Kitobni o'qish: «Очень наивные истории»

Дом на краю деревни

– У-у-у-у-у, – протяжно и одиноко выл ветер в печной трубе. Казалось, что он зовёт кого-то, мечется, места себе найти не может.

Ему откликалась старая дверь деревенского дома. Скрипя петлями, она с трудом, но всё же подчинялась ветру: лениво скользила туда-сюда, а потом, набравшись сил, страшно хлопала при резких порывах.

Трепыхали ставни. Давно ставшие лишь забытой деталью прошлого, они были приколочены к стене дома. Но временами всё же пытались, повинуясь каким-то далёким воспоминаниям, оторваться от деревянных дощечек и начать свой, одним им понятный диалог с разгулявшейся стихией.

В тот момент, когда сумерки поздней весны уже почти скрыли дальнюю деревню, Марья вышла из леса. Тяжело дыша, она привалилась к одиноко стоящему дереву. Босая, в рубахе с закатанными рукавами и юбке, она сняла с головы платок и промокнула им мокрый лоб, вытерла пыльное лицо.

Она оглянулась украдкой, вытащила шпильки, распустила косу. Волосы золотистым водопадом хлынули по плечам, окутывая тёплым сиянием. Разгулявшаяся стихия подхватила их, ласково расчесала, начала играть, бросая в лицо прядь за прядью. Дышать стало легче.

Марья ступила на пыльную песчаную дорогу. Горячий песок приятно обжёг усталые ноги, принял их в свои объятия. Она, уверенно ориентируясь в потёмках, пошла туда, где горел единственный огонёк. Бабка Марфа не спит. Она никогда не спит: чувствует, что кому-то нужна помощь. Сидит сейчас рядом с горящей свечой, вяжет. Местные говорят, что то не нитки в руках у Марфы – жизни. Витиевато переплетает она полотна, никогда не узнаешь, что впереди ждёт.

Марья миновала скрипящую калитку и вошла, не стучась. К Марфе входят без стука. Так бабушка сказывала.

Бабка Марфа оторвалась от вязания. Пожилая женщина с седыми волосами смотрела на неё внимательными зелёными глазами. В свете свечей казалось, что глаза её сами светятся, и если погасить пламя, то темнота не наступит.

Марфа сидела на домотканом половике, постеленном на лавку. Чуть теплилось пламя в печи. Пахло травами, летней ночью и теплом человеческой мудрости.

Громко хлопнула дверь. Марья от неожиданности очнулась, вздрогнула и снова посмотрела на хозяйку дома.

– Спрашивать пришла? – уточнила Марфа, откладывая вязание и вставая, чтобы окно прикрыть. Она жестом предложила Марье сесть.

Марья кивнула. Осторожно прошла в избу, глядя на трепещущий огонёк в печи. Присела на лавку у противоположной стены, подумав, притянула к себе коленки, натянула на них юбку, обхватила руками. Она смотрела на догорающие дрова в печи, что бросали красноватые блики на стены дома, на едва заметные в летнем сумраке качающиеся на ветру деревья, и вдруг уткнулась лбом в колени. Затихла.

Марфа прикрыла окно. Медленно приблизилась к Марье, словно боясь, что женщина не подпустит её к себе. Присела рядом, обняла за плечи.

Она долго и терпеливо ждала, пока Марья выплачет всё то горе, что копилось в её душе. И лишь когда последняя слеза скатилась по пыльной загорелой щеке, Марфа осторожно убрала с лица женщины прядь волос и спросила:

– Больно?

Марья кивнула, утирая слёзы рукавом рубашки и посмотрела на свои грязные босые ноги.

– Больно. В душе больно, бабушка.

Сколько Марья себя помнила, столько и томилось в душе её это странное чувство. В школе подруги с завистью смотрели на её волосы, заботливо уложенные мамой в две длинные косы.

–Мам, давай стрижку сделаем, – попросила как-то Марфа, придя домой. – Тебе хлопот меньше.

Мама замерла от неожиданности. Отложила тесто, вытерла руки о передник, банку с мукой отставила, обняла дочку:

– Марьюшка, ты что ж такое говоришь! В них сила твоя!

– Так смотрят, мам. Смотрят, а потом говорят за спиной.

Смотрели. Сколько Марья себя помнила, столько и смотрели. Вроде бы и жили они все одинаково: крепкая деревня, родители все трудятся в полях да в коровниках, дети друг друга знают. Но отличалась ото всех Марья. Все гулять – она учиться. Книжки читает подолгу. Одноклассники дразнили, смеялись. Мол зачем тебе, Марья, таблица умножения? Коров считать? Или ты в город решила податься? Городской быть хочешь, а? Зазнаёшься, да?

Хорошела Марья. Парни то и дело под окнами появлялись, гулять звали. А где парни – там и сплетни. Нехорошие слухи про Марью пускать стали деревенские. Поплакала она, когда узнала. Но на носу экзамены, некогда переживать. Только к бабушке своей пришла, рассказала. Обняла она Марью, пожалела.

– Бабушка, а что делать, когда на душе совсем больно делается? – спросила тогда Марья.

– А ты к бабке Марфе иди. Говорят, она всё знает. Может, и поведает, как боль души лечить.

– А где она живёт?

– Да в дальней деревне. У самого леса домик, не пропустишь. Там вечерами всегда свеча горит. Говаривают, она её для запоздалых путников зажигает, чтобы они с дороги не сбились.

После выпуска из школы предложили Марье как лучшей ученице на ветврача поступать: колхоз помочь обещал. Прошлый врач, дядя Паша, совсем захворал ногами: тяжело ему ходить. Бывало, придёт в коровник, станет, обопрётся на столб, постоит да и уходит ни с чем: сил нет двигаться.

Уехала Марфа в город. В деревне все завидовали: надо же, образование получит. И никто не думал, как тяжело было ей там, на чужбине. Денег нет, паёк колхозный скудный был, хотя и спасал от голода. Училась, не роптала. А однажды, возвращаясь с лекций, и вовсе мужа будущего встретила. Случайно всё вышло: он сумку тяжёлую предложил донести. Потом с пар ждал, провожал. Так они и приехали в деревню вдвоём. Толки пошли. Мол, хорошо как устроилась: на колхозных харчах выучилась, мужа городского нашла. Живет, как сыр в масле катается.

Марья и это вынесла. Одно её печалило: дочку хотела, тридцать ведь почти. А не дано им с мужем было. Люди судачили, говорили, что наказали её высшие силы за то, что живёт не так, как все. Марья привычно вздыхала. А что тут скажешь?

Как-то поехал муж в город и привёз Марье подарок: платье да туфли лаковые. В селе такого и достать нельзя было. Платье красное, с вышивкой на подоле.

– Наденешь, Машенька, на праздник, – сказал тогда.

Вечером, спустя несколько дней, соседки в гости пришли. Знали они, что муж ей подарок привёз. Ивана дома не было: он тогда на посевной пропадал. Марья чай поставила, посадила соседей за стол. А тут из коровника пришли: помощь нужна. Она соседок оставила, убежала, пообещав быстро вернуться. Назад пришла, в сенях обувь бросила грязную. Слышит, голоса доносятся:

– Куда ей, кривоногой, платье такое носить?

– Тебе куда лучше идёт!

– Почему это всё Марье достаётся? Училась она…Подумаешь! Прячь под подол платье, пусть ищет.

Марья дверь распахнула, а в комнате, рядом с комодом, стоит её соседка в новом платье. В ящиках, значит, порылись. Платье почти по швам трещит, а соседка знай перед зеркалом крутится.

Марья застыла на пороге, не зная, что и сказать. А соседки, завидев её, давай смеяться. Громко, заливисто.

И всё смеются, смеются…

Выскочила Марья из дома как была: босая, в юбке поверх рубахи, и побежала в сторону леса. Деревенские окликали – не оборачивалась. Очнулась тогда, когда из лесу вышла в дальней деревне. Тут-то и поняла Марья, что шла она к бабке Марфе.

– …Когда больно, Марьюшка, спать полагается. Говорят, сон любое горе лечит.

Бабка Марфа встала, достала деревянный гребень из кармана юбки, стала расчёсывать Марье волосы. Тихо запела:

Из косы обиду вынем,

Гребнем вычешем.

Всё забудется, пройдёт -

Время вылечит…

Марья почувствовала, что против воли своей засыпает. Марфа бережно, словно ребёнка, уложила её на лавку: одну руку на голову положила, другой наклонила, помогая лечь. Одеялом лоскутным накрыла, загасила свечу. А Марье чудилось, что поёт теперь не только Марфа, но и ещё какие-то голоса. Хор нарастал, становился всё отчётливее.

И снилось Марье, что ранним утром выходит она из дома в одной нательной рубахе. Туман по земле стелется, солнце встаёт. У крыльца встречают её девушки. На них рубахи другие: белые, красным расшитые. Волосы в длинные косы убраны. Окружают. Марья было бежать собралась, но остановили они её, руки протянули, удержали:

– Не бойся, Марья. Мы помочь хотим. Идём с нами.

И запела одна из них. Вначале тихо, а потом всё громче и громче.

Повели они Марью в баню. На лавку усадили, стали косу расплетать. Бережно, осторожно. Какие-то травы принесли, заварили. Поплыл дурманящий аромат по бане. Голоса девушек слились в один стройный хор:

Травный запах – что дурман:

Все забудется.

Все, что люди говорят,

Пересудится.

И чудилось Марье, что вместе с водой утекают её страхи. Что очищается душа. И стало ей так легко и спокойно. Она словно со стороны наблюдала, как уложили её голову на край лавки, осторожно опустив волосы в чан с отваром. Как бесконечно чем-то поливали. Как мыли её исцарапанные, все в ранах после бега по лесу ноги. Ступни болели, горели. Казалось Марье, что чувствует она каждую веточку, каждую травинку, на которую наступала. Девушки мыли её, натирали какими-то маслами. А среди пара и трав лилась песня:

Станет женщина сильней -

Боль ей вылечим.

Из души печаль и скорбь

Гребнем вычешем.

На мгновение Марье показалось, что там, в углу, стоит Марфа и наблюдает за происходящим. Посмотрела она на Марью, улыбнулась, кивнула и вышла из бани.

Принесли большие мягкие полотенца, завернули Марью, вывели в предбанник. Другим полотенцем волосы вытерли, каждая из девушек по гребню взяла деревянному, стали вновь расчёсывать. И почувствовала женщина, что засыпает. Сквозь сон ощутила она, как много рук ей косу заплели, бечевой закрепили, на плечо положили. Как рубашку надели. И как уложили спать на лавке, укрыв большим сухим полотенцем.

Проснулась Марья рано. Марфы в избе не было. Огонь в печи давно догорел. Вилась пыль в первых лучах солнца. Тихо. Марья встала, сложила лоскутное одеяло и вышла на крыльцо. Голова была светлой. Словно и впрямь вымыли из неё всё горе. Дотронулась до косы. Влажная ещё.

Сама не зная, зачем, спустилась Марья вниз, туда, где песчаная дорожка вилась среди деревьев и терялась вдали, шагнула в густой утренний туман и пошла в сторону реки.

Прошла среди густых кустов, пересекла небольшое поле и неожиданно почувствовала, что под ногами её не песок вовсе, а обломки кирпича. Обернулась. На фоне леса возвышалась колокольня старой церкви, поросшая кустарником.

Много лет прошло с тех пор, как церковь взорвали. А колокольня стоит. Разрушается постепенно, но стоит. Местные поговаривали, что порой на рассвете можно увидеть священника, которого давно уж нет в живых. При первых лучах солнца поднимается он на самый верх и звонит, звонит в колокола. Словно зовёт кого-то.

Половодье было сильное в этом году, реки ещё не вошли в свои берега, и потому сейчас ступени церкви уходили в воду. Марья присела, посмотрела вдаль. В реке отражалась колокольня, окутанная облаками.

Под ногами зашуршали обломки кирпича, упали в реку с тихим плеском. Рядом с Марьей присела Марфа.

– Бабушка, скажи, почему люди больно делают? – спросила Марья, продолжая смотреть в воду.

– Потому что, Марьюшка, совести у них нет, – ответила Марфа.

– Разве не у всех людей она есть? – удивилась женщина.

– Нет. Если бы она у всех была, разве позволила бы беззакония чинить?

– Почему же не у всех она есть? Разве человек сам выбирает, иметь ли ему совесть?

– А кто же ещё? Сам и выбирает. Воля ведь у нас свободная, так Господь решил, – ответила Марфа и посмотрела на отражавшуюся в воде колокольню.

– Бабушка… а душу можно вылечить, если ей больно?

– Отчего же нельзя. Можно, конечно.

– А как?

Марфа на мгновение задумалась.

– Простить, Марьюшка. И зла в ответ не делать.

Неожиданно в утренней тишине раздался удар колокола. Один. Потом ещё и ещё. Марья удивлённо посмотрела на отражение в воде. Рядом с колоколами стоял пожилой священник.

– Марфа… – Марье на мгновение показалось, что ей сейчас не хватит воздуха, чтобы вопрос задать. – Ты тоже это слышишь?

– Конечно, Марьюшка.

Марья слушала. Закрыв глаза и позволив себе чувствовать музыку, она словно улетала в какую-то неведомую страну. Неведомую, незнакомую, но почему-то родную.

– Бабушка, мне кажется, или колокола зовут кого-то? – спросила Марья, открывая глаза.

– Они давно зовут. Всех зовут, у кого ещё сохранилось вера в чудо. В человечность. В доброту и прощение. Зовут, кричат, только люди глухи.

– Неужели…они никогда не услышат?

– Кто знает… Но мы ведь с тобой слышим, верно?

Марья смотрела на отражение в воде, и ей почудилось, что облака вдруг стали плотнее. Они сгустились вокруг колокольни, и вот уже есть стены, купола. И люди, десятки, сотни людей выходят из дверей. А над ними плывёт колокольный звон.

– …У-у-у-у-у, – протяжно и одиноко выл в печной трубе ветер. Он нашёл того, кого звал.

Марья в тот день вернулась в деревню. Спокойная, умиротворённая. Ничего не стала объяснять мужу, просто сказала:

– Вань, давай уедем в дальнюю деревню. Там ведь тоже для нас работа найдётся. Не могу я здесь быть.

Муж удивился такой просьбе, но ни о чём не стал спрашивать. Уехали. Только перед отъездом Марья сходила к соседке и подарила ей платье, что муж из города привёз. Молча отдала, а потом запрыгнула на телегу с вещами и уехала.

Да, дом здесь меньше. Родни не было. Но зато люди были хорошие, открытые. Помогали им быт обустраивать, порой за советом к Марье шли: у кого корова болела, кому с лошадью помочь. Так и сдружились.

Вечерами, когда солнце опускалось за горизонт, шла Марья в домик на краю деревни, что у самого леса. Сидели они с бабкой Марфой, жизни сплетали. А порой и распутывали, в ровные клубочки дорог сматывали.

Засиделась как-то Марья у Марфы дотемна. Дождь начал накрапывать.

– Ложись у меня, внучка. А утром домой отправишься, – сказала Марфа, доставая лоскутное одеяло.

И снились ей всё те же девушки. Ночь тёмная, только звёзды светят. Идёт она с ними в лес. Ведут, плотным кольцом обступили. Привели на полянку, посадили на дерево поваленное, давай хороводы водить да в игры какие-то играть. Цветы сорвали, венок сплели, Марье на голову надели. Ночь, костёр горит, искры в небо звёздное бросает. И тут вдруг хоровод замедлился, в ручеёк выстроился. Видит Марья, что одна из девушек идёт через толпу, а перед ней все расступаются. Марфа рядом. Подходят они к Марье, а из-за спины девушки девочка маленькая выглядывает. Платьице у неё из лоскутков сшито, точь-в-точь как одеяло у Марфы. Девочка на Марью посмотрела внимательно, руку отпустила, на коленки забралась. Глаза огромные, синие. Волосы густые, золотом отливают.

– Милая, кто ты? – спросила Марья, придерживая малышку, чтобы та не упала.

– Дочка твоя, – спокойно ответила девочка и обняла женщину своими маленькими ручками.

Оторопела Марья, смотрит на малышку, боится слово сказать. А девочка, её точная копия, сидит, улыбается, с завязками рубахи играет.

– А почему ты раньше ко мне не приходила?

– Я не хотела. Там люди были злые, ты часто из-за них плакала. А сейчас время пришло, правда ведь?

…Открыла Марья глаза, чувствует – нехорошо ей.

Марфа, возившаяся у печки, оторвалась от дел, подошла.

– Плохо, внучка?

– Тошнит.

Марфа положила свою руку в морщинках на живот Марьи, осторожно его потрогала и улыбнулась:

– Милая, ты ребёночка ждёшь…

В положенный срок у Марьи родилась девочка.

Послали к бабке Марфе сказать, что первенец родился у Марьи, да не нашли её. Исчезла, словно и не было.

Спустя время пришла женщина на берег реки, села на ступени и в лучах рассвета увидела, как на колокольню поднялись двое: батюшка и Марфа. Священник звонил, а Марфа смотрела, как в глубине колоколов рождалась музыка жизни. Так они и спустились вместе. Хотела Марья окликнуть, да не посмела.

Говорят, что в дальней деревне есть дом на самом краю, почти возле самого леса. И каждый вечер зажигается в окне том свеча, хотя давно провели электричество. Под свечой сидит женщина и вяжет на спицах людские судьбы. Рядом с ней играет с клубочками маленькая девочка с золотистыми волосами цвета спелой пшеницы.

Скрипнет калитка. Раздадутся шаги. Откроется дверь.

К Марье входили без стука. Так бабушки сказывали…

Игра под названием жизнь

Моим коллегам,

чьи внутренние миры настолько невероятны,

что невозможно не писать о них книги.

Отец Николай закончил беседу с прихожанкой. Старинный храм. Невероятная синь неба, которая где-то высоко под куполом переходит в лики святых.

Батюшка встал, вышел на середину церкви. Остановился, задумчиво поднял голову. Когда-то давно, будучи ещё подростком, он пришёл на службу в этот храм. И, когда зазвонили колокола, он неожиданно ощутил себя внутри того самого колокола. Словно мальчик был частью вечности, а этот звук – проводником, соединяющим вехи вселенной. И вот нет уже ни времени, ни пространства. Только бесконечный поток несёт тебя далеко – далеко, туда, где поёт хор и оплавляются свечи.

Прошла Пасха. Весна тогда тоже была дружная, ранняя, и на деревьях и кустах проклёвывались первые зелёные листочки. Вновь ударил колокол, заставляя отца Николая открыть глаза, вернуться в залитый солнцем храм.

– Отец Николай…

Батюшка отвлёкся от своих мыслей.

– Там к вам пришли.

Отец Николай окинул взглядом храм. Людей практически не было, но вдалеке, в самом притворе, угадывалась кучка подростков. Они как-то испуганно жались друг к другу, растерянно оглядывались по сторонам, но не уходили.

Священник был папой, и потому не понаслышке знал, что такое подростки. А ещё он понимал: если дети добровольно пришли в храм за советом, то случилось что-то действительно серьёзное. Значит, больше им надеяться не на что. Порой жизнь вносит свои коррективы, заставляя в одночасье повзрослеть. И тогда, не найдя ответы на вечные вопросы, дети и приходят в храм.

Увидев священника, подростки встрепенулись. Вперёд вышел юноша лет пятнадцати с серьёзным, не по годам взрослым взглядом.

– Здравствуйте, отец Николай.

Из-за плеча мальчишки выглядывали пять девочек. Джинсы и толстовки. Неловко повязанные платки. Из карманов торчат телефоны.

– Здравствуйте, дети, – ответил отец Николай. – Почему вы не входите?

– Так мы того…в штанах, – ответила за всех девочка в бандане с черепами. – Мне бабушка говорила в детстве, что в церковь только в юбке можно и платках. А юбок нет у нас, не носим потому что.

– Отец Николай, мы к вам за советом пришли, – снова взял слово мальчик. – Можно вас отвлечь?

Вся компания покивала.

– Можно, почему же нельзя. Тут будем говорить или на улицу выйдем?

Сквозь открытую дверь было слышно, как поют птицы. Пахло весной и солнцем. Здесь, в храме, было тихо. Лишь иногда возвышенную тишину нарушали удары колокола.

– На улицу, – за всех ответила светловолосая девочка. – Тут тишина … давит.

Они присели на скамейку в небольшом парке, который окружал церковь. До подростков и священника то и дело долетали стук молотка и жужжание пилы: строители поправляли прохудившуюся крышу трапезной.

Мальчик, усадив всех на скамейку, остался стоять. Он сорвал травинку, принялся жевать её, задумчиво глядя на купол церкви, мимо которого то и дело пролетали шустрые ласточки. Молчание затягивалось.

– Ну, дети мои, о чём вы хотели поговорить? – спросил отец Николай.

– Мы училку обидели,– на одном дыхании выпалила девочка в бандане. – То есть не училку, конечно, а учительницу. Классную нашу. Выпускной скоро, а мы…вот так. Без учителя. Ну, не мы обидели. Одноклассник наш.

– Идиота кусок, – пробурчал юноша, продолжая смотреть вдаль.

– И не ушла она пока, но может, – продолжила девочка. – А мы теперь не знаем, что делать.

Она замолчала, внимательно рассматривая дорожку парка.

– Сильно, наверное, обидели? – уточнил отец Николай.

– Сильно, – шёпотом ответили девочки и почему-то посмотрели на мальчишку, словно предлагая ему самому рассказать историю.

– Он… Отец Николай, он давно над учителями издевается. Над Марией Петровной, классной нашей, особенно. А тут она его на переменке подозвала, стала за что-то отчитывать. Вот Серёга и закипел.

– И на весь коридор как крикнет… – начала говорить девочка и вдруг покраснела.

– Послал он её на три буквы, причём на «ты»,– закончил за одноклассницу мальчик. – При всей школе.

Помолчали.

– Как тебя зовут? – обратился отец Николай к юноше.

– Иван.

– Вань, как вы решали эту ситуацию? Что делали?

– Девчонки вот мишку купили, сказали, что очень – очень её любят. А мы с пацанами того… Простите, но морду ему набили. Только от школы отошли, чтобы камеры не засекли. Нет, не очень сильно. Но так, чтоб понял, что классную нельзя обижать. Да, я знаю, отец Николай, что ближнего нужно любить. Но если он не понимает, что с людьми ТАК не поступают? Знаете, батюшка, этот товарищ сейчас по школе ходит, задрав морду, и рассказывает, как круто он унизил училку. А то, что он человеку больно сделал, это так, мелочи! Она ради нас в декрет не уходит, понимаете? Разрывается между ребёнком и нами, но не уходит, чтоб из нас людей нормальных сделать! – Ванька сплюнул в траву, сунул руки в карманы джинсов и вновь стал смотреть на купол церкви.

– Мы… мы не можем ничего сделать, – прошептала рыжеволосая девочка и вытерла слёзы рукавом толстовки. – Понимаете? Не можем! А Марии Петровне каково? Приходить на уроки и смотреть, как он сидит и ухмыляется. Он теперь всех учителей доводит. Батюшка, как нам её поддержать?

… Дети ушли. Проводив их до калитки, отец Николай медленно пошёл назад. Поднялся по ступенькам храма, остановился. Вокруг цвела весна. Нежная зелень уже покрыла тонкие веточки кустиков. Природа жила, возрождаясь вместе со Спасителем. Батюшка перекрестился, вошёл внутрь. На середине церкви стоял Ванька. Не шевелясь, юноша смотрел на иконы. Его отчаянный взгляд переходил с одного лика на другой. Ударил колокол. Это группа детей поднялась на колокольню вместе с учителем. И тут… Отец Николай на мгновение потерял дар речи. Ясно, так, словно это был не мираж, батюшка увидел тень от огромного колокола. Умом он понимал, что колокольня находится над ними, что такого просто не может быть. Но тень качалась в такт звону, и в центре этой тени был Ванька. Луч солнца, падающий из окна, освещал его русые волосы. Ванька стоял, а тень медленно качалась. Он был центром чего-то необъяснимого, незримого, и вокруг этого центра текла жизнь.

Батюшка моргнул. Пропал звон. Исчезла тень. Только юноша стоял возле иконы.

– Вань, ты их ко мне привёл? – спросил отец Николай, подходя ближе.

– Да.

– Почему?

– У меня мама учитель. Я, когда узнал, что случилось, сразу её на месте Марии Петровны представил. Допустил бы я, чтобы с моим близким человеком так обращались? Унижали? Оскорбляли? Но я ничем помочь не могу, сами понимаете. Вот и подумал: раз мы не можем ничего сделать, то может кто-то другой. Кто-то, кто выше всего этого. Знаете, батюшка, если нашего одноклассника из школы не выгонят, то я хочу, чтобы Мария Петровна осталась дома с дочкой. Потому что у каждого человека есть гордость. Не гордыня, отец Николай, а именно гордость. Чувство человеческого достоинства. И никто не имеет права это чувство убивать. Пусть он сам к экзаменам готовится. А мы справимся. Мы самостоятельные. Нас так Мария Петровна воспитала.

…Девочка плакала. Прижавшись спиной к старой шершавой яблоне, она вытирала кулачком слёзы. Светлые волосы рассыпались по плечам, выбились из хвоста, и тёплый ветер робко дотрагивался до них, словно жалея.

Там, среди листвы и кряжистых ветвей, её и нашла бабушка. Осторожно наклонилась, придержала ветви, подошла к внучке. Такой Мария её и запомнила: седой, с аккуратно убранными в пучок волосами и живыми, озорными зелёными глазами. Бабушка была в лёгком домашнем платье, поверх которого повязала передник. Она присела рядом с внучкой, спросила:

– Машенька, почему ты плачешь?

Девочка подняла на бабушку заплаканные глаза. На щеках были дорожки от слёз, нос то и дело предательски шмыгал.

– Я проиграла, бабушка.

Ответила – и снова заплакала. Искренне, чисто, всей своей маленькой душой переживая детское, но такое необъятное горе. Бабушка понимающе улыбнулась, села ближе и обняла внучку. Мария тут же уткнулась носом в бабушкин передник. Он пах ванилью, корицей. Чем-то необъяснимо родным и тёплым. Казалось, словно сам запах мог уберечь от всех невзгод этого мира.

– Машенька, но ведь ты можешь придумать другие правила.

Девочка перестала всхлипывать. Подняла голову, утёрла слёзы уголком бабушкиного передника и спросила:

– Правда?

– Конечно, – кивнула бабушка. – Ведь самое интересное в играх – это менять правила. Как думаешь, мы сможем вместе придумать новые правила для твоей игры?

Девочка кивнула. Она прижималась к бабушке. Такой родной, тёплой, знакомой. И ей казалось, что нет в мире более спокойного уголка, чем эта яблонька, этот сад. И даже ветер, играющий зелёной листвой, свой. Родной и безопасный. Нужно просто поменять правила игры. Как всё просто!

А старый сад шумел. Скрипели ветви берёз, а им в такт отзывались качели, которые повесил дедушка. Можно сидеть на них, болтать ногами, читать любимую книжку и есть яблоки. А если раскачаться, то можно взлететь высоко-высоко, туда, где пушистые облака вновь закрыли солнце и сидят, хихикают, глядя на то, как солнце пытается пробраться сквозь сонное летнее марево.

Таким Мария Петровна и запомнила это место. Качели, сад, бабушкины руки в морщинках, ягоды из компота, пенки от варенья и ощущение невероятной непостижимости этого мира. Казалось, что горизонт бесконечен. Ты можешь бежать, бежать и всё равно никогда не найдёшь его. И ещё казалось, что проблемы решаются очень легко. Достаточно лишь поменять правила игры, и вот уже ты победитель, а не проигравший.

Мария проснулась. Взрослая, знающая, что у горизонта есть конец. Понимающая, что мир – это то место, где есть не только качели и сладкие яблоки. Но всё ещё мечтающая хоть на миг вернуться туда, где запах корицы мог спрятать её ото всех невзгод этого мира.

Она пошевелилась, разминая затёкшую спину. Придя с работы, Мария Петровна открыла дверь, почему-то не с первого раза попав ключом в замочную скважину. Сняла пальто. Пожалуй, впервые в своей жизни не повесила его аккуратно на вешалку, а бросила в коридоре на тумбочке. На негнущихся ногах дошла до комнаты, присела возле дивана на пол. Взрослая, умеющая решать свои проблемы женщина. Сильная, не раз попадавшая в ситуации, когда люди делали больно ради того, чтобы сделать больно. Она верила, что есть справедливость. Что есть нечто, этой справедливостью управляющее. Но сегодня в ней словно что-то сломалось.

Мария Петровна положила голову на диван. Она вновь заснула, и снился ей бабушкин сад, та самая яблоня, качели, бесконечный горизонт.

– Бабушка, я проиграла, – прошептала взрослая Мария Петровна, кладя руку на шершавую кору яблони.

Она сбросила туфли, пошла по траве босиком. Дошла до любимых качелей, оттолкнулась. Вначале робко и несмело, а потом всё сильнее и сильнее. И вот уже качели несут её к бесконечному. Мария вытянула руку и дотронулась до линии горизонта. Она была влажная и солёная, как и слёзы, которые текли по её щекам.

– Не плачь, Машенька. Ты не одна. Даже если мир уходит из-под ног, если кажется, что нет никого рядом, помни: где-то в церкви кто-то молится за тебя. Ты никогда не узнаешь, откуда придёт помощь. Но она придёт, Маш. Обязательно, – прошелестели листья.

… В тот вечер на службе отец Николай увидел Ваньку. Он стоял чуть в стороне перед иконой Божьей Матери, освещаемый огоньком лампадки. Не молился, нет. Просто наблюдал.

На лавке у противоположной стены сидели девочки. Одна из них заснула, положив голову на плечо подруги. Остальные напряжённо наблюдали за происходящим. Лёгкий ветерок, временами залетавший в храм, волновал пламя свечей. Он всё видел, слышал и чувствовал. Он знал, что уснувшая девочка плакала весь день, не желая мириться с тем, что в мире существует не только добро. Что Ванька весь день бродил по городу и бесконечно думал. Смотрел на небо, опускал руки в воду фонтанов, чтобы почувствовать, как холодные иголочки колют руки. А потом вновь пришёл в храм.

В конце службы к отцу Николаю подошли девочки.

– Батюшка, мы понимаем, что время позднее, но Мария Петровна рассказывала, что после Пасхи можно в колокола звонить. Мы не звонить, просто постоять наверху и послушать. Можно?

…Они поднялись на колокольню. Перед ними расстилался город. Словно кто-то построил уменьшенную модель, где всё двигалось, жило, дышало. Мария Петровна прижалась спиной к холодной побеленной колонне и поняла, что не сдвинется с места: она боится высоты.

Дети радостно вместе с батюшкой звонили в колокола, а она старалась не смотреть вниз, цепляясь пальцами за перила. Дыхание перехватывало, руки дрожали. Качались тросы, колокола. Лучи солнца отражались от металла, то и дело шустрые зайчики бегали по перилам, колоннам, стенам. Мир вертелся в калейдоскопе событий, а она наблюдала и внутренне вздрагивала каждый раз, когда кто-то из детей подходил к перилам.

– А вы?

Мария Петровна покачала головой.

– Как же так? Дети звонили, давайте и вы.

Мария Петровна сильнее вжалась лопатками в стену. Страх сковывал, не позволяя дышать.

Батюшка отошёл на пару шагов и потянул за трос главного колокола. Мария Петровна была готова поклясться, что она слышала, как там, внутри, словно в жерле вулкана, заклокотало время. Настолько плотное, что при ударе по нему раздавался звон.

– Давайте руку.

Батюшка протянул ей морщинистую шершавую ладонь. Мария Петровна нервно сглотнула, а потом осторожно отошла от стены, вложив свою ладонь в руку священника. Они вышли на середину колокольни, где переплеталась сложная система из нот, звуков и мелодий.

– Приложите руку, – сказал священник и кивком головы указал на большой колокол, который всё ещё гудел.

Мария Петровна несмело протянула руку. Словно до призрачной линии горизонта, она одними лишь кончиками пальцев дотронулась до металла.

Под её ладонью было нечто живое. Оно гудело, ворчало и что-то рассказывало. Поверхность, согретая лучами солнца, была тёплой. Мария Петровна отпустила руку священника, осторожно придержала колокол и прижалась к нему щекой, закрыв глаза.

… Подростки стояли на колокольне. Весенние сумерки уже прокрались в город, но пока не спешили уложить его спать. Первые едва заметные звёзды показались на небе.

Пришёл звонарь, кивнул отцу Николаю. Дети не поняли, в какой момент запела тишина. Но тишина пела. Она накрывала город с его ритмом, всех людей, что спешили домой мимо храма. Тишина пела. Нет, она кричала. А, может быть, звала? Плакала? Никто этого не знал. Но всем казалось, что этот звон – про него. Про его беды, печали, радости. Про жизнь, что течёт сквозь пальцы, растворяется, оставляя после себя лишь незримый след.