Kitobni o'qish: «Смута»

«Смута»

Роман в стихах

Всеволод Райский

Вступление

Люблю гулять я по столице,

Когда вечернею порой,

Снег над моею головой,

Большими хлопьями кружится,

И тихо на асфальт ложится,

Ковёр широкий пуховой.

Ногами на него ступая,

Я с добрым чувством провожаю,

Весёлых шустрых москвичей,

Домой спешащих поскорей.

Или за девушкой младой,

Украдкой молча, наблюдаю,

И неожиданно вздыхаю,

Её, любуясь красотой.

И так до полночи глубокой,

Один по улицам брожу,

И повернув за дом высокий,

На площадь Пушкина спешу,

И к гению российской лиры,

Сняв шапку молча, подхожу,

И долго на него гляжу,

Любуясь собственным кумиром.

И низко в пояс поклонившись,

До скорой встречи с ним простившись,

Иду к Кремлю по улице Тверской,

Любуясь зимнею Москвой.

И так гуляя ночью по дороге снежной,

Решил я двух героев наших навестить,

А чтобы им внимание уделить,

Пройдя по площади Манежной.

По Красной площади, я к храму Покрова спешу,

Ну и когда волнение в себе одолеваю,

К Пожарскому и Минину я робко подхожу,

И перед ними голову свою склоняю.

Уж двести лет им этот памятник в Москве стоит,

И подвиг их народный прославляет,

Но память им свою Россия благодарная хранит,

Да их победу славную не забывает.

И о героях наших я решил подробно всё узнать,

И разобраться в той войне гражданской пожелал,

Да Смуту дьявольскую на Руси я захотел понять,

И вот что о трагедии народной я узнал.

«Димитрий (гордо).

Тень Грозного меня усыновила,

Димитрием из гроба нарекла,

Вокруг меня народы возмутила,

И в жертву мне Бориса отдала».

Александр Сергеевич Пушкин.

Трагедия Борис Годунов

Глава I «Разгром Романовых»

Стоял тысяча шестисотый год от Рождества Христова.

И третий год правления царя Бориса Годунова

За горизонт уж солнце западало,

Прощаясь, нежно освещало,

Зубцы Московского Кремля,

Когда вечерняя заря,

Златыми искрами играла,

В глазах веселых москвичей,

И постепенно угасала,

В крестах бесчисленных церквей.

В такую милую погоду,

Когда все улицы заполнены народом,

В домишке, маленьком, уютном,

Стоявшем, на окраине Москвы,

Василий Шуйский в настроении угрюмом,

Ждал встречи с Митькой Верховым,

Он на подворье у Черкасского Бориса с малолетства жил

И князь ему во всём, как верному холопу доверял,

Ну и когда он тайно к Шуйскому на встречу приходил,

То всё за денежки Василию подробно сообщал.

И вот в назначенное время,

Послышался условный стук Матвея.

Князь приподнял запор тяжелый,

Матвея в комнату впустил,

И усадив за стол дубовый,

Суровым голосом спросил:

«Ну как сегодня ты дошёл,

Гостей, не званных, не привёл?»,

На что ему Матвей ответил:

«Не ласково меня ты нынче встретил,

Боярских сыщиков ты можешь не бояться.

От них легко в народе затеряться,

Ну а теперь давай о деле,

О том, что я на днях узнал.

К Черкасскому на той неделе,

Романов Федор приезжал,

И хоть закрылись в комнате они,

Я весь их разговор слыхал.

И вот наедине, какую тайну,

Сумел родному зятю Фёдор рассказать:

«Когда царь тяжко занемог,

От слуг своих Романов смог узнать.

Что слухи кто-то распускал,

О том, что жив царевич Дмитрий,

Не он был в Угличе убитый,

В тот день, когда народ восстал,

Что Дмитрий с преданным слугою,

Из города тайком бежал.

Тогда решил я сам узнать,

Кто эти слухи мог распространять.

И ровно через месяц вскоре,

Я с другом детства повстречался,

И он в случайном разговоре,

Мне по секрету проболтался,

Что жив сын Грозного Димитрий,

Не он был в Угличе убитый,

В тот день, когда народ восстал,

Что Дмитрий с преданным слугою,

Из города тайком бежал.

И далее мне начал утверждать,

Что сам «царевича» прекрасно знает,

При этом начал меня страстно убеждать,

Что тайну эту их, он ото всех скрывает.

Здесь я отменно постарался,

Его скорее убедить,

Меня в их тайну посвятить,

И вот когда ему поклялся,

Их тайну вечно сохранять,

При этом стать немым как рыба,

Чтоб не смогла бы даже дыба,

Язык железом развязать,

Он поселил в меня надежду

И познакомить обещал,

И посоветовавшись прежде,

Он обещание сдержал.

Когда я увидал прохвоста,

То сразу же его сумел узнать,

Мне часто приходилось у Романовых бывать,

И с ним всегда общался очень просто.

Отрепьев Юшка его имя.

Он думает, придёт черёд,

Когда наступит его время,

То весь народ за ним пойдёт.

Он парень, в общем, неприглядный,

Две бородавки на лице,

Весь, рыжий и какой – то наглый,

Хотя лет девятнадцать наглецу,

Уж очень хитрый, скрытный и отвратный,

И так уверен он в себе, что говорить с ним даже неприятно.

Вот всё что я хотел тебе сказать».

Василий встал, по комнате прошёлся,

И прежде чем наказ Матвею дать,

Задумался над тем, что надо делать,

И что необходимо предпринять.

Он начал быстро вспоминать,

Какая битва разразилась,

По смерти Фёдора-царя,

Когда над троном засияла единовластная заря.

В бою жестоком, страшном и упорном,

Сошлись все претенденты на престол.

Романов Фёдор с Годуновым,

За трон вели свой страстный спор.

Своей дорогой Бельский шёл,

Не представляя силы, никакой,

Он в бой за трон умело ввёл,

Всю челядь шумную с собой.

Мстиславский, не желая быть избитым,

Покинул с миром поле битвы.

В Боярской думе было не спокойно,

Борьба шла яростно и напряжённо.

Что только мог Романов предпринял,

В убийстве Дмитрия он Годунова обвинял,

А заодно, убийство Фёдора и дочери его,

Ему открыто он же приписал.

И так от ярости однажды распалился,

Что сам с ножом на Годунова устремился.

И хоть Борис сумел царём Московским стать,

Пробив на трон себе дорогу,

Он должен был всегда осознавать,

Что все его соперники желают, трон царский у него отнять,

И это вызывало в нём тревогу.

Царь никому не доверял,

И лишь момента выжидал,

Чтоб претендентов разогнать,

да мирно Русью управлять.

Неплохо Шуйский это знал,

Он тоже о венце мечтал.

Но на пути его стояли,

Два претендента на Московский трон,

С которыми, вести бой должен он,

И всем мечтам его исполниться мешали.

Но в бой, открыто не вступая,

Итог, борьбы тихонько выжидая,

Он ничего из вида не терял,

И в сей, борьбе предполагал,

Что царь Романова с дороги уберёт,

Тогда он с Годуновым осторожно,

За трон Московский бой начнёт.

Затем продумав всё что можно,

К Матвею тихо обратился:

«Ты с Юшкой ближе бы сдружился,

Когда царь на Романовых озлится,

Ты приведёшь Отрепьева сюда,

И разузнаешь у него тогда,

Где думает от смерти он укрыться».

И Верховому серебро вручив,

На дело тайное благословив,

Матвея Шуйский проводил,

И тихо дверь за ним закрыл.

И в тот же год второго ноября,

Из стен Московского кремля,

Стрельцы обычными рядами,

С пищалями и бердышами,

Надевши шапки свои лихо,

Глубокой ночью вышли тихою.

И освещая факелами путь,

Боясь московских жителей спугнуть,

Отправились как осторожный вор,

К боярину Романову на двор.

И только с домом поравнялись,

Как хищник дикий и коварный,

Под крик пальбу и свист кошмарный,

На двор боярина ворвались.

На следующий день после погрома,

Василий Шуйский у окна стоял

И осторожно наблюдал,

За улицей, что проходила возле дома.

Вдруг скрип негромкий в комнате раздался,

Василий взор на звук сей устремил,

В дверях монах уставший показался,

И Шуйскому с ухмылкой проронил:

«Пришёл к тебе раб верный твой,

Матвей по роду Верховой».

Князь живо к гостю подскочил,

И с долгожданным не терпеньем,

С неровным, сильным возбуждением,

Дрожащим голосом спросил:

«Ну что с Отрепьевым он жив ли,

Я думал, вы уже погибли».

Матвей небрежно рясу снял

И отдышавшись, продолжал:

«Вчера, когда ты мне сказал,

Что царь готовит, сей погром,

Отрепьева привёл я в тайный дом,

И там ему об этом рассказал.

Тогда он мне секрет открыл,

Что будто бы уже решил,

В Железноборский монастырь идти,

Под именем Григория в монахи,

И жизнь свою в обители спасти,

От гнева царского и плахи.

Наутро мы одели рясы,

Тихонько за город пробрались.

Я там отдал ему припасы,

И мы до встречи распрощались».

Василий Шуйский с кресла встал.

Яд незаметно с полки взял,

И бросив весь в бокал большой,

Сказал, наливши мёд хмельной:

«Я знаю, ты всю ночь не спал,

И хоть ты как шатун устал,

Под утро должен ты бежать,

На выпей и ложись-ка спать».

И протянув ему бокал,

За дверью в темноте пропал.

Царь был жесток в своей расправе.

Он, несомненно, полагал,

Что Фёдор слухи распускал,

А посему считал не вправе,

Романовых у трона оставлять,

И после низменных доносов,

Кошмарных пыток и допросов,

Их повелел всех разогнать.

Как бунтовщик и возмутитель,

Боярин Фёдор был отправлен,

В Антониево-Сийскую обитель,

И там подстрижен и оставлен,

На попечение царского агента,

Под именем монаха Филарета.

У Александра царь велел,

«Волшебный» корешок найти,

Которым яко бы хотел,

Он царский род весь извести.

Когда же корешок нашли

И Александра допросили,

То в колдовстве злом обвинили,

И к Годунову отвели.

За что брат Филарета вскоре,

В Усолье-Луду был направлен,

И там прожив лишь год в неволе,

В подвале каменном удавлен.

Василий, сосланный в Пелым,

В темнице там наедине,

Прикованный как раб к стене,

Скончался, будучи больным.

Иван в Пелыме тоже оказался,

Но Годуновым был прощён,

Когда тяжёлой смерти дожидался,

И вновь в столицу возвращён.

А Михаил, отправленный в Ныроб,

После страданий мук голодных,

Ночей бессонных и холодных,

Навечно лёг в дубовый гроб,

Романовых царь разорив,

Забрать именья приказал,

И родственников их допросив,

Всех по России разогнал.

Черкасского он не пытал,

Признаний слёз не добивался,

А в Белоозеро сослал,

Где узник через год скончался.

Тень Дмитрия, решив искоренить,

Чтоб слухов не было кошмарных,

Царь приказал, немедля изловить,

Всю дворню у бояр опальных,

И каждого на месте допросив,

Казнить, в столицу сообщив.

Глава II «Побег»

В монашеской забытой мором келье,

Тоскливой жизнь Григория была,

От служб церковных и смиренья,

Унылой монотонностью текла.

Однажды он за книгою сидел,

Когда дверь тихо заскрипела,

В дверях Григорий разглядел,

Монаха с бородою белой.

Монах к Григорию подсел

И тихим голосом сказал:

«Ты научиться бы хотел,

Писать каноны? Я слыхал».

И получив ответ желанный,

Духовный старец продолжал:

«Давно юнец мой долгожданный.

Тебя я по обителям искал.

Ведь грамотных монахов молодых,

Желающих служить душою Богу,

В монастырях сейчас не много,

За то полно убогих, пожилых.

Для этого друг юный мой,

Сегодня мы уйти должны,

В Ефремьев монастырь с тобой,

Где проживёшь ты до весны.

А по весне если захочешь,

Обитель по душе найти,

Уйти в любое время сможешь,

Стоять не буду на пути».

В Ефремове Григорий восхищая,

Учителя умением своим,

И знаниями большими поражая,

Умом всех удивлял живым.

С вечерней шли они однажды.

Григорий старца в келью вёл,

Когда окликнув, кто-то дважды,

К ним торопливо подошёл.

То протопоп Еуфимий был,

Его не плохо старец знал,

Сейчас в столице он служил,

И дальний путь туда держал.

С монахами он поклонился,

Их о здоровье расспросив,

За ними следом устремился,

О новостях заговорив.

Когда же в келью все вошли,

И грудь свою перекрестили,

Монахи гостя усадили,

Да с ним беседу завели.

За разговором гость узнал,

Что, в Чудовом монастыре кремлёвском,

Где он недавно пировал,

На царском празднике московском,

Дед у Григория служил.

А настоятелем там был,

Пафнотий добрый прорицатель,

Его давно Еуфимий знал.

Архимандрита как приятель,

Он очень часто навещал.

Закончив мирную беседу,

Гость у Григория спросил:

«Уйти ты не желаешь к деду,

В столице у него бы жил?»

От радости Григорий встал,

И с возбуждением сказал:

«Мальчонкой я ещё мечтал,

Святому Господу служить,

И вместе с дедом бы желал,

Жизнь церкви нашей посвятить.

Но странная судьбы дорога,

Нас разлучила на года,

И не по доброй воле Бога,

Меня забросила сюда.

Я посему хочу просить,

Помочь мне рядом с дедом быть,

За хлопоты всю жизнь я буду,

Обоих вас благодарить».

Подумав, протопоп не много,

Неторопливо отвечал:

«Ты жил без деда очень долго,

Годами по нему скучал,

И чтоб ты боле не страдал,

Я по прибытии в Москву,

Исполниться твоим мечтам,

Без промедленья помогу».

За тем Еуфимий с лавки встал,

Двумя перстами помолился,

Монахам здравья пожелал,

И на прощанье поклонился.

И дверь рукою приоткрыв,

Ушёл, оставив их одних.

И после разговора в келье,

Григорий через три недели,

Жил в Чудовом монастыре,

Что в Белокаменном Кремле.

Под вечер в комнате своей,

Пафнотий Господу молился,

Когда к нему под треск свечей,

Монах вошедший обратился:

«Василь Иваныч Шуйский к вам,

Прийти изволил по делам».

Архимандрит с коленей встал,

Платком снял пот со лба и шее,

И гостя знатного скорее,

Позвать монаху приказал.

Князь тихо в комнату вошёл,

Святым иконам помолился,

Архимандриту поклонился

И первый разговор завёл:

«Поклон тебе от Иоанна,

Родного брата моего,

Да протопопа Епифана,

Большого друга твоего».

При сих словах князь кубок взял,

И пригубив, чуть продолжал:

«Вчера к тебе я заходил,

И от монаха Никонора,

Узнал, что ты на службе был,

В Великокняжеском соборе.

Тогда я навестить решил,

Забытый холмик Епимаха,

Но встретив грустного монаха,

Бродившего среди могил,

О жизни с ним разговорился,

Он о себе мне рассказал,

Как в детстве грамоте учился,

Да в Чудов монастырь попал,

Что мысль одна его тревожит,

Боится дела не найти,

И если дед помочь не сможет,

То будет вынужден уйти.

Григорием монаха звать,

Ему б задание ты дал,

Чтоб грамотность его узнать,

Да и в письме бы испытал».

И кубок залпом осушив,

Князь захмелев, развеселился,

И новости все обсудив,

До скорой встречи распростился.

В церквях заутреню служили,

Когда со всей Москвы съезжаясь,

В Кремле на думу собираясь,

Бояре с важностью входили,

В палаты царские надменно,

И всем, раскланявшись степенно,

На место величаво шли,

На длинный посох опираясь

И Годунова дожидаясь,

Беседу мирную вели.

Но вот Василий Шуйский появился,

Он всем боярам здравье пожелал,

За тем монахам молча, поклонился,

Когда же в свите патриарха увидал.

Стоявшего с митрополитом,

Пафнотия архимандрита,

К монахам тихо, подошёл,

Почтенно, робко извинился,

Лукавым взором их обвёл,

И к патриарху мило обратился:

«Как здравие твое святейший?»

Подумав, Иов отвечал:

«Да так себе мой друг светлейший.

Почти весь мясоед хворал,

Да, слава Богу, Даниил,

Травой лечебной исцелил»

Князь головою покачал,

Лекарства выпить предложил,

Здоровья старцу пожелал,

И настоятеля спросил:

«Ну, как в обители твоей,

Монах Григорий поживает?

Бывает ли среди друзей,

Иль в кельи как всегда скучает?»

На что ему архимандрит ответил:

«Когда ты от меня ушёл,

Григория я в храме встретил,

И сразу же его к себе привёл,

А на другой день поутру,

Ему задание я дал,

Чтоб похвалу он написал,

Святым Ионе и Петру.

С заданием он справился прекрасно,

Пожалуй, в нем себя он превзошёл,

Написано толково, чётко, ясно,

За это в дьяконы его я произвёл».

В их разговор вмешался патриарх:

«Мне нужен грамотный монах.

Ты нынче же ко мне придёшь

И дьякона с собою приведёшь».

В ответ Пафнотий поклонился,

На патриарха покосился,

За тем на князя посмотрел,

Но князь на месте уж сидел.

С тех пор по воле патриарха,

Григорий у него служил,

Святейший, полюбил монаха,

И высоко так оценил,

Что для пророка Аввакума,

Писать каноны доверял,

И первый раз с собою в думу,

В составе свиты своей взял.

Григорий с робостью смиренной,

В палату царскую вошёл,

И поклонившись всем почтенно,

Спокойным взглядом зал обвёл.

Вдруг сердце бешено забилось,

В ушах раздался странный звон,

По венам жарко кровь разлилась,

Монах увидел царский трон.

Казалось, он оцепенел

Приятным блеском ослеплённый,

И так от счастья захмелел,

Его красой заворожённый,

Что закружилась голова,

Но лишь придя в себя едва,

На трон опять глаза поднял,

И весь от злобы побелел.

На троне царь Борис сидел.

Григорий с силой руки сжал,

И еле слышно прошептал:

«Ну, подожди же царь коварный,

В один из дней твоих кошмарных,

Я «Дмитрием» сюда войду,

И если здесь тебя найду,

То царской волею моей,

Ты гордый государь всесильный,

Под скорбный плачь своих детей,

Накроешься плитой могильной».

Монах был троном так пленён,

И столь Борисом возмущён,

Что в дикой злобе не видал,

Когда царь с рындами своими,

Двумя юнцами удалыми,

Бояр и думу покидал.

С тех пор он потерял покой,

Ночами долгими мечтал,

Сесть на Московский трон златой,

И лишь под утро засыпал.

Когда ж монах его будил,

Вставал с распухшей головой,

И молча, в церковь уходил,

Шатаясь, как старик больной.

Там, как положено, молился,

С попом обычно службу вёл,

Когда ж народ весь расходился,

В палаты патриарха шёл.

Однажды из Боярской думы

Он вышел вместе с патриархом

И увидав вдали угрюмых,

Знакомых чудовских монахов,

Перед святейшим извинился,

К монахам быстро подошёл,

Почтенно всем им поклонился,

И с ними разговор завёл.

Вдруг Павел всех их перебил:

«Отцы Варлам и Мисаил,

Христово Сретение сегодня,

И если б в праздник мы Господний,

Григория не пригласили,

То мы б невежами прослыли.

Я вижу в том наш верный долг,

Чтоб дьякона нам пригласить,

Ведь то вино что дал нам Бог,

Должно вполне на всех хватить».

С ним слуги Бога согласились,

Собору вместе поклонились,

За тем беседу завели,

И в Чудов не спеша, пошли.

Когда же в монастырь пришли,

И гостя в келью привели,

То отыскав кувшин вина,

Усердно стали его пить,

И осушив кувшин до дна,

Стал Павел дьякона хвалить:

«Ведь надо же себе представить,

Всего лишь за год из монаха,

Он стал придворным патриарха.

Ещё бы я хотел добавить,

Не малый надо ум иметь,

Чтоб так на службе преуспеть».

Вдруг Мисаил засуетился,

И робко к гостю обратился:

«Ты мог бы с нами поделиться,

как смог ты славы сей добиться».

Григорий, осушив бокал,

Монахам с гордостью сказал:

«Умом я славы сей добился»

За тем лениво с лавки встал,

И с гордым видом продолжал:

«Когда в монахи я подстригся,

В Ефремьевом монастыре,

Ко мне однажды на заре,

Монах как лунь седой явился.

Со мною разговор завёл,

И так мне сразу полюбился,

Что я с ним в тот же день ушёл.

С тех пор я у монаха жил,

И вот однажды навестил,

Нас в келье протопоп Еуфимий,

С ним вместе служит поп Василий.

Он с нами долго говорил,

Тогда ж его я попросил,

В столице монастырь найти,

В который мог бы я уйти.

Пообещав помочь мне в деле,

Он поспешил в Москву отбыть

И ровно через три недели,

Я прибыл в Чудов монастырь служить.

Вот так я к вам сюда попал.

Однажды в церкви я стоял,

Когда меня Пафнутий там заметив,

Со мною вдруг заговорил,

И грамотность мою приметив,

Мне труд нелёгкий предложил.

Но вскоре дело я смог завершить

И настоятелю отдать,

Он высоко сумел мою работу оценить

И сразу же решил сан дьякона мне дать.

Когда ж он труд мой прочитал,

То был настолько поражён,

И так моим талантом восхищён,

Что вскоре патриарху отослал.

Меня святейший полюбил

И высоко так оценил,

Что стал мне тайны доверять,

И вверх на думу с собой брать.

Ему я часто помогаю,

С ним важные дела решаю,

Умом всех привожу в восторг,

Но знает только один Бог,

Что я сын Грозного – Димитрий,

Не я был в Угличе убитый,

В тот день, когда народ восстал.

Я раньше с преданным слугою,

Из города тайком бежал»

Монахи так и обомлели.

Когда ж немного осмелели,

С улыбкой робкой Мисаил,

Григория переспросил:

«Сказал ты правду без обмана,

Что ты сын Грозного Ивана?»

В ответ Григорий заявил:

«Я Дмитрием с рожденья был»

Монахи снова удивились,

Поверив, Гришке извинились,

И начали его хвалить,

Да Годунова поносить.

Один лишь Павел покосился,

Встал, перед всеми извинился,

Да вышел вроде по делам.

Смекнув. в чём дело Варлаам,

Григория стал умалять:

«Отсюда надо нам бежать.

Нельзя царевич нам здесь быть,

Пошёл ведь Павел доносить.

Я не хочу, чтоб ты Димитрий,

Лежал в снегу плетьми забитый,

Да нас невинных заберут,

Допросят, а потом прибьют».

Монахи сразу отрезвели.

Поняв, что могут их забрать,

Тулупы быстренько одели

И вместе бросились бежать.

И возле Фроловских ворот,

В ужасном страхе увидали,

Что в монастырь стрельцы бежали,

Распугивая весь народ.

Монахи башню проскочили,

Как должно грудь перекрестили,

Дорогу нужную нашли,

И к Сретенским вратам пошли.

Когда ворота миновали,

Почувствовали что устали,

На снег присели отдохнуть,

Обдумывая дальний путь.

Недолго сей вопрос, решали,

Поняв, что некуда идти,

Надумали ночлег найти,

И по дороге зашагали.

До ближнего села добрались,

В домишко чей-то постучались,

Хозяин дверь гостям открыл,

И всех их в дом свой проводил.

Монахи у двери разделись,

За стол на лавочке уселись,

И вместе начали просить,

Гостей не званных накормить.

Хозяин дома удивился,

Главою молча, покачал.

На печь пустую покосился

И глубоко вздохнув, сказал:

«Да что вы гости дорогие,

Глухие вы или слепые.

Не знаете ,что люд страдает,

Бояре досыта лишь жрут,

Жестокий голод Русь терзает,

Как мухи нынче люди мрут.

Я сам двоих похоронил,

Мальца и дочку потерял.

И чем я Бога прогневил?

За что моих детей забрал?»

От этих слов все приуныли,

Хозяин тоже замолчал,

И обратившись к Мисаилу,

Варлам задумавшись, сказал:

«А ведь в монастыре не знают,

Что люд простой наш голодает».

Главою старец покачал,

И грустным голосом сказал:

«Ну что ж голодными видать,

Уляжемся мы нынче спать».

Монахи с лавки тихо встали,

Свои тулупы разослали,

Иконе трижды помолились,

И на полу спать завалились.

До утренней зори проспали.

Когда же домочадцы встали,

Хозяин дома их поднял,

И посмотрев на дверь, сказал:

«Стрельцы монахов трёх схватили,

И всех их в заговоре обвинили».

Монахи так и обомлели.

Когда ж пришли в себя, присели,

И вместе начали решать,

Как быть и что им предпринять.

Все варианты обсудили,

И прежде чем уйти, решили,

Что больше нечего терять,

Осталось лишь в Литву бежать.

Перед уходом извинились,

Со всеми в доме распростились.

Дорогу нужную нашли,

И не спеша, по ней пошли.

И обойдя кругом Москву,

Направились пешком в Литву.