Kitobni o'qish: «Суррогат»

В тот памятный год о коронавирусе ещё только начинали говорить, а со мной уже случилось всё самое худшее, что бывает в жизни. Я потерял самого близкого мне человека. Вылечить жену от онкологического заболевания так и не удалось. И даже месяцы спустя скорбь не переставала скручивать меня в узел. Бороться с собой я и не пытался. Хотя зачем-то заставлял себя беречь силы, словно боялся, что меня не хватит на остальное, ещё только предстоявшее. А предстояло нести свой крест до конца.

В московской квартире всё напоминало о вчерашней жизни. Оставаться здесь было выше моих сил. Пришлось подумать о том, как жить дальше. Годы назад, до брака, я успел пожить во Франции, и от прошлой жизни в Париже у меня оставалась крохотная двухкомнатная квартирка, купленная в кредит, с которым я до сих пор ещё не рассчитался. Планировал продать её, но руки всё не доходили. Мы с женой и её детьми от первого брака приезжали в отпускное время и останавливались в этой квартире. Сюда я и приехал из Москвы, причём на своём московском джипе, повидавшем уже и не такое; оставить машину в любом случае было негде. На этом допотопно-чёрном, рычащем чудище я беспардонно и разъезжал по Парижу, да ещё и с российскими номерами.

В четырёх стенах парижской квартиры жить тоже оказалось невмоготу. Знакомые помогли мне снять другое жилье. Так я и обосновался к концу лета в Йере, настоящей загородной дыре. Престарелая русская эмигрантка сдала мне скромную, но отдельную часть дома, в котором жила сама…

В начале октября дни стояли тёплые, солнечные. В воскресенье я решил прогуляться по старым местам. Тянуло побродить по лесным аллеям, подышать прохладой осеннего леса. Приезжая во Францию вместе, мы с женой когда-то исходили вдоль и поперёк весь зелёный массив к северу от Парижа. И лишний раз хотелось что-то сверить в себе. Я всё ещё пытался хотя бы на пару часов приостановить время, неумолимо втягивавшее меня в ненужную мне новую жизнь.

На знакомой лесной автостоянке всё было по-прежнему. Как только я припарковал машину, меня охватило чувство, что я вернулся. И в этом было что-то нереальное. Вокруг – оглушительная тишина. Ни шума с дороги, ни птичьего щебета. Доносился лишь осторожный, невнятный стрёкот и шелест самого леса.

Лес выглядел ещё летним. Трава на обочинах оставалась свежей, зелёной. Из нескольких просек, разбегавшихся от развилки на все четыре стороны, я выбрал самую широкую, чтобы проще было ориентироваться, и направился туда, где было солнечнее. Невольно приглядываясь к листве и кустарнику, я вскоре наткнулся на горстку опят. Не рановато ли для опят? Листопада, дождей ещё не было. Объяснение могло быть только одно: лес был завален несметным количеством валежника. Палые деревья так и не были убраны после урагана, о котором писали и говорили несколько лет назад.

Собирать грибы в одиночку – занятие непривычное. Особенно остро это сознаешь, если попадаются настоящие, хорошие грибы. Поделиться радостью не с кем, а это всегда странно. Зато начинаешь буквально вкушать каждое мгновенье. У одиночества есть не только плохие стороны. Впервые я это осознал ещё в молодости, когда я ещё только начинал принимать себя за писателя, а заодно и за инакомыслящего. В летние месяцы я бедствовал на даче, снимая домик в Переделкино, и однажды решил пойти за грибами. Суп из подберёзовиков, собранных на соседней вырубке, показался мне в тот день царским обедом.

Ни о каких грибах я сегодня даже не думал. Но когда наткнулся на боровик, я понял, что ходить мимо таких грибов и просто на них любоваться не смогу. Как бороться с таким соблазном? Белый гриб размером с кулак жалко было срывать. Опустившись на корточки, я озирался по сторонам в поисках всего семейства. Так учил меня в детстве дядя, заядлый грибник. Он утверждал, что грибы появляются сами, стоит только притаиться и присматриваться к лесу, одновременно вырисовывая в уме, как грибы должны выглядеть.

Я увидел ещё один белый гриб, а затем ещё. Время было действительно грибное. Грибы пришлось собирать в пластиковый пакет, высвобожденный из-под бутербродов. Увлекаясь, я рыскал по траве и листве. Но больше ничего не попадалось, а солнце мельтешило теперь с другой стороны аллеи.

Я перебрался через дренажную канаву в соседний лесной массив. Дубовая чаща, поросшая кустарником, здесь оказалась непролазной. Боровики в таких местах растут редко. Но лес завораживал тишиной, напоминал что-то давнее, забытое. Дальше идти уже не хотелось.

Меньше чем за час мой пакет всё же оказался полон отборных боровиков. Приходилось выбрать окончательно: грибы или прогулка. Увесистую ношу нужно было, конечно, спрятать и забрать уже на обратном пути к машине. Я сел на пенёк и подумал о чём-то совсем другом, когда вдруг раздался треск сучьев.

Хруст повторился совсем рядом. Я стал присматривать себе короткий путь к просеке. А вдруг лесной зверь? Но в тот же миг в просвете зарослей показалась фигура мужчины. Не зверь, а человек. В лесу это всегда и пугает, и радует. Незнакомец в коричневой куртке тоже, видимо, бродил по лесу в поисках грибов.

Чтобы не оказаться для него в свой черёд сюрпризом, я с хрустом надломил ветку. Тот застыл на месте, прислушался. Из-за куртки защитного цвета, которая была на мне в тот день, выдать меня в лесной чаще могло лишь светлое кепи на голове.

Наконец и он меня увидел. Выждав пару секунд, незнакомец направился в мою сторону.

Мы поздоровались.

– А я уж было… Кабан, думаю. Нагулялся, – неуверенно произнёс француз.

– Я тоже. Уже хотел мотать отсюда, – сказал я. – Да некуда.

Озираясь по сторонам, незнакомец опустил в листву пустоватую корзину и с облегчением заверил меня:

– Кабанов здесь перестреляли.

– Разрешено охотиться?

– Не знаю… Ходят командой, в зелёном, как парашютисты. Хохмачи! На одном видел шляпу с пером.

– Раз перестреляли, чего же вы боитесь?

Взглянув на меня вопросительно, он покорно кивнул.

Я ждал, что он спросит меня про мой акцент. Но он не спрашивал.

– Много насобирали? – Я показал на его корзину.

– Кот наплакал.

– Белые?

– Шампиньоны.

Незнакомец наклонил корзину. На дне действительно светлели крупноватые, в форме зонтиков полевые шампиньоны.

Французы почему-то умеют отличать шампиньоны от бледных поганок и ценят эти никудышные грибы куда больше, чем они того заслуживают. Грибник он был ещё тот.

– А я белые предпочитаю.

Я показал содержимое своего пакета.

Он так и обмер:

– Откуда? Мне ни одного не попалось.

– Да полно в этом году.

Француз беспомощно присел рядом на ствол палого дерева и разочарованно помолчал.

– Редко кто ходит за грибами в одиночку, – сказал я, всё ещё что-то про себя сопоставляя.

– Да уж, на китайцев мы с вами не похожи, – усмехнулся он. – Тоже шайками шастают, я их часто вижу. С во-от такими корзинами. – Француз изобразил руками что-то непомерное.

– Китайцы? Здесь?

– А там на дороге не встретили никого? С какой стороны идёте?

Я показал в направлении лесной парковки. Он одобрительно кивнул и представился:

– Меня зовут Поль.

В ответ я назвал своё имя.

– Русский?

– Русский. Не похож?

Он смерил меня взглядом:

– Не-а.

– В России грибы все умеют собирать. Дети, взрослые… Такая традиция. Раз грибник – значит русский, – сказал я.

Не понимая, к чему я клоню, он вновь сомнительно усмехнулся.

Ему было под пятьдесят. В джинсах, в полуохотничьей куртке с капюшоном, небритый, худощавый, внешности скорее неопрятной – типичный на вид парижский холостяк, скептик поневоле. А скептики обычно не знают, как убить выходные. Вместо рюкзака он носил сумку через плечо, в которой, как и я, припас, вероятно, воды, сэндвичей, а вместо резиновых сапог, не в пример мне, обут был в кроссовки.

Я достал из рюкзака вино. Пластмассовых стаканчиков, воткнутых один в один, у меня оказалось несколько.

– Будете?

Он посмотрел на этикетку, снисходительно взял стаканчик.

– Вот это, я понимаю, организованность, – одобрил он.

Я наполнил стаканчики. Мы отпили по глотку. Он благодарно кивнул.

Я достал бутерброды, предложил половину своей провизии. Поблагодарив, он отказался.

Мельком поглядывая на меня, пока я оприходовал бутерброд с ветчиной и нарезанными корнишонами, он одобрительно ухмылялся.

– Хотите, помогу белых грибов набрать? – предложил я.

– Прям здесь?

– А чего далеко ходить?

Он хлопнул себя по коленям:

– Кто ж откажется.

Я подлил ему вина, завернул в фольгу оставшиеся бутерброды, спрятал их в рюкзак и, оставив у его ног бутылку, попросил посидеть, подождать.

Едва я отдалился на несколько шагов, как мне попались два тёмно-коричневых боровика.

– Идите сюда!

Он спешно приблизился, присел рядом.

– Да-а, ну и глаз у вас.

– Берите.

– Прям так?

– А как?

Я вырвал гриб с корнем.

– Русские их подрезают, – сказал я. – Чтобы грибницу не испортить. Ну а здесь…

Он сорвал второй гриб, понюхал его.

– Настоящий?

– А теперь не двигайтесь, – попросил я тоном фокусника.

Он не двигался. На его лице опять появилась недоверчивая ухмылка.

Шурша сапогами по листве, я обошёл молодые липы, дуб и показал ему в траве ещё семейку боровиков.

С неуклюжей торопливостью француз приплёлся и сюда, снова присел на корточки, сам сорвал все три гриба и не переставал с удивлением покачивать головой. За четверть часа мы заполнили его корзину.

Вернувшись к рюкзакам, какое-то время мы сидели молча.

– В Париже проживаете?

Я утвердительно кивнул:

– Под Парижем. А вы?

– Тоже… в пригороде, – ответил он, помедлив. – Машину где оставили? Дотащим? – Глазами он показал на наши грибы.

Я даже не сразу понял его вопроса. Ведь не собирался же он расставаться с таким добром только из-за веса.

* * *

Дня через три, под вечер, на мой мобильный телефон позвонил тот самый Поль, из леса, с которым в воскресенье мы кое-как дотащились с грибами до машин, вернее до моего джипа, а я подвёз его к другой парковке, ближе к главному шоссе, где он оставил свой «фольксваген». Из вежливости мы обменялись телефонами, и допили, сидя на бревне, оставшееся вино.

Француз звонил, чтобы поблагодарить за грибы. Удивил, мол, всех. И соседей, и прежде всего свою маму, как раз приехавшую его навестить. «Стейки» из белых грибов у него получились необыкновенные, уверял он. Но я даже не знал, что из белых грибов можно жарить стейки. Не зная, что ещё сказать, он предложил как-нибудь созвониться и опять вместе побродить по лесу.

И через несколько дней Поль действительно объявился вновь. Он принялся сумбурно объяснять, что его родственница, вроде бы племянница, изучала русский язык и недавно даже отважилась съездить в Петербург, после чего измучила родню своими байками, настолько дурёхе – он так и выразился – всё понравилось.

– Вы не хотите как-нибудь поужинать у нас? – подытожил он.

Я не отказывался. На что это обязывает? Я уже начинал догадываться, что человек он одинокий, хотя, как выяснялось, и был женат. Возможно, ему и некому было больше позвонить. И я уже нисколько не удивился, когда он перезвонил мне в очередной раз, на следующий же день, и позвал меня ужинать к ним с женой не когда-то там, а сегодня же.

Они жили в западном пригороде, в чистом, тихом районе, где оседает люд в основном семейный и небедный, а ещё чаще пенсионеры с хорошим достатком. «Павильон» в несколько этажей, подобие коттеджа, но с подъездами, утопал в сени каштанов. Француз вышел встретить меня к калитке с домофоном. За калиткой дышал свежестью ухоженный общий дворик. Перед лифтом он почему-то поблагодарил меня за согласие приехать в гости.

Мы поднялись на третий этаж, вошли в просторную, светлую квартиру с многочисленными комнатными растениями по всем углам. На миг замешкавшись, хозяин предложил мне проследовать в гостиную.

Просторное помещение смыкалось с настежь распахнутой лоджией. Из-за цветов, фикусов и пальм, в лоджии было скорее темновато. Он мне указал как раз туда, в дверной проём – мол, проходите.

Перешагнув через порог, я увидел женщину средних лет в кресле. До меня не сразу дошло, что кресло представляет собой инвалидную коляску. Приветливо улыбаясь, женщина протянула мне руку. Мы поздоровались. Она явно была не в состоянии подняться навстречу.

– Вероник… Моя лучшая половина, как говорится, – сказал Поль, подбирая слова.

– Очень приятно. Ну а худшая? – подколол я.

– Я сам, понятное дело, – самодовольно ухмылялся он. – Вероник прикована к креслу, – расставил Поль точки над «i». – Она не может ходить самостоятельно.

Та улыбалась открытой, яркой улыбкой. Худощавая, ростом, наверное, выше среднего, темноволосая и бледнолицая, что подчёркивалось чёрной нарядной кофточкой из кашемира. Вероник производила впечатление человека, отвыкшего принимать гостей. На коленях у неё лежал английский плед в большую синюю клетку.

Поль задержал на мне вопросительный взгляд, а затем, будто спохватившись, объявил, что приготовил французский ужин.

Французский так французский. Другого я и не ожидал.

– Косуля с грибами. Маринованная и запечённая, – добавил хозяин. – Вы мясо-то…

– Ем, конечно, – сказал я.

– Ну и с артишоками. Вероник любит артишоки. – Он словно извинялся за что-то. – Выпить хотите?

Я помялся.

– Чего вам налить? Может, водки?

– Если нет ничего другого…

– Виски?

– Виски.

– У меня дорогого нет.

– Не волнуйтесь.

Он принёс в лоджию наполовину опустошённую бутылку «Джей энд Би», тарелку со льдом, пододвинул для меня плетёное кресло и, снова чему-то ухмыляясь, сел напротив и выжидательно смотрел мне в глаза.

– Поль говорит, вы в грибах большой знаток, – заговорила его жена.

– И да и нет. В белых грибах, по-моему, все разбираются…

– Да ладно, ладно… Я так всю жизнь в магазине должен покупать… белые грибы да лисички, – обиженно поправил меня хозяин.

– Во Франции давно живёте? – задавала Вероник дежурные вопросы.

– Лучше не спрашивайте. Слишком давно, – ответил я. – С перерывами, правда.

– Слишком – это почему? Надоело?

– Долго нигде нельзя жить, мне кажется. Десять–пятнадцать лет – это максимум. Потом нужно переезжать.

– Вот видишь… Я то же самое ей говорю. Когда я тебе говорю, что не могу жить долго в одной и той же квартире, в одном доме, ты что мне отвечаешь?.. – Поддакивая мне, муж призывал в свидетели не меня, а жену. – Ты мне говоришь…

– Я отвечаю ему, что он не умеет жить. Куда-то всё бежать, сборами заниматься. А жизнь… Жить и строить надо там, где ты живёшь всё время, всегда, – с какой-то особой вескостью пояснила Вероник, выражая, между тем, вполне понятную и в то же время нестандартную точку зрения, с которой и спорить было невозможно, и согласиться сходу тоже не получалось.

Готовый теперь уже к любым расспросам, я цедил виски со льдом.

– А вот мы прожили в Италии лет двадцать, – привёл Поль другой пример. – И вы знаете, под конец… под конец действительно надоело, да так что…

– Италия?

– Италия, Рим, итальянцы, – меланхолично перечислил он, вдруг похожий на себя, скептика из леса.

– Наверное, я понимаю вас, – попытался я его обнадёжить.

Но вряд ли мне поверили. В глазах у некоторых людей бывает такое выражение, будто понять их не может никто на свете.

– В Париже я тоже ловлю себя на этом ощущении, – пояснил я в свой черёд. – Хочется всё менять. Район хочется сменить, переехать куда-то. Но на словах-то всё просто…

– Почему только на словах? – допытывалась Вероник с той же прямолинейностью.

– Менять квартиры – это целая история. Да, многие так и делают, ещё и деньги заработают на этом… У меня есть такие знакомые. А я живу одной ногой здесь, другой там. Ничего постоянного. Вот и получается… – Я остановился; зачем им все эти подробности?

– Получается, что живёшь там, где живётся, – понимающе заметила Вероник.

– Ну да. Или всегда в разных местах. Наоборот тоже бывает.

Поль вылил мне остатки виски.

– Пейте, пейте. У меня ещё есть.

Он встал, сходил за какими-то «кракерсами» или чипсами, которых я сроду никогда не покупал и не ел. Но и он, принеся их полную тарелку, к ним не притрагивался. Вероник же, пока мы распивали аперитив, не притрагивалась вообще ни к чему. Но она вдруг попросила себе рюмку портвейна.

Поль воспрянул. С видом непонятного облегчения он принёс жене рюмку белого портвейна. Ему видимо не часто приходилось выполнять такую просьбу. И это тоже, конечно, было связано с её болезнью. Судя по её манере держать себя, в позе почти неподвижной, полностью прикрывая пледом колени и ноги, нижняя часть её тела была парализована. Это выглядело и странно, и как-то неловко. Игнорировать вроде бы невозможно, но любой вопрос на этот счёт, вопрос к людям, которых почти не знаешь, прозвучал бы бестактно.

– Вероник парусным спортом занималась, – как бы угадывая мои мысли, сказал Поль. – Профессиональным.

Ничему уже не удивляясь, я ждал пояснений.

– Получила травму, упала. Сломала позвоночник. Сколько ни оперировали… Вот. – Поль развёл руками.

Ей же от объяснений стало неловко. Она что-то сверила по мне тихим взглядом. Но даже в глазах у неё чувствовалось что-то доброе, располагающее к себе. Она словно извинялась передо мной, но не за себя, а за мужа, за всё им сказанное.

И я вдруг посмотрел на себя другими глазами. Несмотря на все мои горести, на «холод жизни», с которым я упрямо не хотел смириться, я показался себе здоровым, благополучным – вполне себе. Вот уж действительно не поспоришь: всё познаётся в сравнении. Французская пара, сидевшая передо мною, умудрилась полжизни прожить в Италии, ни в чём, конечно же, не нуждалась, но успела пресытиться всем на свете. Какое количество людей могло бы им позавидовать. А ведь именно такие люди, как эта пара передо мною, обычно и несли на себе печать усталости, изношенности. Нередко видишь подобное во Франции, я замечал это и раньше. К этому и приводит чаще всего размеренная, однообразная жизнь, – понимать это я тоже уже научился. Но как всё же странно бывает констатировать, что некоторые люди, во сто крат более обеспеченные, чем ты, благополучные во всех отношениях, лишены в жизни чего-то главного, на первый взгляд, как будто бы чего-то простого, что другим дано от природы, от рождения. Мир кривых зеркал. И в нём никогда не бывает ничего прямого, логичного. Впрочем, мне никогда не удавалось сформулировать это ясно.

Хозяин пошёл заниматься ужином и вскоре позвал нас за стол. Помочь Вероник с креслом? Но Поль сам выкатил кресло-каталку через порог, привычными движениями подтолкнул кресло к тыльной стороне стола. Здесь, видимо, было ее обычное место. Одним взглядом он оценил, всё ли есть, что нужно, передал ей столовую салфетку и стал носить свои блюда.

За столом я спросил его о том, о чём хотелось спросить сразу же, ещё при первой встрече в лесу, – кто он по профессии.

– Врач, – ответила за мужа Вероник, с той же непосредственностью, как и он только что, когда отвечал на вопросы вместо неё.

– Бывший, – поправил Поль и, с упрёком взглянув на жену, добавил: – Меня лишили права заниматься практикой… Я соглашался делать эвтаназию. По просьбе знакомых. Родня одного пациента перессорилась, подали в суд и пошло-поехало…

В подробности он не углублялся. Видимо, этим и объяснялся их отъезд в Италию. Дальше я не расспрашивал.

Вероник поинтересовалась, есть ли у меня дети. На этот простой, дежурный вопрос сложно бывает ответить. Я объяснил, что когда-то, до развода с первой женой, воспитывал мальчика, а теперь, поскольку он жил с матерью в новой семье, мы практически не виделись, – такое решение она навязала всем вопреки моей воле.

У них тоже был сын – уже почти молодой человек. Точнее у Поля, тоже от первого брака. Мальчик жил и учился в интернате, но это не мешало им общаться чуть ли ни ежедневно.

Ужин был приготовлен со знанием дела. Как я уже догадывался, кулинаром хозяин был прожжённым. Филе косули я видел иногда в магазинах перед праздниками и всякий раз удивлялся, каким образом настоящая дичь попадает в парижские торговые сети. Ведь не охотники же, вроде тех, что отстреливали кабанов в лесу, где мы познакомились, поставляют мясо в супермаркеты. Предложенный под конец овечий сыр с фермерского рынка оказался уже лишним, к нему так никто и не притронулся. Хотя вина мы выпили все вместе немало, оно оказалось слишком хорошим.

Мы опять говорили о медицине, и я уже не мог не расспрашивать об эвтаназии. Бывший врач в вопросе разбирался с удивительной дотошностью, знал все методики и даже дозировки препаратов, которые использовались для умерщвления людей. К тому же ещё студентом он подрабатывал в морге, что прибавляло опыта, как он считал. Он уверял меня, причём таким тоном, будто я ему в чём-то перечил, что человек привыкает ко всему, даже к смерти.

Шутки шутками, а дискуссии завершились в тот вечер неожиданным рассказом хозяина о том, как его самого однажды списали на тот свет по чистому недоразумению:

– В прошлом году тётке своей, пожилой… сегодня её уже нет… я отдал свой старенький телефон, вместе с сим-картой. У неё с памятью были нелады, да и не только… И вот ей позвонили из интерната. Звонят мне по старому номеру, а попадают на неё… И она им заявляет: а Поль-то наш на днях погиб, попал под поезд. От него, мол, мало что осталось. Собирать пришлось в мешочки… Оставшееся от меня то есть… Учительница, конечно, потеряла дар речи. Услышать такое! Передавала соболезнования, извинялась. Учителя рвали на себе волосы. Как теперь мальчик будет один? Какое всё же горе – попасть под поезд… Обзванивали друг друга, ломали голову, как мальчику нашему, семье помогать… И вот появляюсь я. Звоню директрисе узнать, как дела у моего оболтуса. Здрасте, – говорю… Та молчит. Разговор получается странноватый. Но вы представляете картину… Она меня осторожно спрашивает: а вы, правда, такой-то… Я в недоумении отвечаю: ну правда, конечно, я отец Макси. Тут она мне всё и выкладывает. Но таким тоном, будто речь идёт не обо мне, а о ком-то другом. Человека сбил поезд, вы представляете? Какой поезд, недоумеваю я? Какого человека?.. А потом дошло! Боже, какой был переполох! Сколько было извинений, даже слёз… Слез радости, за нас за всех. Бывает же… Как мы потом смеялись… Так что я как бы вакцинирован.

Впечатление производил не столько рассказ, сколько сам рассказчик и задор, с которым он смаковал подробности. От непонятного вдохновения его прямо-таки распирало. Всё, мол, в жизни повидал. Все меня, мол, уже видели в разных качествах. И ничего – жив-здоров.

Он переглядывался с женой, искал у неё поддержки. Она же с неловкостью косилась на меня: мол, не взыщите.

Я не совсем их понимал. Бывший врач не был таким уж простаком, каким показался мне поначалу. Опыт жизни и смерти он нажил, похоже, незавидный. Одно это дано не каждому, кое-что я знал уже по себе. Но его взгляд на вещи, довольно личный и при этом выдаваемый за что-то такое, что должно быть понятно всем, едва ли вписывался в норму, да и был каким-то одномерным. Схожим образом реагировала и его жена, я это видел по её глазам. Но супружеская солидарность была превыше всего. Их единило безоговорочное понимание друг друга, что-то родственное. Одному этому можно было позавидовать.

Время шло к одиннадцати. Пора было закругляться. Я поблагодарил за ужин, за вечер. Вытянувшись столбом перед сидящей хозяйкой, я протянул ей руку, попрощался. Поль пожелал проводить меня вниз. И в тот момент, когда мы пожали друг другу руки, уже в калитке, он, будто опомнившись, спросил меня, а не поехать ли нам и в самом деле пошататься по лесу ещё раз? К концу следующей недели обещали хорошую погоду.

Я не отказывался, обязался следить за погодой и заранее распланировать своё время. Теперь-то у меня был компаньон, было с кем бродить по лесам, констатировал я, да ещё и не понимавший во мне ровным счётом ничего. А это и вовсе освобождает от всякого груза. С этой мыслью я и уехал: скрытно от всех, как и все одинокие люди, я медленно, но уверенно становился эгоистом.

* * *

В назначенную субботу Поль приехал в лес вместе с Вероник. Она сидела впереди справа, на специальном сиденье. Ей тоже захотелось погулять, подышать лесной свежестью.

На заднем сиденье был виден ещё чей-то силуэт. Я догадался, что это их сын. Вид паренька меня сразу же чем-то поразил. Он улыбался, как человек, привыкший улыбаться всем подряд, без всякой причины. И только через минуту по тону Поля и по одной-другой невзначай брошенной фразе, я понял, что мальчик, – ему было лет шестнадцать, – умственно не совсем полноценный.

– Он немного иной… С рождения, – сказал Поль и краем глаза смерил мою реакцию, правда без лишней щепетильности, давно видимо научившись называть вещи своими именами.

В сердцах я, конечно, пожалел, что меня не предупредили. Планы с прогулкой выглядели теперь не очень понятными. Всем табуном идти за грибами? Но Вероник поспешила заверить меня, что собирается сидеть в машине. Гулять нам предстояло без неё, не могла же она сопровождать нас в коляске. Воздух, лес, запахи осени… – она и этому была рада. Подобные выезды они с Полем совершали регулярно, было бы настроение, такой у них заведён ритуал. Задуманный пикник – это уже потом, когда мы вернёмся к машинам, вносил Поль нужную коррективу. Такова была его программа.

Я припарковал джип аккуратнее, чтобы у Вероник оставался обзор справа. Мы выгрузились. На этот раз у Поля было две корзины – для себя, для сына. Не теряя времени, мы подхватили свои рюкзаки, корзины и втроём направились в том направлении, где были в последний раз…

В лесу мы пробродили часа два, но грибов так и не нашли. А затем мы долго и дружно пикниковали на остывающем осеннем воздухе, разложив провизию на больших круглых чурбанах, оставшихся от столетнего дуба, который лесники зачем-то завалили у самой парковки. Поль с женой привезли холодное мясо и вино, а я, как и обещал, фермерский сыр и другие мелкие закуски, купленные в готовом виде.

Вечерело быстро. От тенистой стороны леса тянуло прохладой и чем-то пряным. Мы с Полем пили много вина, хотя обоим нам ещё предстояло сесть за руль. Вино оказалось ничуть не хуже, чем за ужином у них дома…

День мне показался коротким и до странности необычным. Между собой мои новые знакомые почти не общались. Так бывает в некоторых семьях. Но я им немного завидовал. Глядя на них, теперь уже собравшихся всем семейством, я не мог не испытывать некоторой ностальгии по семейной жизни. Ведь всё это когда-то было и у меня.

На протяжении всего вечера, пока мы не разъехались, я в очередной раз находил подтверждение своим наблюдениям: французы поразительно сильно отличаются от русских, иногда даже физически. Русские открыты, совестливы, говорливы, иногда не блещут манерами. Французы умеют себя вести, почти всегда замкнуты, практичны, редко прямолинейны и в большинстве своём одиноки, в том числе и семейные люди.

* * *

Трёхэтажный особняк, не раз на своём веку сменивший хозяев, только одной половиной принадлежал старушке. В другой части дома, с отдельным участком и входом, жила французская семья. С нашей стороны дом окружал запущенный сад, весь в розах и пионах. На воротах дежурила жизнерадостная, лохматая глициния, которая лезла обниматься с каждым встречным. Неподалёку же на километры простирался дубовый лес. А в нескольких минутах ходьбы, в низине, петляла местная речка… В таких местах жизнь, наверное, и нужно начинать заново, если уж приходится. Но душа у меня не лежала ни к каким начинаниям.

Я жил, как затворник, замкнуто, никого у себя не принимал. Иногда я помогал в саду: прогонял газонокосилку по траве, стриг ветки, когда они начинали мешать проходу. Как-то само собой получалось, что на звонки в ворота – почтальона, коммунальщиков, соседей – выходил всегда я. Мне быстрее удавалось спуститься. И как-то в воскресенье, около двух часов, выйдя на чей-то незнакомый голос, скомкано звучавший в динамике домофона, я даже не сразу понял, что визит не к старушке, а ко мне.

– Здравствуйте… здравствуйте, это я! – доносился из-за ворот оживлённый басок, пока я приближался к калитке. – Максимилиан, это я…

Удивительно, как до меня вообще дошло, по одному голосу, что это Макси, сын Поля. Полным именем его никто при мне ещё не называл.

Незваный гость был как-то странновато одет – слишком легко, по-летнему. Ещё больше я был удивлён, увидев в руках у него коробки с японской едой из уличной забегаловки. На покупки ушло не меньше тридцати евро. Непонятно, где он вообще нашёл японский ресторан, ничего похожего рядом вроде бы не было.

– Здравствуйте. Я к вам. Я купил суши… У меня были деньги. – Парнишка сиял прямодушной, обезоруживающей улыбкой и подобострастно, несколько по-лакейски кивал, чем окончательно выбивал меня из колеи.

Я открыл калитку. Мы прошли в дом, в мою половину. Взяв у него покупки, я поинтересовался, в курсе ли его отец, что он отправился ко мне в гости, ведь я жил совсем не близко. Откуда у него вообще мой адрес?

Папочка, понятное дело, был не в курсе.

Я переспросил гостя, как же он нашёл дорогу ко мне, как не заблудился.

– У меня память гениальная. Учителя так говорят. Я никогда не забываю адрес, телефон, – похвалился он с лёгким гоготом. – Вы папе записали адрес, где живёте…

Я не знал, как реагировать. Максимилиан стырил мой адрес у отца? Звонить, спрашивать, как мне с ним быть? Привычная ли это ситуация в их семье?

Отец не отзывался. Мне пришлось оставить сообщение на его автоответчике…

Уже позднее Поль объяснял мне, что Макси иногда «отлынивает» от занятий в интернате, без спросу отправляется бродить по городу, тем самым вызывая большой переполох во всём заведении. Персоналу уже приходилось обращаться в полицию. Импульсивные выходки объяснялись болезнью. И что немного всех успокаивало, настоящих глупостей Макси всё же не совершал. А улепётывал он из интерната только для того, чтобы побывать в каком-нибудь парке, который ему мимоходом приглянулся, или чтобы сходить в кино. Причём главным критерием выбора киносеанса у него была какая-нибудь зверушка, попадись она ему на афише, или ещё небезызвестный актёр Венсан Линдон. Фильмы с участием этого актёра Макси не пропускал. Почему – вообще никто не мог ни понять, ни объяснять. Почему именно Линдон? Почему, например, не картины с Пьером Ришаром, от которых гогочет весь зал, от мала до велика? Это выглядело бы более логично. Поля, да и психологов, у которых Макси стоял на учёте, обнадёживал тот факт, что свои «номера» Макси откалывал из-за какой-нибудь увлечённости, поступки оставались рациональными. Ко мне же Макси привязался, – объяснял мне Поль, – точно также, как к Венсану Линдону. Просто так, без причины. Поль это понял ещё во время нашей совместной поездки в лес. Но как он мог мне всё это объяснить в лесу?

Понятно, что никак. Перспективой подобных визитов на дом он бы меня напугал, да и только. Для меня, конечно, было важно уяснить себе заранее, вернётся ли Макси ещё раз и как реагировать на его появления? Поль заверял меня, что это может повториться и что я правильно поступил, накормив мальчика обедом, правильно сделал, что сразу позвонил, предупредил. Если это случится ещё раз, Поль просил меня принять всё просто, не паниковать и обязательно ему звонить, ставить его в известность.