Kitobni o'qish: «В двух шагах от горизонта»

Когда мы плачем об умерших, мы плачем о себе

VS

На автовокзал он приехал рано утром, когда было еще темно и едва-едва серело, но всё пространство перед платформами было заполнено людьми. Он остановился в растерянности, затем пошел в сторону касс, без надежды, а скорее так, – выполняя некую данность, следуя алгоритму, по которому после прибытия необходимо было обязательно пройти процедуру стояния в очереди, хотя бы для того, чтобы убедиться в бесполезности данной процедуры и с сожалением об упущенном времени начать поиск прочих вариантов отъезда. Очередь действительно плотной змейкой упиралась во входную дверь. Сырой, вязкий холод заставлял людей, большей частью пожилых и зрелых, тесниться внутрь, уплотняться, прижиматься друг к другу, словно кто-то мог вклиниться между и занять чужое место. Он спросил крайнего и даже машинально постоял несколько минут, повинуясь внутренней дисциплине, необходимости придерживаться правил общего поведения, без напряжения, без усилия над собой. Даже без раздражения.

Несколько минут.

– На все направления? – спросил почти в никуда, обводя взглядом окружающих. Когда заканчивал вопрос, остановился взглядом на молодой девушке в очках с поднятым воротником пальто. О том, что это может быть модно или наоборот, даже не подумалось, хотя одеты многие были довольно современно. Очки шли, создавали сексуальность, манили к тому, что находилось за ними, а там глаза, такие напуганные и оттого невинные, и целомудренные, хотя скорее всего это было временно, надуманно, не по-настоящему, как не по-настоящему было все вокруг него и вокруг них всех, у каждого по-своему, со своим особым привкусом, запахом, пониманием ситуации и происходящего в ней. Напротив, все в девушке словно сопротивлялось маскараду, намекая о той скрытой истине в ней, которая рвалась наружу, но не смела противостоять общему молчаливому обету. А вдруг это только ему так кажется, так видится? – подумал он, – а на самом деле она всего лишь есть то, что показывает, и его похоть нескромно вылезла в таком коварном предположении только потому, что он почувствовал запах женщины и инстинктивно среагировал на него своим вердиктом. Аморальная похоть среди тотального затмения.

– На все, – коротко сказала женщина, совсем не там, куда он смотрел, лет шестидесяти. Она стояла чуть в стороне, но было видно, что она следит за очередью, спокойно, тихо, ни с кем не разговаривая. Она была одна, и таких было немало, хотя многие общались парами и группами, будучи знакомыми или находя общую тему. Он посмотрел на нее, но туманный взгляд, казалось ему, расплывался в пространстве утра. Все еще девушка в очках грела затылок своим излучением. Она даже не подозревает, что одеждой и очками не скроет себя, все равно выдаст себя, – продолжал он настойчиво свое предположение. Лучше бы спросила у… другого… что делать… но вряд ли самый изощренный вид маскировки под уродство помог бы в том, что называется природой. Он еще раз попробовал заглянуть ей в глаза, но тень скрывала и цвет. Стекла не подчеркивали диоптрию, можно было принять их за декор, как раз то, о чем он подумал.

Несколько минут.

За стеклянной дверью все еще было пасмурно. Это от того, что в коридоре свет, – подумал он. А дверь разделяет свет и сумрак. Если выйти, станет светлее. И свежее. Он вышел и пошел к киоску. Оказалось, уже почти рассвело. Вокруг горели фонари. Купил пачку сигарет и положил в карман куртки. И кофе, – вдруг добавил, заметив рукописную надпись на тетрадном листке, приклеенную скотчем к стеклу. Кофе был растворимый, но горячий. Пластиковый стаканчик только не плавился в руке, но держать его было почти невозможно, если не перехватывать из одной руки в другую. Чайник, видимо, не успевал остывать от желающих согреться.

Отходя, заметил двух мужчин в камуфляже, подошедших следом. Помоложе, лет тридцати, круглолицый, был перепоясан ремнем с кобурой и пистолетом внутри, у второго, полного, лет пятидесяти или даже старше, с усами соломенно-пыльного цвета и со сдвинутой к левому уху папахе, с выпирающим животом, как у тех многих мужиков-шахтеров в пивнушках после смены, заполняющих иссохшее тело густой благотворной жидкостью, расслабляющей мышцы, тогда, когда-то, когда он тоже еще работал там, когда пиво стоило двадцать четыре копейки в приличной забегаловке, но это сравнение было мимолетно, как ностальгия по безумию, осело в бездне, – у второго через плечо на истертом ремне висел АК, на прикладе виднелась какая-то нацарапанная ножом или гвоздем надпись – буквы, слово, не читаемое издалека. Эти двое уверенно закурили и провели взглядом по периметру. У них был совсем другой взгляд, не такой, как у людей в очереди в кассу или перед автобусами, не такой, как у частников-водителей, узнаваемых среди толпы по особым манерам, походке и даже одежде, вроде бы такой же как у многих, но, наверное, по-особому сидящей на фигурах, – взгляд, спокойный, безмятежный, но и суровый одновременно, чужой, вражеский по отношению ко всему окружающему: людям, автобусам, недешевым сигаретам и их некачественным свойствам, к мерзкой погоде, старикам-пенсионерам, которых было слишком много, которые не сидели дома, а толкались в очередях, чтобы куда-то уехать, чтобы к вечеру вернуться в свои холодные дома и квартиры, и вообще всему, что попадалось им на пути к киоску с сигаретами, к кофейному ларьку с пирожками, к туалету, наконец, возле которого и то выстроилась очередь.

В голове мысли растерянно бились наружу, все еще без определенного мотива, без возбуждения, словно разогнанные центрифугой частицы. Пока шумно подтягивал внутрь кофе, согревая пальцы и ладони, огляделся вокруг повнимательней.

На улице тоже были кассы, и он медленно пошел к ним.

– Есть закурить?

Он повернулся.

– Нет. Не курю.

Он увидел, что на платформах людей ничуть не меньше, чем в здании автовокзала, несмотря на то что очереди в несколько окошек разделились и казались короче. Он снова пристроился в конец одной из них. Если все бросить и поехать домой, то назавтра ничего не изменится, как не изменится и через день, два, неделю. Но неделю ждать было невыносимо и невозможно. Терять время, чтобы оказаться в такой же ситуации, в той же отправной точке… Чтобы снова вяло двигаться по чужой комнате, то и дело заглядывая на кухню, а потом, будучи не в силах сдерживать себя, одеться и выйти в темноту. «Куда собрался?» – спросила тогда жена строго, конечно же от беспокойства за него. Пройдусь немного, воздухом подышу. «Открой форточку и дыши». Ну это же я так сказал, – так. Но он промолчал одиноко. Я могу в магазин зайти, купить чего-нибудь. «Нам надо что-нибудь, Таня?» «Ничего не надо», – ответила из глубины комнаты дочь. «А у тебя деньги есть?» Нет, вы бы дали. Но не сказал. «Пусть паспорт возьмет». «Паспорт возьми, не забудь».  Сначала дочь, за ней жена. «И телефон!» – вспомнила беспокойно. Проверил в кармане. И правда, хотя будет звонить, путать сознание, беспокоить и так блуждающее в стороне от самого себя естество. Щелкнул тогда поскорее дверным замком, где-то растворились в воздухе слова, фразы. Но он уже не слышал. Не стал отворять дверь и переспрашивать, чтобы избежать звонков вдогонку, – уж пусть лучше звонят, а то и обойдется. Спустился по ступенькам. Навстречу поднимался мужчина лет сорока в спортивном костюме. «Бизнес», – определил сразу по выправке в первый раз, среди дня, к тому же видел, как тот выходил из дорогой машины. Впрочем, подумал тогда, возможна высокая должность в компании. Кроме ДТЭК крупных компаний не осталось. Жил где-то выше, они несколько раз встречались с тех пор, как переехали из своей квартиры, но на каком этаже жил этот человек и с кем, не знали, а разговаривать не пытались, как одна, так и другая сторона. Это даже не казалось неестественным при двух десятках квартир в подъезде. Когда они получали свою квартиру на отшибе, то очень сильно удивились и потом еще очень долго привыкали к тому, что с ними здоровались взрослые и подростки, совершенно незнакомые люди, пока не поняли того деревенского уклада жизни, который бытовал в поселке. Позже и они сначала здоровались, а уж после постепенно знакомились с соседями – пока не перевидали весь поселок. Хотя зачем это ему, какая разница, чем он занимается. Теперь какая разница.

Они кивнули друг другу. Вышел и сразу за угол. Спустился на Челюскинцев, где напротив, через дорогу, светились изумрудом огромные стекла стадиона, и пошел в сторону Крытого рынка. Мимо прокуратуры, мимо Апелляционных судов, где и самому довелось побывать когда-то после ДТП. Но сначала зашел в магазин и купил бутылку пива. Деньги он приберег из мелких покупок, – не хотелось просить у жены и тем более у дочери, потому что все то время, что они жили на съемной квартире в центре, он не получал пенсии и два месяца как не работал, после того как к ним в студию пришли люди в хаки и объявили о смене собственности компании, представили человека, которому будет подчиняться коллектив и согласовывать материалы для выпуска, и на следующий день несколько человек написали «по собственному», – заработанное летом находилось у жены, экономной и распорядительной. Сразу возле магазина он постоял, пока пил крупными глотками, короткими сериями.

Сзади услышал громкие подростковые голоса. Два парня что-то весело выкрикивали, иногда коротко срывались в хриплое пение, скорее похожее на песнь павлина на току, потом стихали, ровно на столько, сколько времени тратил он, когда пил свое пиво, а потом все повторялось. Рядом было общежитие, в магазине еще можно было купить спиртное. На улицах никого не было, и удивительным казалось наличие кого-либо вообще, а не пустое пространство в миллионном некогда городе. Он дошел до перекрестка и начал спускаться к автостанции. Потом или снова вверх, или через «Велику кишеню», – решил он, запуская мысленно навигатор.

– Стой!

И снова:

– Стоять! На землю, лечь!

Кто-то резко нажал педаль тормоза, визгнули подошвы, сработали амортизаторы в щелкнувших бурситом коленках, – и он остановился, не успев дать себе команду.

Лязгнул затвор.

Он медленно обернулся после паузы. В нескольких шагах сзади него уже лежали на тротуаре два мальчишки с двухлитровой пивной бутылкой у одного из них, руки вытянуты были вперед и в стороны, над ними в берцах и форме хаки (на охоту), неуклюжей, скомканной на спине в пояснице, с автоматами наизготове, направленными в спины. Рейнджеры. Один патрульный ударом отбросил в сторону ногу лежавшего с бутылкой. Из открытого горлышка текла жидкость, вспыхивая пузырьками и распространяя свежий запах. Звони, – сказал один второму, – пусть пришлют подмогу.

Внутри стало мерзко и унизительно-тоскливо. Он прошел еще метров двести к автостанции, но бездна обезлюдевшей местности обескуражила. Даже фонарные столбы маячили в мрачной пустоте, магазинчики и торговые ларьки погрузились туда же. Платформы под навесами, раньше здесь в это время еще стояли очереди отъезжающих после работы и учебы, плотно друг к другу стояли автобусы, частники и таксисты ожидали удачи рядом. Сама дорога спускалась глубже и глубже погружалась в нечеловеческое продолжение неизвестности. Было мертво вокруг, было мертво внутри. Он развернулся тогда и снова пошел вверх, прямо глядя перед собой в выбранную точку за перекрестком, где с улицы Артема подсвечивались огни Свято-Преображенского собора. Даже стрелки на часах расплывчато показывали двадцать пять восьмого. Фигуры все еще стояли над лежащими телами, стволы автоматов слегка подрагивали в их руках.

– Огонька не будет? – он сам не понял, как это вырвалось у него, зачем, без мысли, без смысла того, что он произнес. Абсурд царил в каждом его звуке, но внутри все как-то забродило, задвигалось, то ли от протеста, то ли от наслаждения; сердце ударило в виски.

– А у них? – добавил он кивком перед дулами. – Вижу, у них тоже нет. Ладно, я все равно без сигарет.

Он тут же на ходу развернулся и прицелился на освещенный купол. Сзади было тихо, мальчишки почти не дышали и не двигались. Никто не подал голос, и он пошел дальше вверх. Ноги спешили перейти на галоп, приходилось усилием держать их в среднем темпе, вроде неторопливом. Пока он поднимался мимо собора, царапаясь взглядом за стены, он мысленно ругал себя разными словами и задавался вопросом, отчего, откуда в нем эта черта, которую иногда он сам в себе ненавидел, зная в то же время, что никогда от нее не избавится и не искоренит. Почему он переставал себя контролировать в ту самую минуту, когда это было нужнее всего, когда и сам не предполагал, что это может произойти. Пока он медленно удалялся от того места, голова становилась все яснее, и он уже снова оказался внутри себя. Он все еще ждал холодного набата затвора за спиной. По хребту сползала крупная капля. Он вспомнил, глядя спасительно сквозь деревья, как возникла рядом с кинотеатром «Красная шапочка» временная часовня в преддверии монументального строительства напротив общежития политехнического института, под которым целыми днями дежурили, словно девицы на Тверской, студенты-арабы, предлагавшие change по выгодному курсу, и обменять можно было практически любую сумму, поскольку, когда денег не хватало у одного, он брал у соседей или заходил внутрь и бежал вверх по ступенькам, скорее всего на второй этаж, потому что возвращался очень быстро, даже не запыхавшись. Мобильных телефонов еще не было и все контакты осуществлялись непосредственно с глазу на глаз. Он вспомнил, как еще до появления часовни, по вечерам ныряли в темноту вокруг кинотеатра парочки, не дожидаясь, пока разбредутся последние зрители с вечернего сеанса, но тогда он только рисовал в своем воображении картины свиданий в виде пульсирующих волн юношеского организма. Разве я жду чего-либо от тебя? – подумалось ему так же отвлеченно, собирая в черное сознание все короткие воспоминания разного времени без разбора, но они и сами последовательно нанизывались на историю или группировались вокруг ситуативного образа, плывущего рыжей почему-то бородой и вперед животом в рясе и фелонью с вырезом на груди.

Рядом с домом, в котором они временно поселились, на пешеходной аллее стояло кафе-забегаловка, где можно было присесть за столик попить кофе и съесть бутерброд. Там же можно было заказать водку или коньяк, – все еще можно было – наверное, кто-то курировал эту точку, – подумал. Зашел в стеклянную дверь, в небольшом зале стояло штук пять-шесть столиков, но и они были пустые, даже без остатков посуды. Что-то играло из приемника в небольшие колонки, скорее всего для бармена, чтобы не так было скучно. Заказал сотку и выпил почти одним глотком, закусил долькой лимона. За окном по-прежнему стояла сырая бездна, несмотря на некоторое броуновское движение людей и транспорта. Еще сто граммов водки почему-то не показались избыточными, растворились в аморфной субстанции тела, поглощенные вязким веществом. Из-за угла показалась фура, медленно стала вписываться в поворот, потянулась вниз, в сторону Донбасс-Арены, за ней вторая, третья. И тут зазвонил телефон. Ты где? – то ли встревоженный, то ли раздраженный голос ударил в черепную коробку. Иду домой, – сказал он бодро, уже за дверью, чтобы не было слышно музыки. Через две минуты буду. Быстро отключил. Но подойдя к подъезду понял, что придется звать на помощь, чтобы открыли дверь изнутри. Ключ от входной двери был один на всех, делать дубликат казалось роскошью. Есть хочу. Что у нас на ужин? Ты выпил? Где? Откуда взял деньги? Оттуда, откуда они у вас, хотел сказать, и конечно оставил себе, чтобы не просить. Давай поедим. Вы уже ели? Макароны. Макароны, как некое сакральное блюдо, настолько, что без него не обходился ни завтрак, ни обед, ни ужин – и так семь дней в неделю, за редким исключением, когда на столе оказывался рис или пшено, или гречка, которая сухо двигалась в горле, а картошка только в первых блюдах, – макароны обрели второе рождение вкуса. Ты знаешь, что скоро комендантский час? Мимо прошла дочь, вытирая после ванны волосы полотенцем. Ты видел, сколько времени? Видел-не-видел. Где-то в темноте еще скрывался зять, которого тоже не видел. Скорее всего, уже в ванной. Гуманитарка пошла, – сказал. – Видели? И по новостям сказали, – вступила в разговор дочь. Значит, опять будет шумно, – прозвучал голос зятя, и фигура мощной тенью заслонила проем. Шумно – это как? – хотелось спросить. Артобстрелы – это «шумно»? Но начнет нервничать дочь, потому что они сцепятся с зятем в полемике из-за слов, внезапно ставших значимыми в их жизни, а этого не хотелось, не хотелось тратить энергию на доказательство определений элементарных этических понятий, которые, как оказалось, можно выкручивать, словно бабушкиными руками белье из далекого детства. Выключаем свет. Зачем, мы ведь в центре города, здесь всегда было тихо. А вот Таня говорит, что не всегда. Да, не всегда, и здесь тоже стекла дрожали. Еще как дрожали, добавил зять, ныряя снова в невидимость. Стекла действительно были обклеены накрест строительным скотчем, причем во всех, практически, домах, и только на некоторых окнах ничего не было, так что сразу можно было определить, откуда жильцы съехали давно и больше не возвращались, но и стекла в окнах там часто были разбиты и кусками выпали. Что ж, ей виднее, она раньше переехала с зятем, оставив им возможность позаботиться о квартире, сложить в одно место все вещи, чтобы случайным снарядом в окно или пулеметной очередью не повредило, а заодно усилить двери металлическим листом, оставить открытыми форточки на случай взрывной волны, потому что в то время всё происходило рядом, потому что аэродром был еще темой номер один во всех новостях, и в радиусе трех-пяти километров было так же активно, как и возле него самого. Тогда давайте все уедем, – еще раз попытался и тут же пожалел. Все равно домой не попасть и жить там невозможно. Дочь молча отвернулась к зеркалу и принялась демонстративно расчесывать волосы, по-мужски играя желваками широких скул (восточный штрих придавал неклассическую особенную привлекательность). Но что делать в темноте? Жена выступила миротворцем. Телевизор смотри. Ваши сериалы или новости? Те самые, от которых он бежал последние два-три года. Сплошные новости круглые сутки. От них броуновское движение усиливалось и хотелось выпить. Выпить не давали, да он и сам знал, что не за что, а новости с утра до вечера – здоровья не хватит пить. Я туда все равно не поеду – вы же знаете, – резко вставила дочь, скорее реагируя на реплику о сериалах, но правильно ее поняв. Стукнула расческой о что-то, вероятно, о трюмо. Она была его дочь и понимала, что он вкладывал в детское самодурство. Хотя и ехать было некуда. Из подъезда, кто мог, разъехались по родственникам – кто по Украине, кто в Россию. Тогда смотрите что хотите, а я буду спать. Так и сказал, подтверждая свое отношение, свою полярность. На полу, на матрасе было тепло и приятно-жестко. Даже в армии растянутая донельзя сетка кроватей провисала и не позволяла нормально спать, пока он не подложил под нее кусок толстой фанеры из пропагандистского щита, но во время очередной проверки старшина обнаружил «не по уставу» и пришлось его демонтировать. Другим же такие «батуты» нравились и воспринимались как прилагательное к «дедовскому» статусу.

– Витя!

Он оглянулся.

– Это ты!?

Он осторожно улыбнулся.

– Леня! – утомленность исчезла в его взгляде. Ум всклокочился, сделал стойку. К нему с платформы подходил в куртке с меховым воротником, держа в руке такой же стаканчик с кофе, но только более полный. Почти полный, развевающий широкие пары. Непокрытая полубритая макушка, с глубокими залысинами, глубокие складки на переносице, словно шрам, раскроивший пополам. Ничего, кроме кофе. Полный образ фигуры заслонил детали.

Сейчас спросит: как дела. Дела, работа, семья… Унеслось прочь, во время, которое измеримо прошлым…

– Ты очередь занимал? – Леня перебросил в другую руку стаканчик, не пытаясь отхлебнуть, выдерживая паузу, пока остынет. Щеки его нависли над короткой шеей, но не слишком, чтобы обрюзгнуть.

– Ты куда?

– Туда, – он подбросил подбородком.

– Еще не на пенсии?

– Нет. Рановато. А ты – уже?

– Первый раз. Там скопилось уже за полгода. За депозитом?

– Если получится.

– Что ж так затянул-то? Билет хотя бы взял?

Он промолчал, неопределенно покачивая головой в разные стороны.

– И не знаю, возьму ли. Вот думаю, может, потом как-нибудь.

– И потом то же самое будет. Каждый день так ездят.

Леня разговаривал хмуро, без улыбки, пристально заглядывая Виктору под вязаную шапочку, которую тот натянул низко на лоб. Впрочем, уже давно Виктору не встречались веселые, улыбчивые по-голливудски люди, и насупленность Леонида казалась естественной. Сам-то, наверное, еще хуже, кстати, в зеркало гляделся только во время бритья, но ни разу не обращал внимания на мимику, на отражение внутреннего состояния, сосредоточиваясь на процессе. Кто знает, что можно прочесть на нем и, если судить за выражение лица, то многим не стоит выходить на улицу. А ведь по выражению лица в том числе и делают выборку на улицах, на пунктах, там, где создается дополнительное искусственное напряжение и приходится сепарировать большую массу людей.

Он пошел за сутулой спиной к одной из касс возле платформ, где стояли автобусы, а тех, которые отъезжали на разворот, тут же замещали другие, с трафаретами на лобовых стеклах. Леня прошел мимо змейки и постучал в закрытое окно, не обращая внимания на очередь, но та как-то инертно отреагировала, дружно отвернувшись, чтобы скрыть самоунижение и одновременно стыд, а может быть зная, что этот человек уже был здесь и все его видели, имеет право на такое вторжение или просто отошел за кофе и успел, а и правда, Леонид кивнул кому-то из передних в очереди, демонстрируя собственное наличие, наклонился в кассу и зашептал короткими фразами. Виктор уныло стоял в стороне, словно стыдясь своей причастности к происходящей дерзости, все же уставившись взглядом в табличку с номером над окошком.

– На, держи, – Леня вручил Виктору чек с номером рейса и местом.

Нет, не отстанет, теперь не отстанет. Ну что ж, ладно, потом что-нибудь обязательно нужно придумать, время еще есть. Главное, держать себя в руках, потому что

«Скажи, куда ты пропал тогда?» – спросил Леонид. Он помнил. Сразу, как только увидел его, вспомнил. Это с ним он «грузился» «тогда» в вагон поезда, нагло поданного на первый путь для новобранцев, кишащих на перроне кучками, внутри которых развивались глубокие социальные отношения, после того как они встретились, после того как он получил звонок от Леонида о некотором деле, которое нельзя по телефону ввиду особой важности и секретности. Секретность была настолько высокой, что они встретились у Лени дома, плотно выпили, в качестве аперитива поговорили о том-о сем, и Виктор обратил внимание на правильно поставленные ударения в междометиях, зависающих над пропастью на одном звуке в ожидании спасительного ответа, но Виктор неопределенно лавировал, не подставляя плечо под падежные окончания, не желая выдавать себя, пока наконец Леня не устал и не понял сам, что утоптанная колея их разговора уже начинает поднимать душную пыль, и спросил его прямо в глаза, с визгом скрежетнув раскосыми зубами на вираже после закушенного с тарелки: Поедешь в Киев? Ничего лишнего не было в вопросе, и это подкупало. Если бы Леня тогда нажал на шахтерскую солидарность, это не сработало бы, ибо хорошо знал, что он давно уже не работал в шахте и мало что могло повлечь его за прошлым товариществом, – а возможно просто не сообразил, и всё, как, очень вероятно, расчетливо притормозил. Да, сказал тогда, понимая, что это донецкая поездка и на какой стороне стадиона будет стоять эшелон болельщиков, словно это был тот финальный матч, в котором проиграл «Шахтер», а их, привезенных для поддержки, держали на подъездных путях, а к стадиону и обратно везли автобусом, с осторожностью, чтобы не быть атакованными киевскими фанатами. Это будет хорошо оплачено, сказал Леонид, не дожидаясь вопроса, но предвидя. Виктор удивился про себя – как же это он не только не спросил, но даже не подумал о такой важной детали, которая тонко подчеркивала личное отношение к делу. Он не хотел затевать игру с кумом, не видя в этом смысла. Было азартно. Запершило в горле от застрявшего комочка, но на тарелке еще лежала закуска в виде колбаски, сыра, нарезанных тонкими ломтиками вдоль просторного широкого фарфора, подтаявшие дольки лимона искрились в соку под сладкими кристалликами, да и в бутылке еще оставалось – он смахнул с горла пыль холодной густой горчинкой с оттенком сивушных эфиров, выдерживая паузу, – а твоя роль в этом действии? Должен собрать группу, уже есть около дюжины дюжих мужиков, я не настаиваю, как хочешь, но, если хочешь… Виктор не хотел. Когда? – спросил он. Завтра. Завтра он долго не мог договориться с женой, которая наотрез была против, но, поговорив по телефону с кумой, выслушала ее доводы, по-женски нехотя уступила. «Будь на связи и никуда не лезь», – только сказала она, крестя и целуя в лоб. Он ответил чмоком в нос, который оказался ближе всего остального, даже не пытаясь подвернуть шею, чтобы дотянуться до губ.

С Леонидом и другими они встретились на перроне, где упрямо стоял состав, ожидая чего-то, возможно, действа. Действа не было, и статный среднего возраста старшой, с глянцевыми от румянца щеками, сплюснутым от поломанных хрящей почему-то одним ухом, разочарованно крикнул все заходим. Виктора повели в вагон, где он сразу выбрал верхнее место и принялся укладываться, наскоро поздоровавшись. Вагон был плацкартный, то и дело входили и остальные, шумно располагались, заполняя объемы сигаретным и еще без закуски дыханием. Все четыре места теперь были заняты, Леонид оказался через перегородку, но очень скоро вышел и направился к старшому в купе проводников. Внизу как-то быстро вспыхнуло, ему предложили, и он принял, даже присел. Юра, – представился первый, шустрый, видимо, малый, который занимал своим вниманием гораздо больше пространства, чем его физическая субстанция. Забормотали остальные: Доня, Петрович. Юра наливал, небрежно выравнивал уровни, оставляя на палец для волнения и удобства опрокидывания. Менделеевка пробудила в нем ораторство и мысли – заговорил о сволоче-начальнике, который подворовывал «упряжки», о продажном профсоюзе, о тех погибших, когда сколько раз говорили о непомерно далеко зависшей бутовой кровле, но всем было некогда, нужно было гнать план, и уже на наряде начальник участка принял решение вот-вот, завтра в первую смену усилить крепление, а во вторую принудительно сажать, и бригадир умными розовыми щеками затряс, закивал, сдвинул соломенные брови, – а в третью смену оторвался песчаник и отрезанным аккуратно куском пирога ухнул за спинами тысячетонной массой по всей протяженности лавы, снизу до верху, на сто двадцать метров, выпуская и смешивая до взрывоопасной смеси метан… Доня путался в нотах, вторил невпопад,  то не поспевая, то забегая вперед, быстро оседая на своем месте, Петрович почти молчал. Скрипели какие-то фразы и колкие взгляды пересекались в центре между полками, перепрыгивая через бицепсы и трицепсы, сквозя сквозь хрящики ушных ракушек. Откуда? – спросил вдруг Юра, – спортсмен, или как? Или спортсмен, – ответил Доня. Было дело до армии. Потом со старлеем, – он ткнул кулаком в воздух, выводя локоть вперед, задевая оконное стекло, и было слышно, как оно гулко вздрогнуло. – Ну и полгода дисбата. Доня зевнул и продолжил о своем, не обращая внимания на смену темы. Наконец, Юра раздвинул воздух и пошел в сторону тамбура, увлекая за собой тесноту. Доня вымученно покачал головой и прикрыл подбородком кадык, осторожно опустив веки. Петрович уже стелился. Виктор потянулся вверх, подсунул под подушку аксессуар с документами и немногими деньгами, вытянулся во весь рост, успел отгородиться закрытыми зрачками – снова вспыхнуло быстро и закусилось мягко внизу, забормотало и закачалось вместе с вагоном, отстукивая колыбельный ритм. В купе не курить, в туалете не гадить, – громко включился репродуктор над головой и смолк щелчком, на мгновение введя тех, кто слушал, в ступор. Но слушали не все. На работе о быте, а в быту о работе, – вспомнилось из давнего своего прошлого, невпопад под гул на первом этаже, непонятный и чужой. Но после которой вспышки, уже без него, колыбельная плавно перешла во второй куплет и под равномерный стук поплыла в ночь, освобождая сознание…

Старшой крикнул подъем, люди вяло зашевелились, потянулись к газировке и пиву, и он снова увидел Леонида, когда поезд остановился на вокзале. Соблюдать конспирацию было некогда, чувствовалась бравая уверенность в силе, демонстративно пренебрежительная и провокационная одновременно, никто не смел препятствовать, и они вместе, уже в группе, по-видимому сформированной Леней, отправились рыхлой колонной к автобусам. Поехали. На улицах было обыденно скучно, ничего не предвещало цунами, на какое-то мгновение Виктор подумал, а стоило ли вообще ехать, возможно, за эту ночь все изменилось настолько кардинально, что всё кончено, – защемило в подреберье, – но перед глазами панораму наложила телевизионная картинка Варфоломеевского фримера, и сомнение легкой бабочкой, опыляя бархатом воздух, растаяло в невидимости. Леня сидел рядом и тоже уставился в окно закрытыми глазами. Укачивало. Это Мариинский парк сказал Старшой если заблудитесь ищите его только не обращайтесь к прохожим а к милицейским патрулям и не ходите по одному а группами со старшими а лучше не ходите никуда без разрешения вообще потому что могут быть провокации и мало ли что еще успеете. Их подвели к двум армейским палаткам, выцветшим до грязно-серого, натянутым на деревянные щитовые каркасы. Вокруг, на территории парка, казалось, было много людей, возможно, больше тысячи. Виктор поискал глазами трубу над палаткой, и воображаемый запах горячего металла и пересушенных портянок потянулся изнутри, из прошлого, смешиваясь с хромовым сапожным. Трубы не было, и внутри печки не было тоже, ни портянок, ни хромовых сапог, но нары стояли и даже были застланы матрацами. Эфирный запах из прошлого исчез, пахло холодной пустотой и опилками. Между палатками стояла полевая кухня. Виктор сглотнул слюну и напрягся от холода. Леня отошел к кому-то из знакомых в группе. Старшой пропал. Юра со товарищи пропал тоже. Никто не знал, что делать, и группы начали бродить по территории парка. Издалека раздался звук в громкоговорителе, но слов не было слышно. Через какое-то время зазвучала музыка, складывалась в аккорды. Наша белик жжет, – сказали рядом, – пошли посмотрим. Она с молодыми спит, бля… Да нет, вон повалила. Виктор пошел наугад. За деревьями парка спецназ плел косичку из линий Мажино, Маннергейма и Сталина, с вкраплениями снежно-седой змейки Энкеля, каски и щиты поблескивали на тусклом зимнем луче, то и дело менявшем точку попадания, нашивки на спинах подкупали невероятной магической силой, некоторые, без знаков отличия в безликой униформе держали в руках винтовки с прицелами, отодвинувшись вглубь рядов, – держали вертикально, упершись прикладами о землю, словно крестьянин после тяжкого покоса, остановившийся на передых, чтобы поправить инструмент. Но основной рабочий инструмент все же был дубинка. Сидели и стояли спинами и на него не обращали внимания, а ведь расстояние было небольшим. Обыденность рисовалась в их позах. Охраняют, – подумалось. Свои. Кто свои – он не успел расставить акценты вопрошающему, пренебрежительно отодвинул того локтем мысли и оставил без ответа, мгновенно переключил тумблер, ибо старшой уже звал на митинг. Все стали подтягиваться к эпицентру. Здесь толпа размножилась и вытянулась. Произошла встреча на Эльбе с другими регионами и столичными районами. Сейчас журналисты приедут, давайте-ка поближе, призывал кто-то с дощатого эшафота, огражденного кулисами из синего полотнища. Идейный тамада быстро сбежал вниз, блеснув яркой светоотражающей надписью на спине, и было слышно, как загрохотали доски под кожаными ботинками. Но идейных наставлений не давал, приберегая интригу на десерт для тех, кто останется, для посвященных, – чувствовалось напряжение момента, нечто таинственное, величавое, чего недоговаривали, как пытливые следователи в поставленных вопросах театра пантомимы, прячась под черным экраном, одетые во все черное, и только ручки белесым почерком выводили короткие смыслы на воздушной поверхности под осторожными струйками софитов. Журналисты и камеры уже выдергивали кадры истории из толпы для вставок, сканировали объективами по головам и стягам, по трафаретам с названиями городов и предприятий. Попадавшие в камеру улыбались и качали шарами и вымпелами победителей марафона, некоторые вытягивали вперед шеи, чтобы подольше оставаться в кадре. Было тесно и уже не холодно, но хотелось есть. Переминались с ноги на ногу. Виктор вспомнил. Это надолго? – спросил он у Леонида. Не знаю. Я тоже есть хочу, не завтракали еще. Женщины тут есть? Леня повернулся к нему лицом и выдохнул табачным перегаром. Женщины были. Их было много. Стояли с плакатами, сонно ждали вместе со всеми там, куда не доставали камеры. Нет, не эти – другие. А что?! Согреться! – он пожал плечами. Но Леня сохранял суровость. Водкой согреешься. Душа загрустила. Тусклое солнце все еще пряталось за декорациями домов, покалывало в щеки. Наверное, пора, решил он. Отошел, достал телефон. В записной книжке номеров начал листать, пытаясь вспомнить. Наконец остановился, оглянулся по сторонам, отошел еще за спины, вдоль стены здания, в поисках гастрономии.  Длинные гудки прервались на излете, не пробившись к цели. Вернулся в дисциплинированные ряды. На эшафот уже взгромоздился Первый среди прочих, рокоча и подхрипывая, принялся вещать в массы, развенчивая противника со стоицизмом греческого мудреца. За спиной трепетала шелковая ткань обивки. Аполлоном Дельфийским обнажил свитерную фигуру под сереньким камвольно-кашемировом пальтишком, и выставил перед грудью кулачки в жесте. Воздух затрепетал, завибрировал. Ноздри распахнулись возбужденно. Запахло грозой. Ну и придумали! – равенство сексуальных меньшин, – ну не слишком ли? Чего удумали! Разве это демократично? Разве это по-человечески? Неужели с этого начиналось человечество? Что это такое?! Еще давайте больных дцп приравняем и выровняем, а с ними солнечных людей и ампутированных на левую ногу. Это что ж, они равны нам, грешным? – нет, нет и нет. Нет, не греки мы, Константины и Михаилы, не Сократы – с его мальчиками, да и сам он, мальчиком будучи, хоть и без особого спрошения, а после Платон предатель, да и вся культура их, эпохально изошедшая из красоты и чувственности к своим эдипам, заразила и римское стадо этим баловством, эпикурейским вирусом, чуждым нашему естеству (но что странно, народы не вымерли и даже возмужали до степени храбрости и фатального исполнения законов, хотя и не харапукку, но подчиняясь без недальновидности ослушаться, – подумал, удивляясь и страшась собственной смелости, отодвигаясь мыслью в грозовой туман, убаюканный монотонным звучанием сверху). «Вот и другая родина во главе с Лимонником спешит на помощь», – продолжал метать гальку в толпу. Та послушно подставлялась, считая блинчики испускающими пар зевами. Уж они помогут не дать и сами не дадут! Уж помогут вылечить эту раковую тропическую опухоль! С Олимпа неслась громогласная тирада величавой дорической колонной: нельзя срывать людей с рабочих мест и наносить ущерб заждавшимся поступлений в казну чиновникам, отчего правительственные мужи сидят без работы, ибо нечего делить и умножать, складывать и отнимать, в то время как мы три года вели переговоры с супружеством (взвизгнул, было, подкованными искрами, боднул головушкой, но тут же лихо рванул дальше, цокая и лязгая, потряхивая уздой после спотыкания), и вот наконец договорились. Чего они добиваются? Чего хотят? На что нацелились? Как ни крути, а никакой осел всё равно летать не сможет, даже золотой. Умный должен разобраться в вопросах, которые осел запутывает – а он путает, ой как запутывает нас витиеватыми сладостными речами с медовыми струями по щекам. Так нужны ли нам такие жертвы? Нужны ли нам свободы духа вместо живота своего? Дух испустите во гнусности естества своего, ибо питать его будет нечем. Я давно предупреждал! Это всё случайные встречи. Незачем было на них ездить, сидел бы дома, на пеньках, в обнимку. (Продолжал рыться в тумане, бродя по закоулкам черепной коробки. Нет, не он, не Первый). Первый сканировал взглядом по рядам и все время спрашивал: правильно я говорю? Очевидно, понимал, что сильно не дотягивает. И глаза дрожали слезливо и фатально. Не доверяя самому себе, искал поддержки и находил в зале на бис в нужно расставленных местах, от которых и остальные поддерживаемо колотили воздух. Шарфика на нем не было – не простудился бы, – затревожились, наверное, апологеты. Но подать, накинуть было некому. Зато было видно, как готов на алтарь ради них положить… В литургическом порыве за правое дело и cosu nostru. Первый тем временем говорил правильно, что подтверждалось молчаливым вниманием зала. Сеял глаголами по головам страждущих. Правда, молчание их не было выразительным, и жажда не терзала мучительно, разве только некоторых. Хватит ли на всех от пяти хлебов-то? Наконец, разверзлись мглистые своды – свершилось: амен! – и затихло, качнулось, замерли облака в ожидании, эшафот скрипнул конструкцией половиц и отправил Аполлона вниз, поддерживаемого за руки.