Kitobni o'qish: «Нация. Грехопадение. Том второй»

Shrift:

Часть первая

Глава I

Заканчивался октябрь 1988 года.

В Красноярске-26 осенние дни становились всё короче и короче, а ночи – длиннее и холоднее. Заморозки давали о себе знать почти каждую ночь, не только насыщая прохладой атмосферный воздух, но и сковывая первый выпавший снег, лежащий повсюду. В этой поздней осенней атмосфере особенно грустным казался лес. Утратив свою звучную нежность цветовых аккордов – багрянец, золото и бронзу, – он тем не менее всё ещё привлекал к себе своей поэтической сущностью, драгоценным чувством целостности жизни, чистотой и естественным движением. Радуя всё вокруг своей обитаемой формой с её симметриями и асимметриями, пропорциями и диспропорциями как непостижимым принципом и основой всей нашей жизни, он словно хотел «насквозь очеловечить» людей, заразить их любовью к красоте мира, приблизить их души к чему-то очень важному, сокровенному, к тому, что несёт в себе природа.

Солнце светило, но уже не по-летнему. От этого чувствовались безудержная грусть и тоска. Обложные серые облака напористо плыли по небу как гигантские парусники, то и дело затеняя пространство между солнцем и землёй. От этой хмурой «затенённости» сразу становилось холодно и зябко. Сопровождаемые холодным ветром, они неслись, спешили куда-то вдаль, в неведомое пространство, словно где-то их ждут. Глядя на них, можно было найти что-то родственное, что-то подлинное с человеком, который, к сожалению, только в трагический момент «уравнивается» с природой, имея порой подлинное сходство.

Таёжные птицы, сбиваясь в небольшие стайки, без всякого пения, с шумом перелетали с дерева на дерево, находя в этом какой-то свой скрытый смысл, возможно, в поисках чего-то нового и необычного, того, что их манило и привлекало. Несмотря на такое разнообразие природы, всё было подвластно красоте, очарованию и неповторимости осенней поры, благодаря которой ощущалось не только желание жить, но и что-то иное, таинственное, что тревожило душу, исполненную заботой о будущем.

Было уже поздно, около полуночи. Егор Сомов сидел молча за кухонным столом в своей городской квартире и увлечённо просматривал журнал «Огонёк», или, как его ещё называли в народе, «глашатай перестроечной свободы». Это был сорок первый номер еженедельного выпуска за октябрь 1988 года. На кухне было тепло и уютно. Нельзя сказать, что это было его любимым местом, но именно за кухонным столом ему было удобно работать и просматривать между делом периодические издания – газеты, журналы и прочую литературу, среди которой, кстати, уже не было «Комсомолки»: в этой газете Егор полностью разочаровался, особенно после того, как она «полно осветила» аварию на ЧАЭС. К тому же из этой газеты полностью исчезли искомые привлекающие своей патриотичностью мысли авторов. Одним словом, что-то было в ней не так, а вникать глубоко в эти размышления и анализировать, что да как, ему не хотелось. Подумал и решил для себя, что эта газета больше не интересна. Тем более что пресса изобиловала: складывалось такое ощущение, что новые газеты и журналы рождались со скоростью света, так было их много. Порой возникала мысль, что издатели хотят наводнить рынок какой-то «сенсационной» литературой, вдруг взявшейся ниоткуда. С книгами, правда, положение было похуже, поскольку хорошую классическую литературу всё чаще стали заменять не только детективами, фантастикой, но и дешёвыми женскими романами. Получилось, к сожалению, так: где делом не руководят, там бумаги верховодят.

Сомову в этом плане было легче: под рукой всегда были художественные книги, в том числе и по философии, которые он перечитывал по нескольку раз, и, конечно же, книга Булгакова «Мастер и Маргарита». Та самая, которую дал ему в своё время почитать Юра Астапенко, погибший во время аварии на станции. И хотя прошло много времени, книга прижилась, став не только дорогой памятью о коллеге, но и новым членом его семьи. И это не просто слова: за прошедшие два года Егор очень часто возвращался к ней, находя для себя каждый раз что-то новое, увлекательное.

В эти ночные часы Наталья и Лиза уже спали. С момента пребывания в Красноярске-26, Лиза чувствовала себя значительно лучше, и это радовало родителей. Но занятия в школе, к сожалению, сказывались на её здоровье: часто уставала, и эта усталость (как говорили врачи) провоцировала разного рода недомогания, выявить которые было слишком сложно. С этим фактом, конечно, мириться совсем не хотелось, поэтому постоянно искали разного рода компромиссы. Какого-то особого графика для её режима не было, а вот спать укладывали пораньше, зная, что сон лечит, причём, как хороший доктор, восстанавливая жизненные и биологические ресурсы. Наталья как педагог прекрасно знала многие тонкости этого непростого дела, как и то, что ребёнок в состоянии бодрости тонко реагирует на все происходящие процессы; особенно в этом плане подвержена нагрузке центральная нервная система, которая постоянно находится в состоянии деятельности. Поэтому, естественно, к вечеру ребёнок не только был возбуждён, но и подвержен отрицательной энергии. Сон в этом случае не только благоприятствовал Лизе, но и помогал восстановлению жизненных ресурсов. Надо сказать, что в этом отношении Егор и Наталья были не только требовательны к дочери, чтобы соблюдать тот или иной режим, но и строги, в первую очередь к себе, чтобы не уходить от намеченных целей, направленных на выздоровление Лизы. И результат их радовал.

Временами, не спеша перелистывая страницы журнала «Огонёк», Егор отвлекался от чтения и о чём-то размышлял. Думал ли он о работе, семье, стране или о чём-то другом – неизвестно. Но в этих думах что-то волновало его, что-то беспокоило. Взгляд то останавливался, то с новой силой устремлялся в текст, находя в строках то, что могло бы его заинтересовать. Подобно разговорному языку, читая, Сомов чувственно проникал в окружающую действительность. Чувствовалось, что иногда его сердце просто выпрыгивало из груди – настолько, видимо, поражали его новые набирающие силу ветры перемен. Это касалось всех сфер общественной жизни: политики, науки, культуры и так далее, где наиболее смелые представители этих направлений начали быстро нащупывать «границы дозволенного». Из всего того, что было прочитано только за последние два-три месяца, он узнал о том, что не могло присниться и во сне, о чём и не подозревал. И всё потому, что с самого детства вбивали в мозги людям уверенность в великом могуществе Советского государства, а оказывается, только сейчас, благодаря перестройке и гласности, он узнал о том, что это пустые и насквозь лживые слова. Сеять мифы, как оказалось, значительно легче и проще, чем что-то делать для народа. И, что самое страшное, со всем этим предстояло жить.

В «Огоньке» его заинтересовало интервью с академиком Татьяной Ивановной Заславской «Народ безмолвствует».

«Какое общество – такая и наука, – читал он. – В 50-60-х годах чиновники установили, какой должна быть та или иная наука. Решение выйти за пределы этого круга решительно пресекалось. Идеологи преследовали “еретиков”, требовали, чтобы те отреклись от своей научной веры. Те, кто не отрекался, погибали».

«Да, как всё же мы мало знаем, – закрывая и откладывая в сторону журнал, подумал он, – а ведь всё могло быть иначе».

Приподнявшись со стула и подойдя к окну, он был вновь увлечён воспоминаниями: точно так же он стоял в своей квартире у окна, но только в Припяти, в ночь с 26 на 27 апреля 1986 года. Глядя вдаль, он вновь вспомнил катастрофу на Чернобыльской АЭС и всё то, что было связано с этим событием.

«Нужно быть большим изобретателем от литературы или фантастом, – подумал он в этот момент, – чтобы придумать такой “сценарий”. Или на худой конец нужно обладать каким-то нечеловеческим прозрением, чтобы набраться смелости высказать эту мысль кому бы то ни было, так как в её очевидность вряд ли кто-то бы поверил, слишком жестокой и бесчеловечной она была. Но это было. И всё благодаря той системе, той закрытости и консерватизму чиновников и учёных, которые не желали, да и не желают по-новому жить и мыслить. А что может быть опаснее этой тенденции? Вот и не прислушайся к словам Горбачёва! Об этом, кстати, Горбачёв говорил и в Красноярске, будучи с визитом 12 сентября. “Перестройка нужна, – вспомнил он слова генсека, – но, к сожалению, начальство плохо перестраивается, и всё остаётся по-прежнему. Куда ни глянь – всюду перекосы”».

Все эти запутанные мысли всё сильнее и сильнее входили в жизнь Сомова, а понять и принять их было для него очень непросто.

Постояв несколько минут у окна, он вновь сел за стол и, закрыв глаза, сосредоточился на каких-то своих, понятных только ему мыслях. Затем протянул руку и взял со стола небольшую папку, где лежали вырезки из газет и журналов (не часто, но иногда Егор вырезал интересные, как ему казалось, газетные и журнальные статьи). Немного полистав это богатство, он непроизвольно, можно сказать случайно кинул беглый взгляд на вырезку из газеты «Советская Россия» от 13 марта 1988 года, где была напечатана статья преподавателя Ленинградского технологического института имени Ленсовета Нины Андреевой. Статья называлась «Не могу поступаться принципами». К этой статье скрепкой была прикреплена вырезка из газеты «Правда» от 5 апреля 1988 года, в которой была напечатана статья главного вдохновителя и идеолога перестройки А. Н. Яковлева «Принципы перестройки: революционность мышления и действий», рождённая автором как ответ Нине Андреевой на её перестроечные взгляды. Егор часто перечитывал, сравнивал эти две статьи, чтобы глубже в них разобраться, анализируя разные точки зрения на происходящие процессы. Проще говоря, они были противоположными полюсами: Андреева (химик по образованию) говорит об осторожности и неспешности этого процесса, о том, чтобы не смешать с грязью наше прошлое и настоящее, а Яковлев настаивает на большей решимости, на большей революционности перестройки, где должно быть больше гласности, больше демократии, больше социализма, где не должно быть запретных тем. «Все издательства, – вспомнил Егор слова Яковлева, – должны сами осознавать ответственность, что публиковать, что обнародовать, а что нет». Все эти расхождения не укладывались в его голове: «Вроде делаем общее дело, – думал он, – а подходим к этому почему-то с разных позиций». Не знаю, что его заинтересовало на этот раз, но он вновь погрузился в эти статьи, пытаясь, видимо, всё глубже и глубже разобраться в этих перестроечных процессах.

Вот уже два года Егор жил со своей семьёй в далёкой Сибири в небольшом режимном городе Красноярске-26, что в сорока километрах от столицы Красноярского края города Красноярска. Решение уехать в этот далёкий край после аварии на Чернобыльской АЭС семья Сомовых приняла не сразу, а после долгих споров и размышлений ввиду того, что после аварии на станции началось сокращение и увольнение сотрудников. Такая необходимость была вызвана тем, что четвёртый блок был разрушен полностью, а третий, где работал Сомов, подлежал длительной реконструкции. Чтобы помочь специалистам с трудоустройством и жильём, руководством станции было предложено Сомову несколько вариантов нового места работы, в том числе и Красноярск-26. Зная хорошие отзывы об этом городе, Егор принял решение ехать в Сибирь, где он должен был продолжить работу инженером турбинного оборудования.

Наташины родители с большим расстройством приняли эту новость, особенно Николай Петрович. «И что вы там забыли, в этой Сибири? – разгорячённо говорил он Егору и Наталье перед их отъездом в Красноярск. – Нашли куда ехать, еловые шишки от корней до вышки».

Этими фразами он никого не хотел обидеть, просто Сибирь представлялась ему, без всякой иронии, тем местом, где нормально, по-человечески жить нельзя. Умудрённый жизненным опытом, он прекрасно понимал, что такое Сибирь, как понимал и то, что значит оказаться в экстремальных условиях (а к Сибири другого слова не подберёшь), да ещё с больным ребёнком. Понять поступок близких людей ему как жителю солнечного Киева было, конечно, сложно, а проще говоря – невозможно. Ведь они жили почти в идеальных условиях, по крайней мере – в лучших, чем все остальные народы «дружного» Союза, у которых было если не всё, то почти всё. Одним словом, затея с переездом родителям очень не нравилась. Все положительные доводы Егора (а их было не так уж и много) воспринимались с осторожностью и недоверием, а порой и с обидой, что, мол, он не понимает всей ответственности, с какой надо бы ему подходить к этому вопросу. Слушая тестя, Егор вовсе не стремился быть тем Архилохом, который использовал бы язвительную «поэзию» и распри со своим родственником, понимая, что всякие споры ни к чему хорошему не приведут, тем более что он очень уважал Николая Петровича, и не просто уважал, а по-настоящему ценил его как отца своей супруги.

Николай Петрович как хороший психолог, зная, что никаких обид со стороны зятя не будет, в свойственной ему манере слов не жалел. Забыть их было нельзя: «Я всё понимаю, – возбуждённо говорил он, сидя на диване, – как говорится в высоком слоге, сибиряки, конечно, на редкость простые, отзывчивые и доброжелательные люди, – это я слышал, но прошли времена крепостного права, когда в Сибирь ехали добровольно. В те края, насколько я знаю, отправляли всё больше по этапу. Может, всё же стоит подумать, поискать какие-то другие варианты? Зачем, как говорят в Одессе, сразу кидаться с головой в навоз? Вам что, тут места мало? В конце концов можно устроиться и ко мне в строительную бригаду, хватит надеяться на этот “мирный атом”», – следуя за ходом своих мыслей, рассудительно заключил он.

Сидя рядом с тестем, Егор старался не возражать и уж тем более не обижаться, зная, что Николай Петрович худшего не пожелает и говорит он это не от какой-то злости, а от обиды, от осознания безвыходности ситуации, в которой оказалась семья его дочери в связи с известными событиями. Поэтому противоречить его словам не было смысла, да Егору и не хотелось. Он принимал его таким, каким он был, и не более. «В принципе, если хорошо поразмыслить, – думал Егор в тот момент, – то Николай Петрович всё говорит правильно, что тут сказать: Сибирь, есть Сибирь».

Но помимо «правильных» слов тестя, были ещё обстоятельства, которые были понятны только Егору, и от них нельзя было отступать: слова словами, а правило правилом. И потом, это была личная жизнь его семьи, которую он всегда любил и которой очень дорожил. И дело было вовсе не в принципе, а в ответственности, и эту ответственность он осознавал.

Поблагодарив Николая Петровича, Егор, конечно, отказался от всяких предложений, сказав: «Спасибо, Николай Петрович. Строителем, конечно, быть почётно, но почему я должен идти дорогой, на которой будут путаться ноги, думая о хлебе насущном? У меня есть прекрасная профессия, которую я люблю, – она и есть мой путь, моя дорога. Да, сейчас не всё так хорошо, но то предложение, которое мне поступило, я должен оправдать. Тем более, я дал слово». – «Хозяин – баран!», – разводя руками, не то в шутку, не то в серьёз ответил Николай Петрович. Антонина Николаевна тут же отреагировала на слова мужа, заставив его извиниться перед Егором. Но он был неумолим, сказав в своё оправдание: «А я ничего такого крамольного и не сказал, это же поговорка такая». – «“Поговорка”, которую ты сам придумал, да?» – «Не я, а народ», – рассудительно ответил Николай Петрович, не совсем понимая весь сыр-бор вокруг его слов. Он начал говорить что-то ещё, но встретившийся взгляд супруги тут же осадил его. Глядя со стороны, можно было подумать, что Антонина Николаевна применила к своему мужу какое-то тайное оружие, которое необходимо было ей для молниеносной победы. «Ладно, – недовольно, словно сдаваясь в плен, проговорил Николай Петрович, – что тут воду в ступе молоть. Коли так, то пусть себе едут. Своя земля повсюду мила, выживут». – «Почему “выживут”?» – глядя на тестя и не скрывая своего интереса, спросил Егор (ему явно не понравился последний глагол). – «Да это я так, к слову. Я же знаю, – совсем не обидчиво, можно сказать, по-доброму проговорил Николай Петрович, глядя на зятя, – у людей и нож не режет, а у тебя и шило бреет. За вас я спокоен. Вот только… – не договорив, он о чём-то задумался. – Ну да ладно, что тут говорить: порядки в Сибири старые, освящённые, население милейшее – может, и получится что, а не получится – вернуться никогда не поздно. Всегда будем рады».

После этих слов Николай Петрович встал с дивана и зашёл в другую комнату, откуда тотчас послышались ворчливые звуки его голоса.

Слушая тестя, Егор не знал, что и думать, а уж говорить – и подавно. Уж больно всё разное было у него на уме. «Во всяком случае, – подумал он, – что бы там кто ни говорил, я должен быть твёрже; во всяком случае моя мужская независимость не должна пострадать. И не потому, что я такой принципиальный, просто не хочу приучать себя к послаблениям».

А вот тёщу ему пришлось всё же успокаивать, сказав то немногое, что он должен был сказать: «Не нужно никаких извинений, – сказал он, обращаясь к Антонине Николаевне. – Николаю Петровичу не за что извиняться. Всё, что он говорит, это от души, от чистого сердца. Возможно, я бы тоже так говорил, если бы моя дочка…» – «Ага, слышишь, что зять говорит? – послышался радостный голос Николая Петровича из другой комнаты, обращённый явно к жене.

Видя мужскую солидарность, Антонина Николаевна ничего на это не сказала, лишь хитро ухмыльнулась, не только показывая таким образом сострадание, но и подумав, видимо, о том, что в этом вопросе мужчины разберутся сами, поскольку принятые ими решения и прочие правила имеют над ними большую власть. И всё же как женщине ей страстно хотелось пестовать и одного, и второго, как детей, объясняя им простые вещи и всё то, что в них заключается, а не поддаваться страстям (как это любят делать мужчины), преувеличивая существующее и прибавляя воображаемое.

Конечно, что бы там ни говорил Николай Петрович, сомнения у Егора были, причём сомнения немалые, но какая-то неудержимая сила всё же манила его в те далёкие края, что-то было такое, от чего он никак не мог отказаться, а вот истинного смысла этого понуждения он понять не мог. Возможно, то, что он сам был из Сибири, а сибирский характер – это не только закалка тела и духа, способность жить в любых погодных условиях, порядочность, честность и работоспособность, но и многое другое. Не случайно ведь существует легенда о Рае на земле – Беловодье, или, как её ещё называли старообрядцы-бегуны, Страна Белых Вод, находившаяся на сибирской земле, жили в которой только справедливые и добродетельные люди, оплот веры православной. Так или иначе всё это побуждало в нём неизгладимую силу и чувство уверенности, что именно там он сможет принести большую пользу не только себе, своей семье, но и обществу. Видимо, все эти размышления и повлияли на его окончательное решение ехать в далёкую Сибирь. Всё остальное отдавалось на откуп времени и человеческому разуму, его разуму. Наталья по этому вопросу своих эмоций не скрывала, говоря, что лучше бы, конечно, остаться на родине, а не ехать в чужие края, где, как ей казалось, всё не так хорошо, как он думает.

По этому поводу Егор спокойно и рассудительно ей говорил: «Наташа, почему ты считаешь, что мы обязаны жить только там, где родились, выросли? Может быть, иногда полезнее пожить в другом месте – за пределами родного края, области, республики. Пойми, родина – это не конкретное место, родина – это мы, наша семья. Если нам будет там хорошо – это и будет нашей родиной. К тому же мы молоды, почему бы не попробовать? Может, тебе понравятся те места, кто знает?»

Что бы там Егор ни говорил, но, судя по её острому взгляду, отказываться от своего мнения Наталье не хотелось. Глядя на мужа, она иронично и коротко отвечала: «Поживём – увидим. Главное, чтобы нам не пришлось ни о чём жалеть».

Уловив острый взгляд жены, Егор уже не хотел говорить на эту тему и что-то ещё доказывать. Слишком много всего было уже сказано. Тем более он прекрасно знал, что женщины склонны к крайностям, поэтому, как он определил для себя, надо быть снисходительным к маленьким слабостям супруги.

Времени для размышления и принятия решения было у них немного, так что сборы были недолгими.

Уже в середине августа 1986 года вся семья Сомовых приехала в Красноярск-26. Правда, по пути они заехали в Томск к родителям Егора, где пробыли три дня, помня поговорку: «Гость до трёх дней».