Kitobni o'qish: «Срезы истории»

Shrift:

Эта книга составлена из разных произведений автора, отражающих разные периоды истории России ХХ века.

Чужая вина

Народ, забывший своё прошлое,
утратил своё будущее.
Уинстон Черчилль

(Одна из версий)

(Отрывок из книги «Эпоха перемен»)

По московской улице шла молодая женщина. Шла медленно, потому что у неё было очень плохое зрение и она еле различала дорогу. Хотя со стороны её слепота была почти не заметна. Прохожие считали, что дама просто о чём-то задумалась. Она действительно задумалась.

Она, Фанни Каплан, вдруг задумалась о своей жизни. Ей вспомнилось, как она тогда ещё шестнадцатилетняя Фейга Ройтман, девочка из приличной еврейской семьи, влюбилась в обыкновенного бандита Яшку Шмидмана. Родители уезжали в США, звали её с собой, но влюблённая девочка осталась. Если б она тогда могла предвидеть свою судьбу, то послушалась бы родителей и, наверное, прожила бы совсем другую жизнь.

Но в то время ей кроме Яшки никто не был нужен. А Яшка стал анархистом, поняв, что это прибыльнее, чем грабить мастерские белошвеек. Счастье влюблённой девочки кончилось, когда Яшка задумал убить киевского генерал-губернатора. Фейга тогда пришла к нему в гостиницу на Подоле. А он делал бомбу, но, видимо, сделал что-то не так.

Бомба взорвалась прямо в номере. Яшка убежал, а её контузило. Она тогда взяла всю вину на себя и Яшку не выдала. Ей грозила смертная казнь, но сделали скидку на возраст и отправили на пожизненную каторгу. После всех мытарств она оказалась в тюрьме Нерчинской каторги. Там она начала слепнуть и глохнуть.

На каторге она познакомилась с Марией Спиридоновой и под её влиянием стала пламенной эсеркой. Жаль, что не могла многое читать, читала только книжки со шрифтом Брайля. Через пару лет Яшка попался на каком-то ограблении и написал заявление на имя генерального прокурора о том, что девица Каплан во взрыве бомбы не виновата. Бумага пошла по инстанциям, но где-то затерялась.

Освободилась Фанни только через 11 лет, когда в марте 1917 года по личному распоряжению министра юстиции Временного правительства Керенского стали выпускать всех политических. Все эти годы она не могла забыть своего Яшку. После освобождения она стала искать своего возлюбленного.

Ей удалось узнать, что Яшка-бандит теперь носит имя Виктора Гарского и является продовольственным комиссаром. Она поехала к нему и с нетерпением ждала свидания. У неё не было никаких вещей, кроме пуховой шали. Эта шаль ей очень дорога, ведь это был подарок Марии Спиридоновой. Но она пошла на рынок и сменяла шаль на кусок французского мыла, чтобы при свидании от неё хорошо пахло…

А на утро после чудесной ночи её Яшка, теперь уже Виктор, вдруг заявил, что больше с ней встречаться не будет. Фанни заплакала от горя. Ведь ради него она испортила себе жизнь, взяла на себя его вину, сидела на каторге, потеряла здоровье. Свобода к Фанни вернулась, а любовь и здоровье нет. Выйдя от Виктора, она не знала, что делать. Идти ей было совершенно некуда.

И она поехала в Москву к своим подружкам-каторжанкам, единственным оставшимся у неё близким людям. Через некоторое время подруги раздобыли для неё путёвку в Евпаторию. Остановилась она в Доме каторжан. Потом была эта встреча с Дмитрием Ильичом Ульяновым, занимавшим тогда пост народного комиссара здравоохранения Крымской Советской республики.

Фанни говорили, что Дмитрий увлекается выпивкой и женщинами. Он вроде бы даже на заседаниях правительства мог появиться в нетрезвом виде. 28‐летняя Каплан приглянулась Дмитрию, и она не смогла устоять. Их любовная связь происходила у всех на глазах. Да, на глазах. А её бедные глаза не могли видеть окружающего мира. Своего любовника она различала только во время близости, когда он приближался к ней вплотную.

Дмитрий проникся сочувствием к её болезни и устроил Фанни в Харьковскую офтальмологическую клинику к знаменитому на всю Россию профессору Гиршману. Лечение пошло ей на пользу, она уже могла различать лица с полуметрового расстояния. После клиники она прожила какое-то время в Симферополе, потом вернулась в Москву.

И вот вчера она снова встретилась с Виктором. Она не знает, была ли эта встреча случайной. Он сам её окликнул, ведь она бы не могла разглядеть его издалека. Когда он подошёл, на неё нахлынули прежние чувства. Она не выдержала и разрыдалась, прижавшись к его плечу. Видя её состояние, Виктор немного подумал и согласился встретиться с ней завтра вечером у завода Михельсона.

Почему устраивать свидание надо так далеко, Фанни не спрашивала. Она рада была встречаться с ним где угодно. И вот этим августовским вечером 1918 года она идёт на свидание со своим любимым. Но на душе как-то тяжело. Вот она перебрала в памяти всю свою короткую жизнь, но успокоение не пришло. Её одолевала какая-то тревога.

Тревога Фанни Каплан была не напрасной. Хотя она, конечно, не могла знать о надвигающихся событиях и о том разговоре, который произошёл несколько дней назад между председателем Совнаркома Владимиром Лениным и председателем ВЦИК, по сути, главой государства, Яковом Свердловым.

– Положение наше архисложное, Яков Михайлович. Надо принимать какие-то экстраординарные меры.

– Думаю, Владимир Ильич, что нам сейчас сможет помочь только самое жестокое подавление всех врагов советской власти.

– Я тоже понимаю, голубчик, что врагов нужно уничтожать. Но это уничтожение нужно ведь как-то оправдать. На нас, батенька, уже и так после расстрела царской семьи весь мир ополчился.

– Это, конечно, плохо, что ополчился. Но ведь не могли же мы с вами оставлять белым живое царское знамя.

После некоторого раздумья он добавил:

– Нужна, очевидно, такая же жертва с нашей стороны, чтобы мир теперь ополчился против наших врагов. Это бы оправдало наш красный террор.

– И кого же, Яков Михайлович, вы предлагаете в качестве такой жертвы?

– Я полагаю, что это должен быть человек самого высокого ранга. И вы, Владимир Ильич, как нельзя лучше подходите на эту роль.

– Вы предлагаете мне ради спасения революции пожертвовать собой?

– Нет, вы меня неправильно поняли, Владимир Ильич. Такой жертвы от вас никто не требует. Нам только нужно будет инсценировать покушение на вашу жизнь.

– Знаете, Яков Михайлович, мне что-то не очень хочется быть подстреленным. И где гарантии, что меня только ранят, а не убьют?

– Да никто, Владимир Ильич, вас не ранит. Нам нужно только инсценировать покушение.

– И куда мне нужно будет деться после этой инсценировки?

– Побудете некоторое время дома. Вам ведь надо будет залечивать раны.

Ленин на некоторое время задумался. Побыть немного дома это очень хорошо. Ведь он чертовски устал от всего этого напряжения. Кроме того, даёт о себе знать эта проклятая болезнь, которой наградила его парижская проститутка в 1902 году.

Когда он впервые узнал о своём заболевании, его это потрясло. Как же тогда революционная деятельность, вес его идеи?! Как глупо получилось. И что же, теперь всё бросать и закончить жизнь в каком-нибудь венерическом диспансере? Но постепенно он успокоился. В конце концов, ведь сифилисом страдали и Генрих VIII, и Иван Грозный, и Наполеон. И это не помешало им править и войти в историю. Да, подлечиться сейчас будет очень кстати.

– Ну, хорошо. Только, Яков Михайлович, надеюсь, вы понимаете, что всё должно быть сделано архисекретно. Если станет известно, что это инсценировка, нам уже больше никто не поверит. Поэтому кроме нас двоих о наших планах не должен знать никто, даже Феликс Эдмундович.

– Мы с вами, Владимир Ильич, ведь старые конспираторы и сможем это сделать аккуратно.

– Я на вас надеюсь, Яков Михайлович. И тянуть с этим делом нельзя. Положение угрожающее.

– Мне на подготовку хватит и пары дней. Но желательно, чтобы в нужное время Феликса Эдмундовича не было в городе.

– Хорошо, найдём какой-нибудь повод.

Повод нашёлся быстро. Утром 30 августа в Петрограде убили Урицкого. Ленин тут же позвонил Дзержинскому:

– Феликс Эдмундович, в Питере убили Урицкого. Эти правые эсеры совсем распоясались. Поезжайте в Питер, голубчик, и на месте сами во всём разберитесь.

Следующий звонок был Свердлову:

– Яков Михайлович, в Питере убили Урицкого. Вы уже в курсе? Феликс Эдмундович сейчас туда выезжает. А я вечером выступаю перед рабочими завода Михельсона.

По пятницам политические лидеры обычно выступали перед народом. Но в эту пятницу из-за убийства Урицкого все выступления были отменены. Однако Ленин в этот день поехал сначала на хлебную биржу, а затем в другой конец Москвы на завод Михельсона. Причём поехал без охраны. Это выглядит странным, потому что когда Ленин выступал на этом заводе 28 июня, его охранял начальник гарнизона Замоскворечья Блохин. На сцену Ленин тогда вышел в окружении красноармейцев. На просьбы Ленина о том, чтобы они удалились со сцены, солдаты не реагировали. Ленин тогда обратился к Блохину. Тот позвонил Дзержинскому и получил разрешение, чтобы солдаты спустились со сцены, но далеко не уходили. Теперь же, в отсутствие Дзержинского, команду о снятии охраны мог дать только очень высокопоставленный человек.

Фанни Каплан с портфелем и зонтиком уже давно стояла, как договорились, у ворот завода Михельсона, а Виктора всё не было. Может быть, с ним что-нибудь случилось? Уличные фонари не горели из-за отсутствия электричества. На улице стало совсем темно. На душе становилось всё тревожнее. Вдруг во дворе завода послышались выстрелы, и из ворот в панике хлынула толпа. Все разбегались кто куда, и только Фанни осталась стоять, ничего не понимая. К ней подбежали какие-то люди. Один из них спросил, кто она такая и что здесь делает. Фанни в страхе ответила:

– Это сделала не я.

Их начала окружать толпа, из неё раздались крики:

– Она стреляла, она!

Вооружённые красноармейцы и милиционеры окружили её и привели в комиссариат. Ей было трудно идти, так как доставляли большое беспокойство гвозди в ботинках. В комиссариате она первым делом сняла обувь и попросила какие-нибудь бумаги, чтобы подложить в ботинки. Ей начали задавать вопросы: почему она стреляла, сколько раз, куда дела оружие.

Она подумала, что стрелял, очевидно, Виктор и надо опять его выручать. Она говорит, что стреляла, но сколько раз и куда дела оружие, не помнит. Потом приехали какие-то люди и повезли её на Лубянку. Она это поняла по смутным очертаниям здания, которые смогла рассмотреть. Там ей задавали те же вопросы, но она больше ничего не могла добавить.

После того, как прозвучали выстрелы, Ленин упал, но неудачно и почувствовал резкую боль в левой руке. К нему бросился его шофер Степан Гиль. Ленин был в полном сознании и спросил: «Поймали его или нет?» Из мастерских выбежали несколько человек. Среди них был фельдшер Сафронов. Он оказал Ленину первую помощь, перевязав руку платком. Все настаивали, чтобы шофёр вёз Ленина в ближайшую больницу, но Гиль ответил:

– Ни в какую больницу не повезу, только домой!

– Домой, домой, – подтвердил Ленин.

Гиль попросил в качестве сопровождающих двоих товарищей из завкома и поехал на квартиру Ленина. По прибытии помогли Ленину выйти из машины и хотели отнести его наверх на руках. Но Ленин решительно отказался. Гиль провёл Ленина прямо в спальню и положил на кровать. В дальнейшем Ленин какое-то время ходил с загипсованной рукой.

Почти сразу после выстрелов в Ленина было опубликовано подписанное Свердловым воззвание ВЦИК: «Несколько часов тому назад совершено злодейское покушение на тов. Ленина. По выходе с митинга товарищ Ленин был ранен. Двое стрелявших задержаны. Их личности выясняются. Мы не сомневаемся в том, что и здесь будут найдены следы правых эсеров, следы наймитов англичан и французов».

Ещё даже не выяснены личности задержанных, а глава государства уже назвал заказчиков покушения. В воззвании говорится о двух задержанных. Вторым оказался бывший эсер Александр Протопопов, которого быстро расстреляли без всяких допросов. А то мог ведь наговорить чего-нибудь лишнего.

Второй задержанной была Фанни Каплан, которую арестовал помощник комиссара 5‐й Московской пехотной дивизии Батулин. В комиссариате допрос проводил следователь Дьяконов. Протокол допроса выглядел так:

«Я Фаня Ефимовна Каплан… Я сегодня стреляла в Ленина. Я стреляла по собственному побуждению. Сколько раз я выстрелила – не помню. Из какого револьвера я стреляла, не скажу, я не хотела бы говорить подробности. Решение стрелять в Ленина у меня созрело давно. Женщина, которая оказалась при этом событии раненой, мне абсолютно не знакома. Стреляла я в Ленина потому, что считала его предателем революции и дальнейшее его существование подрывало веру в социализм. В чём это подрывание веры в социализм заключалось, объяснить не хочу. Я считаю себя социалисткой, хотя сейчас ни к какой партии себя не отношу. Я совершила покушение лично от себя».

Она считала, что берёт на себя вину своего Яшки-Виктора, но боялась попасться на мелочах. Поэтому старалась избегать подробностей. Откуда ей было знать, сколько раз там стреляли и из какого револьвера. Дьяконова же совсем не устраивало совершение покушения «лично от себя». Но больше ничего ему от Фанни выведать не удавалось. Тут приехали товарищи с Лубянки, и Дьяконов с облегчением передал Фанни в распоряжение Петерса, бывшего тогда заместителем Дзержинского.

Вскоре к Петерсу зашёл Свердлов и поинтересовался ходом следствия.

– Ни шатко ни валко, – вздохнул Петерс.

– Надо дать официальное сообщение в «Известиях» – народ в неведении держать нельзя. Напиши коротко: стрелявшая, мол, правая эсерка черновской группы, установлена её связь с самарской организацией, готовившей покушение, и всё такое прочее.

В ответ Петерс развёл руками:

– Никакими фактами, подтверждающими эту версию, я, к сожалению, не располагаю. Связями с какой-либо политической организацией от этой дамы пока что не пахнет.

Круто повернувшись, Свердлов сверкнул стёклами пенсне:

– Ну-ну. Вы поработаете с ней, а мы – с вами.

Петерс, заместитель Дзержинского, от этих слов побелел. Ему не раз приходилось слышать это по отношению к другим людям, которых потом расстреливали.

На следующий день на заседании Президиума ВЦИК Петерс начал докладывать о намерении провести следственный эксперимент, о необходимости перепроверить противоречивые показания свидетелей покушения. Свердлов вдруг прервал его доклад:

– Всё это хорошо, и чтобы выявить пособников покушения, следствие надо продолжить. Однако с Каплан придётся решать сегодня. Такова политическая целесообразность.

– Доказательств, которыми мы располагаем, недостаточно для вынесения приговора. Суд не примет дело к рассмотрению.

– А никакого суда не будет. В деле её признания есть? Есть. Что же вам ещё нужно? Товарищи, я вношу предложение гражданку Каплан за совершённое ею преступление расстрелять. С её расстрелом мы начнём осуществлять на всей территории республики красный террор против врагов рабоче-крестьянской власти. Само собой, мы напечатаем в газетах, что это ответ на белый террор, началом которого было покушение на жизнь товарища Ленина. Теперь вам всё понятно? – Свердлов обдал ледяным взглядом Петерса.

Тому совсем не хотелось самому попасть под расстрел, и он не стал возражать.

Свердлов хорошо знал Горского и его историю с Фанни Каплан. Сейчас она идеально подходила на роль жертвы. Полуслепая женщина, которая не могла видеть, что в действительности происходило вокруг. Родственников в России у неё нет, следовательно, некому будет поднимать шум и разбираться в этой истории. К тому же один раз она уже спасла своего любимого и взяла на себя его вину.

И он не ошибся. Она и теперь взяла вину на себя. Теперь нужно быстро завершить дело, пока она не разобралась, что к чему, и не отказалась от своих показаний. На чекистов надежда плохая. Они ещё не понимают, что такое политическая целесообразность, и могут потребовать открытого и гласного суда. Могут совершить ещё что-нибудь, что может сорвать намеченный план. Тут нужен человек надёжный. Свердлов остановился на кандидатуре Малькова. Бывший матрос Павел Мальков занимал пост коменданта Кремля. Своей карьерой он был обязан Свердлову и готов был выполнить его любой приказ. Утром Малькова вызвал к себе секретарь ВЦИК Аванесов и приказал:

– Немедленно поезжай в ЧК и забери Каплан. Поместишь её здесь, в Кремле, под надёжной охраной.

Мальков взял машину, поехал на Лубянку и привёз Каплан в Кремль. Через некоторое время его снова вызвал Аванесов и предъявил постановление ВЧК: «Каплан расстрелять. Приговор привести в исполнение коменданту Кремля Малькову».

– Когда? – уточнил Мальков.

– Сегодня. Немедленно.

– Есть!

– Где, ты думаешь, лучше?

– Пожалуй, во дворе автобоевого отряда. В тупике.

Следом стал вопрос, где хоронить. На этот счёт было получено указание Свердлова:

– Хоронить Каплан не будем. Останки уничтожить.

Чтобы не привлекать внимание случайных прохожих, Мальков приказал выкатить несколько грузовиков и запустить двигатели. В тупик он велел загнать легковушку радиатором к воротам и поставить вооружённых латышей. В ходе подготовки к расстрелу Малькову попался Демьян Бедный, с которым он дружил. Узнав о предстоящей экзекуции, Демьян Бедный напросился в свидетели. Подумав, Мальков согласился. Ведь Демьян был по образованию фельдшером, мог пригодиться.

Фанни находилась в помещении Кремля и ни о чём не догадывалась. Она не удивилась, когда к ней вошёл Мальков, вывел наружу и приказал: «К машине!» Прозвучала ещё какая-то команда, но Фанни её не расслышала. Взревели моторы грузовиков и легковушки. Фанни шагнула к легковушке, и тут загремели выстрелы. Лично Мальков расстрелял в Фанни всю обойму. Демьяну Бедному пришлось составить акт о наступлении смерти. Он держался бодро. Потом его попросили помочь засунуть ещё тёплый труп в бочку и облить бензином. Мальков никак не мог зажечь отсыревшие спички, и Демьян предложил свои. Наконец, костёр вспыхнул. Когда запахло горелым человеческим мясом, Демьян упал в обморок.

– Интеллигенция, – усмехнулся Мальков и пошёл докладывать о выполнении задания. От Свердлова палач получил благодарность.

4 сентября 1918 года газета «Известия ВЦИК» шла нарасхват. Ажиотаж был из-за нескольких строчек в ней:

«Вчера по постановлению ВЧК расстреляна стрелявшая в тов. Ленина правая эсерка Фанни Ройд (она же Каплан)».

Простой народ ликовал. Бывшие же политкаторжане увидели в этом расстреле нарушение высочайших принципов, за которые они боролись. Мария Спиридонова послала Ленину письмо, в котором говорилось: «И неужели, неужели Вы, Владимир Ильич, с Вашим огромным умом и личной безэгоистичностью и добротой, не могли догадаться не убивать Каплан? Как это было бы красиво и благородно и не по царскому шаблону, как это было бы нужно нашей революции в это время всеобщей оголтелости, остервенения, когда раздаётся только щёлканье зубами, вой боли, злобы или страха и… ни одного звука, ни одного аккорда любви».

И что же Ленин? По свидетельству очевидцев Надежда Константиновна страшно тяжело переживала расстрел Фанни Каплан, она плакала. А Ленин мрачнел и не хотел говорить на эту тему. И понятно почему. Он-то знал, что невинная душа этой бедной молодой женщины была принесена в жертву политической целесообразности спасения советской власти. И одной только Фанни Каплан дело не обошлось. После принятия постановления Совнаркома «О красном терроре» только за 2 месяца было арестовано около 32 тысяч человек, более 20 тысяч ни в чём не повинных людей были брошены в тюрьмы, 6 185 человек были расстреляны.

Через две недели после истории с Фанни Каплан к Свердлову приехал Виктор Гарский. После беседы он вышел из кабинета, получив большую должность по части снабжения.

Подумать только, как трагична судьба этой женщины! Прожить такую короткую тяжёлую жизнь, погибнуть неизвестно за что. Но ещё и после смерти сколько десятилетий само её имя звучало как проклятие. Даже её однофамильцам очень неуютно жилось все эти годы. Только услышав эту фамилию, любой невольно задавался вопросом: «А не родственник ли это той самой Фанни Каплан?»

Судьба

(Отрывок из книги «Украденный век»)

Поезд прибыл на станцию точно по расписанию. Юрий Сергеевич попрощался с провожавшими его родственниками и поднялся в вагон. В купе сидел одинокий пожилой пассажир в аккуратном, но слегка потрёпанном костюме.

– Добрый вечер. Мы с вами одни будем ехать?

– Может, кто и сядет по пути, а если не сядет, то одни.

– Да лучше б и не было никого. Люблю тишину и покой, тихий разговор. Познакомимся? Юрий Сергеевич.

– Очень приятно. Василий Петрович, – назвался попутчик.

Юрий Сергеевич распаковал свою сумку, переоделся и присел к столику.

Поезд уже мягко двигался: за окном плыли строения станции – всё быстрее и быстрее. Подошла проводница забрать билет, принесла постельное бельё. Юрий Сергеевич отдал билет, спрятал во внутренний карман пиджака паспорт, поинтересовался у проводницы насчёт чая.

– Сейчас принесу, – ответила та.

– А вы не возражаете против чая, Василий Петрович?

– Конечно нет. Горячительного уже не пью, чем же ещё баловаться, если не чаем. Тем более что самообслуживание. Сейчас нам пакетики с чаем принесут да сахар. …Только за кипятком сходить.

За чаем попутчики разговорились. Возраста они были примерно одинакового, так что тем для разговоров нашлось много. Обсудили современное житьё-бытьё. Постепенно разговор перешёл на темы о прошлом. Делились наболевшим – у каждого хватало проблем, и как-то получилось, что Василий Петрович начал рассказывать историю своего отца…

Петро с малолетства рос толковым мальчишкой. Его всегда интересовали всякие механизмы, хоть их в украинской деревне до революции было немного. Петро не мог равнодушно пройти мимо валяющейся железки и всё тащил в сарай. Отец вначале ругал его за то, что заваливает сарай всяким хламом. Петро огородил себе уголок, и к нему никто не приставал. Когда подрос, часто начал бегать в соседнее село в кузню. На работу кузнеца Василия смотрел как на волшебное действо. Постепенно начал ему помогать. На работу бегал как на праздник.

Отец, видя такое пристрастие сына, не мешал ему. Через некоторое время, поднабравшись опыта, соорудил Петро свою «кузню» в сарае, где выполнял заказы односельчан, а в свободное время что-нибудь мастерил для себя. Появились заработки, и в доме был достаток.

– Ну, сынок, – сказал как-то отец, – хорошую ты специальность в руках имеешь. Себя прокормишь и семью содержать сможешь. Так что теперь и жениться можно. – Отец многозначительно посмотрел на сына.

Знал папаня, что Петро давно неравнодушно поглядывает на деревенскую девчонку Машу, чья семья жила невдалеке, на другой улице. Петро покраснел, но ничего не сказал, а вечером побежал по заветному адресу, свистом дал условный сигнал.

– Тебе чего? – с видимой небрежностью спросила Маша.

– Дело есть, – нарочито важно сказал Петро.

– Ну, говори, если есть.

Он выдохнул:

– Хочу завтра к вам сватов засылать. Не откажешь?

Маша засмущалась, покраснела.

– А ты попробуй, засылай. – И убежала.

Сватовство прошло успешно. Родители жениха и невесты вели деловые разговоры за столом, не забывая, как положено, наполнять рюмки. Счастливые молодые сидели на крыльце.

– Петя, а где мы с тобой будем жить? У тебя в доме ведь тесновато.

– Ну, так я новую хату построю, – выпалил Петро.

– А ты сумеешь?

– А то! – самоуверенно заявил Петро в преддверии ответственности за жену; он уже готов был к этой ответственности в полной мере.

Несколько дней он что-то рисовал в тетрадке, ходил, вымерял землю. Однажды задумался, пошёл к невесте.

– Маша, а сколько у нас с тобой детей будет?

– Да ну тебя, дурачок, – засмущалась Маша.

– Нет, я серьёзно. Мне для расчётов нужно знать, сколько человек будет там жить. Какой дом строить?

– А ты строй побольше. Так, на всякий случай, чтоб потом не перестраивать, – лукаво улыбнулась Маша.

– Как скажешь. Но ты уж не подведи.

Построил Петро большую, красивую хату своими руками. После венчания они с Машей въехали в новый дом, и началась у них самостоятельная жизнь. Маша действительно не подвела. Каждый год рожала по ребёнку. Селяне шутили: «Ведь механик! И это дело на поток поставил!»

Слава о золотых руках, мастерстве и умной голове Петра распространялась далеко. К нему приезжали с разными заказами из дальних сёл и даже из города. Технический прогресс постепенно доходил и до украинских сёл.

Как-то несколько зажиточных селян пришли к Петру с предложением.

– Есть у нас к тебе дело, Петро. Решили мы сложиться и купить современную молотилку.

– Что ж, дело хорошее.

– Дело-то хорошее, да мы в этом деле не понимаем. Какую выбрать, как на ней работать. Наше дело пахать-сеять, а в механике у нас ты разбираешься. Вот мы и хотим взять тебя в долю. Мы даём деньги, а ты выбираешь молотилку и будешь на ней работать.

Петро предложение принял, и в селе появилась своя молотилка. Жить селянам стало лучше. Но тут грянула революция и гражданская война. Село находилось в стороне от главных дорог, и войска там не проходили, боёв крупных не было. Периодически появлялись какие-то банды, резали свиней, уводили лошадей.

Как-то прискакал небольшой отряд с красными повязками. Арестовали сельского старосту, а в хате, где тот принимал селян, собрали бедняков. Таких в селе было несколько человек. Провели с ними собрание, объявили о том, что теперь в стране советская власть, и выбрали сельский совет и его председателя.

Выбор пал на Федьку Рыжего. Был он с Петром одних лет, но характер имел прямо противоположный. Если Петро ни минуты не мог сидеть без дела, то Федька был страшный лодырь и пьяница. Потому и бедствовал, что ничего не любил делать и пропивал то, что имел. Зато теперь он важно ходил по селу и грозно всматривался в односельчан, выискивая «контру». Напуганный народ затаился в своих дворах, надеясь пережить эту смуту.

В это время по многим странам прокатилась эпидемия странного гриппа. Болезнь не походила на обычный грипп, сыпной тиф или крупозную пневмонию и проявлялась не совсем обычно. Человека вдруг начинал бить озноб, температура резко поднималась до 40 градусов, голова начинала страшно болеть, глаза трудно было открыть, появлялась ломота во всём теле. Это сопровождалось кровохаркающим кашлем, насморком и затуманиванием сознания.

Через несколько дней самочувствие улучшалось, но часто через некоторое время грипп начинался снова, давая серьёзные лёгочные осложнения со смертельным исходом. Грипп назвали испанкой. В России эпидемия охватила более миллиона человек. Медицина в то время мало чем могла помочь. Чтобы справиться с эпидемией, чекисты иногда проводили настоящую зачистку в очагах заражения. Меньше всего пострадали от эпидемии обитатели психиатрических больниц и тюрем, так как при хорошей охране не имели контакта с внешним миром. Почти не касалась эта болезнь и жителей отдалённых деревень. Петро и другие селяне узнали об испанке от своего же жителя Загоруйко, который ездил по делам в город.

– Верите, люди добрые, шо у городе творится. Люди мрут як мухи. Какая-то испанка всех косит, – объявил он народу.

– Та шо это за баба така испанка-германка, шо мужики с ней зладить не могут?

– Та кака баба, кобель ненасытный. Тебе только бабы и снятся. Не баба это, а эпидемия. Всех косит, никого не жалеет, даже власть. Говорят, что этот, Яков Свердлов, шо теперь власть, тоже от неё вмер. Если уж она даже власть стороной не обходит, то нам и подавно может от неё достаться. Так шо сидите, люди, в хатах и никуда пока не езжайте.

Самому же Загоруйко избежать испанки не удалось. Через несколько дней заболел он сам, а следом жена и трое сыновей. Узнав об этом, Федька Рыжий собрал срочно свою команду.

– Люди, над советской властью нависла серьёзная опасность. Эта недобитая контра Загоруйко специально встречался с жителями, чтобы их заразить и тем самым подорвать в нашем селе рабоче-крестьянскую власть. Надо принимать срочные меры.

– Арестовать его, – раздались голоса.

– Вы в своём уме? Пойдём арестовывать и тоже заразимся. А он именно этого и добивается. Но мы не допустим, чтобы какой-то Загоруйко вредил нашей рабоче-крестьянской власти. А ну, пошли!

Федькина команда подошла к хате Загоруйко. Время было вечернее, и вся семья была в хате.

– Люди, тащите солому и обложите хату. Особенно побольше под окна и дверь.

– Хорошо бы дверь подпереть.

– И то дело. Возьми дрын да подопри.

– Всё готово? Поджигайте и отходите.

Время было сухое, и хата запылала быстро. Когда в окнах появлялся кто-нибудь из больных, пытавшихся выбраться наружу, Федька расстреливал их из револьвера. Этот револьвер, выданный Федьке для защиты советской власти, делал своё дело. Вскоре всё было закончено. Люди были расстреляны и сожжены вместе с хатой.

Федька был доволен. Он не позволит никакой «гидре контрреволюции» выползти на вверенную ему территорию. Над сельсоветом Федька вывесил плакат: «Да здравствуют бедняки! Вся власть бедным!»

Люди ходили и посмеивались:

– Выходит, чтобы получить власть, надо сперва пропить имущество и стать бедняком? Нет уж, лучше не иметь такой власти и оставаться зажиточным.

Но вскоре стало не до смеха. Из города прислали отряд для проведения продразвёрстки. Солдаты во главе с Федькой ходили по дворам и именем революции отбирали у людей потом и кровью выращенный урожай. А что потом сеять? Что кушать до нового урожая? Это новую власть не интересовало.

– Проявляйте революционную сознательность. Стране нужен хлеб. А кто его выращивает? Вы. Так у кого же брать, как не у вас?

– Так крестьянин всю жизнь хлеб выращивал, но даром никогда не отдавал, а продавал. Но твоя власть, Федька, ведь у нас не покупает, а отбирает. А отбирает у людей силой только кто? Бандиты. Выходит, что твоя власть тоже…

– Но-но, разговорчики, – горячился Федька и хватался за револьвер, – вы мне бросьте разводить тут контрреволюционную пропаганду. Понимать надо, что в стране военный коммунизм.

– Что-то нам непонятно, Федька.

– Я вам не Федька, а товарищ Рыжов.

– Ну, хорошо, пусть будет Рыжов. Только нам всё равно непонятно, дорогой товарищ. Вот большевики говорят, что хотят построить коммунизм, и тогда все будут равны, и будут хорошо жить. Теперь ты говоришь, что в стране сейчас коммунизм и у людей весь урожай надо отобрать. Люди станут равны, все станут одинаково бедными, но жить-то от этого лучше не станем. Может, лучше не отбирать и жить без коммунизма?

– Да как ты не поймёшь, дурья башка, что сейчас военный коммунизм.

– Военный? А когда же будет гражданский?

– Вот разобьём всю контру и начнём строить гражданский.