Kitobni o'qish: «Ортодокс (сборник)»
Сборник повестей и рассказов
Принцесса «Да»
Утро в больнице.
Моя маленькая дочь уже только тихо молчит.
Я смотрю в окно.
И молюсь.
«Господи помилуй нас. Господи помилуй. Нас. Господи. Помилуй. Нас».
За окном увлекаемый ветром снег. Снег стремительно несется параллельно земли, увлекая за собой наши взгляды и мечтания. Вновь и вновь облетая Землю, нарезая круги, возвращаясь к моему окну, мечтания превращаются в надежду моего сердца.
Ночью, в очередном коротком провале/забытьи я придумал сказку про человека, который превращал в живое все мертвое, человека, который всю мертвую природу мог оживить. Только что осознал, что это не сказка – это Христос, наш Спаситель, Сын Божий.
Дочь моя уже даже не плачет. Она третьи сутки молчит. И медленно смотрит в стену или в себя.
А когда утром маленькая православная девочка (еврейский мацемел, замешанный на русских дрожжах) уже только тихо молчит, то причина ее молчания не столь и очевидна – это может быть память о семидесятилетнем вавилонском или двухсотлетнем татарском плене, или боль церковного раскола, или ужас семидесятилетнего большевизма, или расстрел последнего русского царя, или немой плач о двухтысячелетнем еврейском скитании, или печаль по разрушенному Храму и распятому Христу.
Если еще эта тихая печаль приправлена соусом больничного страдания, – а девочка двух с половиной лет вторые сутки лежит под капельницей, пятые сутки ничего не ест и почти не пьет по причине жесточайшего дисбактериоза (желудок отказывается переваривать даже воду), и десятые сутки находится в больнице, – тогда, тогда мы почти ничего не можем поделать, разве что посетовать на… Кого? Ну, тогда поблагодарить… За что? За немыслимые страдания, которые испытывает моя маленькая дочь, усыхая на глазах, потеряв за неделю пять килограммов из своих пятнадцати, изгибаясь всем своим уже почти невесомым тельцем от жестоких судорог в желудке, и от невозможности повернуть правую ручку с катетером в вене, и просто от страха перед этим жестоким и жестоким миром?
Да.
Пути Господни неисповедимы. Господь промыслил моей дочке страдания в самом начале ее пути, и заодно мне, в виде ощущения беспомощности.
Ну, нет! нет никакой беспомощности! – нет! Есть молитва и вера, и решительность, и любовь к маленькой Вере, Верушке-Петрушке.
Инфекционное отделение московской городской детской клинической больницы № 9 им. Сперанского. Я с Верой в палате, куда нас положили через два дня после выписки жены из больницы. Это совсем детское отделение, много детей до трех лет, которые лежат с матерями.
Женщины эти здесь неприглядны: не умыты, не причесаны, долго спят, в затрапезном ходят, канючат лекарства, ноют или выговаривают оставшихся дома детей и мужей по телефону на стене, в палатах у них бардак. Многие почти отвратительны внешне. Женщины в больнице затрапезны. Они переносят сюда дом. Они здесь, собственно, и не женщины, а «мамочки», «мамы». А кто не затрапезен, тот быстрее/скорее справляется со своими задачами. Но лишь при одном условии, что эта (не) затрапезность – не светская, а иная, т. е. «мать», но не «мамочка».
Кстати, меня нигде и никогда так часто не называли – «папа», «папочка», как здесь в больнице.
Больница – это не часть жизни.
Это именно жизнь, другая, параллельная реальность, но самостоятельная.
Больница – очень правильное место. Дает возможность сосредоточиться, и собраться, и выжить, и выздороветь.
Больничная демократия. Все едят одно. Монастырь тела.
Стерилизация – как основа, и смысл, и цель; стерилизация – как догма, и, как философия; стерилизация отношений.
Больничный язык. Здесь говорят – «оклизмить» – это когда надо сделать клизму, чтобы очистить кишечник. Оклизмить, – в широком смысле, – это значит, очиститься так, чтобы вместе с говном/грехами вышла грязь душевная и духовная, накопленная за тысячелетия и в последние времена.
У меня три страсти – творчество, жена, дети. И дьявол ударил по ним. Достает по всем направлениям, достает и давит: заболевают поочередно – Ася-Вера-жена-Аня-мама-отец-вновь Вера-теща-тесть-вновь Аня; враги на работе ополчились; и даже в больнице в виде безмозглых детей-ублюдков (как жесток мир детства – безжалостен и беспощаден, и циничен, и ужасен: детская больница – больная среда – детский кошмар), которые в соседней палате шумят очень поздно, что объективно ухудшает состояние Веры.
Нахлынули болезни и неприятности. Надо быть бдительнее и молитвеннее.
Враг уничтожает меня, пытаясь меня сократить, пытаясь так оградить свой мир.
Я сокращаю мир врага, уменьшаю этот мир – и враг пытается сократить, уничтожить меня.
Второго декабря двухтысячного года, в четверток, мою беременную жену отвезли в больницу, чтобы сохранить ребенка, которому пять недель, чтобы предотвратить выкидыш.
Я пел вслух, провожая жену: «Она справится. Она использует все возможности, какие у нее есть, чтобы сохранить жизнь ребенка и свою. Она вернется. Они вернутся».
И все две недели, что жена пролежала в больнице, – сохраняя нашего ребенка, у которого уже сердце бьется (нашему ребенку пять недель, и он пять миллиметров, – прибавляет по одному миллиметру в неделю; и у него бьется уже сердце, и он уже имеет признаки человеческого детеныша; жизнь человека начинается с сердца, – там душа; еще только через две недели, уже после возвращения жены из больницы, я почувствую ночью в ее животе – ребенка, новое твердое тело, упирается, надеется, живет), – я ничего не писал, потому что не мог, пребывая в напряжении, – как бы чего не пропустить, ибо у меня на руках была больная Вера. Был я в напряжении – было мне не до виртуального мира.
Через неделю после отправки жены в больницу, заболевает старшая дочка Аня: она ползала от боли в пояснице и спине по полу, не могла спать, сидеть, ходить – криком кричала от боли, – и ее с подозрением на пилонефрит (болезнь почек) увезли в больницу; а в больнице несколько дней не могли поставить диагноз, – оказался радикулит, обострение ее спинных проблем.
И все это время я ничего не мог писать, – как бы чего не упустить. Такого напряжения я еще не знал.
А все началось еще за две недели до отправки жены в больницу, когда вторая моя дочка Ася поранила родинку на лице, справа от носа, да так, что родинка кровоточила неделю – я возил ее по больницам, чтобы понять – что произошло, и ответить на вопрос – что может произойти. И еще параллельно у моей мамы в Николаеве случился гипертонический криз. И у отца начался очередной жесточайший запой.
Тяжело мне. Все рассыпается. Зачем так много детей, если ты не можешь всем дать полноценное развитие, уберечь от болезней! Вот пример – огромная семья моего отца, все пьянь, ублюдки, и неучи. А отцу не достало силы воли выбраться из своего семейного кошмара. Ибо не достало ему любви от рождения. И мне? А детям моим?
Я уже не боюсь стихии. Но не надо думать, что стихия ничего не может мне сделать. Стихию надо уничтожать! Стихию надо встречать во всеоружии. И по мере возможности уничтожать беспощадно и бесследно. Беспощадно. Беспощадно. И бесследно.
Ясно мне одно – изначально я оказался не готов к этим испытаниям. А сейчас? Не знаю. Возможно, ибо я стал понимать что-то лучше в себе, и в своих отношениях с миром моих близких и миром в целом.
Я вошел в декабрь, в Рождественский пост, в череду болезней детей и жены, еще живущим для себя, под себя.
Я неадекватен и в больнице.
Я геройствовал, я геройствовал, когда пришел в больницу с Верой. Я гордился собой, я пекся о себе. Меньше о Вере. Вот и не углядел, она угасает. Я кичился. Кичился драмой. Я будто хотел страдания, драмы. Боже! Как слаб и низок я.
Продержусь на любви. Любовью держится земля. Продержимся и мы.
Эти испытания – это проявление моей слабости. Будь я силен – этого не было бы. Я недостаточно умен, недостаточно терпелив, недостаточно терпим, недостаточно выдержан, склонен к самооговору, склонен к суетному порицанию, поспешен, суетен, самонадеян, зол, лжив, гневен, трусоват, изворотлив, фальшив, лукав, нерешителен, непоследователен.
Я был горделив поначалу, геройски все оценивал. Это глупо. Не мы управляем своей жизнью, если мы идем в царство Божьей славы.
Человек (относительно) управляет собой, лишь, если после него земного ничего нет – пусто, ровное место, небытие.
Человек не всегда причина своих бед, и испытаний, но часто именно человек – причина бед и испытаний.
Не часть ли бед и испытаний нынешних моих – от моего недомыслия, моей импульсивности и слабости? Очень похоже. Да.
Пора разозлиться. И выйти из этого состояния ступора, прежде всего индивидуального ступора.
Если это так, то одна из причин – недостаточное смирение, гордыня.
Прости мне, Господи! Мою горделивость и мое самомнение, и мое геройство!
Сил и ума – вот в чем я нуждаюсь.
Господи! Не оставь меня.
Все происходящее со мной, – это промысел Божий, это – вразумление, истинное и необратимое.
Геройство должно кончиться, и должна начаться жизнь. Лишь с окончанием геройства начинается жизнь.
Когда начались в моей семье все эти события – я поставил себя в центр событий, попытался мысленно воспроизвести модель солнечной системы, когда я – солнце, вокруг меня – семья, дети, пр.
Это – неверно. В корне, в принципе, светски, религиозно, бытово.
Мы все – спутники Бога. И это еще честь – стать спутником Бога. Мы все – частицы мира, воспроизводимого Богом. И Бог – центр этого мира, точнее, Дух Святой, производящий этот мир по воле Бога Отца. А Бог – вне, внутри, всюду и везде. И этот мир – и есть часть Бога. И я – часть части. И я никак не могу быть в центре. Если же я – как Бог, то и тогда я не центр, и тогда я – вне и внутри, всюду и везде.
Т.е. и как человек, и как Бог, я не могу быть в центре какого-либо мира, ни концептуально, ни практически. Теоретически – да. Но только когда этого требует человеческая забота о ближних ли.
За окном шарашит снег, и мы, кажется, еще далеки от выздоровления.
Господи!
Хватило бы на все сил, смирения, терпения, и ума. Господи! Дай мне ума! И мудрости! Не оставь меня в трудах моих. Никогда!
В какой-то момент я понял, что сил больше нет. И я вспомнил, как жена во время родов отключила свой инстинкт самосохранения, чтобы родить Веру. И родила. И все.
И я вновь восстал.
Но одно очевидно. Сейчас мне не до литературы. Сейчас мне надо спасать детей.
Дети мои лучше и терпимее меня.
Я перед ними худосочен и привередлив. Я перед ними почти тщедушен. Они сильнее меня и лучше, может быть, даже мужественнее.
А все люди вокруг меня все делают медленно, слишком медленно, очень медленно. А мне нужно спасать детей.
Две бригады сестер во главе с врачом больше часа ковыряли ручки Веры, не могли попасть в вену. Вера истощилась, иссохла, вены сузились, кровь обезвожилась, и нельзя было попасть в такую маленькую вену. День и Вера угасали. Уходили?
Я начал ее отпаивать, с помощью пятимиллилитрового шприца, которым я вливал ей в рот попеременно воду и регидрон (солененькая водичка), вливал ей жизнь. Отпаивая. И с каждой каплей, вены, маленькие вены Веры расширялись, наполнялись жизнью.
Из ложечки выпаивать Веру – это требует времени. Устал.
Глаза смыкаются. Хочется даже и не спать. А забыться.
И на следующее утро лучшая необъятная медицинская сестра больницы ввела в вену Веры на правой руке иглу, следом вставила катетер для вливания лекарств.
И затем положили мою Веру под капельницу на два дня – один день и второй день.
Я в дичайшем напряжении. К концу первого дня капельницы привезли в больницу мою дочку Аню с похожим диагнозом, и положили в нашу палату.
Такие повороты судьбы. Аня вышла из предыдущей больницы 19 декабря, а уже 21 декабря, оказалась в следующей больнице, в нашей палате.
Ни в сказке сказать, и ни пером описать – я в палате больничной выхаживаю двух своих дочерей – Анну и Веру, старшую и младшую (на конец 2000 года). И это уже никогда в жизни не повторится. И это врежется в мою память навсегда – Вера в хромированной кроватке в углу, Аня на большой белой кровати у окна, я замыкаю острым углом прямоугольный треугольник. Дети на одном катете; Аня – это прямой угол, из катетов верхний – верхний острый, вершина треугольника, сочетавая катет и гипотенузу; я – нижний острый, сочетавая нижний катет – основание – и гипотенузу, – со старшей дочерью общаясь по катету, с младшей дочкой по гипотенузе.
Дети мои спят, а время течет с конца пера в страницу. Время не кончается. Время продолжается.
Тихо. Больница спит. Ночью, даже болезни уходят куда-то, давая детям, взрослым передышку. Давая надежду.
Моя старшая четырнадцатилетняя дочка Аня нуждается в источнике вдохновения, в источнике любви, в источнике восстановления сил; пока таких источников мы нашли семь:
– папа,
– сон,
– еда,
– церковь,
– книги,
– мама,
– Ася,
– Вера.
Это все называется одним словом – «любовь».
Главное, в чем нуждается Аня, – это любовь.
Любовь – это главный и единственный источник ее вдохновения, ее жизненных сил, оживления.
А и Вера нуждается в единственном – любви. И все мои дети – Анна, Анастасия, Вера. И по новой. И в любом порядке. Все мои дочери нуждаются в любви, как никто другой.
Больница не кончается.
Но враг сдается.
Враг глуп и прямолинеен. Это лишь он считает, что он изворотлив, он – глуп.
Болезнь приобретает в какой-то момент признаки живого существа, мерзкого и злого, которое намерено отнять, до времени отнять у наших детей жизнь и/или здоровье.
Мерзкие демоны мглы.
«Ненавижу!» – кричу я, сотрясая душу. – «Ненавижу!» – И почти вижу этого врага, мелкого, гадкого зверя, вошедшего в моего ребенка.
Вера изгибается от судорог в желудке, маленькое тельце не принимает даже воду уже несколько суток подряд. Она закатывает глаза и вопит, содрогаясь всем телом.
Я начинаю кричать, и не слышу свой крик, – «Борись! Борись с болезнью!»
А она крутит глазами, сипит, синеет, пучит живот и вновь орет изо всех своих последних сил. А потом успокаивается – так нехорошо, так опасно, и закатывает глаза, и страшно молчит, многие часы – один, второй и третий день молчит, уставившись в себя или в стенку. Чтобы затем очнуться среди ночи с криком.
«Папа! Болит головка!»
«Где?»
«Здесь». – Показывая ручонками на заднюю часть черепа и темя.
И вновь я к доктору с симпатичным лицом и милой задницей. Она уже уснула в дальнем углу огромной комнаты под ворохом чего-то белого на диванчике. Я иду к ней молча, может быть, пугая ее, я иду и понимаю, что она уже не спит, и напряженно смотрит мне навстречу/на меня/в меня и молчит.
«Что вы хотите?»
«Голова! Она жалуется на голову!» – И бегом назад.
Завтра выяснится, что у Веры подскочило внутричерепное давление. И это свидетельствует о ее высокой изначально интеллектуальной потенции, но это все в будущем.
А сейчас ее надо спасать.
И милая задница спасает мою дочь, влив в нее ложку «панадола».
«Борись!» – Я кричу, и ходуном ходит земля.
«Скажи болезни, – уходи! Скажи – уходи!»
Но демон противоречия еще силен, и Вера отвечает: «Не уходи!»
«Уходи! Уходи! Скажи болезни – уходи!» – Кричу я, разрывая ночь.
«Не уходи.» – Тот же безвольный и отсутствующий ответ.
Наконец, после десятков моих просьб, срывающихся в крик, – «Уходи! Скажи болезни – уходи!», – интуиция подсказывает, и я выкрикиваю: «Уходи! Уходи! Уходи! Не уходи!»
И бес ловится, заведенно и вопреки Вера отвечает, – «Уходи».
Все. Мы победили врага. Враг туп. Враг овладел чувствами ребенка, его телом, но не мозгом.
А мне очень важно, чтобы Вера сказала это слово, – «Уходи»!
И она говорит. Всего раз. Но этого довольно.
И вот среди ночи: «Папа, дай чего-нибудь?» – Фраза, произнесенная с чувством и на выдохе – сладостная музыка небес.
Сладостный сон. Сладостный звук. Впервые за неделю она попросила есть. Сама.
Дочь хочет есть! Слава Богу!
И вот первые несколько ложек кефира. Несколько минут. Полчаса. Не вырвало. Вера выздоравливает. Желудок вновь принимает еду. Жизнь осознана наново. Слава Богу.
Еще через некоторое время: «Папа, дай сушку!»
Лишив потребности есть – дьявол хотел ребенка убить до времени.
Мы победили. Да. С Божьей помощью.
Все эти дни сверлила мысль: «Неужели, придется кричать шепотом: Она уходит! Уходит! Сделайте же что-нибудь!»
Не пришлось на сей раз. Слава Богу!
Таинственный демиург, вершащий мою жизнь и здоровье в соответствие с неизвестными мне законами и установлениями. И результат его решений и действий – вот он – Вера выздоравливает.
Дети мои, я вас люблю, пуще жизни. Живите достойно.
Работа моя по спасению Веры почти завершилась. Вслед и Аня выкарабкалась вполне благополучно.
И, может быть, эта работа – и хорошо бы! – никогда не повторится.
Все на ниточке.
Это все происходящее – нам предостережение. Это не от нашей силы, но от нашей слабости. Исключительно. Мы не праведно и не истинно живем. Не так живем. Мы еще не знаем, что такое праведность, настоящая, без слов и споров.
Устоявшиеся отношения, здоровье, благополучие, перспективы – все в руках Господа. И забыв о том, мы забываем о назначении и смысле человеческой жизни.
Все на ниточке, которая рвется дуновением, легким колебанием. И нет ничего, кроме ниточки веры и любви, что соединяет нашу жизнь с этим светом и близкими и дает нам право на воспроизводство чуда – новой жизни.
Верой и любовью держится земля. Продержимся и мы.
Другим уже я выхожу из Рождественского поста, изменившимся. Я продолжаю жить и делать все для себя. Но я теперь яснее (нежели прежде) чувствую невозможность такой своей прежней жизни.
Больница манит, тянет, затягивает, увлекает и притягивает. И нет ничего привлекательнее больницы. Ее дискретные величины недостижимыми кажутся, кажутся; но это лишь видимость, это лишь кажется. Впрочем, впрочем. Больные – это разве люди? Здание – разве здание? Кровать – разве кровать? Простыни белые, разве белые простыни?
Лишь белые тени сестер мелькают в черных ночных коридорах. Тени наизнанку. Богова работа. Тени наоборот. Больница неисчерпаема. Благополучие белого цвета покоряет и манит. Не с чем сравнить белый цвет. Не с чем сравнить белый цвет. Не с чем сравнить белый цвет. И не надо ни с чем сравнивать. Нет в том нужды. Никакой. Да и надежда невелика, – что отыщется еще какое-то подобие, могущее нас устроить. Нет.
Солнце больницы светит в зените. Солнце больницы яркое. А кажется приглушенным маревом боли, что витает меж землей и небом, и в нем теряется ли человек-больной, которому нет названия?
В жизни многих людей нет эстетического начала. Но лишь эстетическое определение дает истинный комфорт в телесной жизни. Больница – это эстетическое начало. Не функциональное, а истинное эстетическое чувство, эстетическое начало жизни.
Больница никогда не заканчивается и не начинается, просто потому-то больница не имеет ни начала и ни конца. Больница – всегда. Нет, это не так в жизни человека. Больница начинается родами, кончается смертью. Больница – это и есть жизнь, беспредельная и необъяснимая. А не часть чего-то, будучи какой-то. Больница – не часть жизни. Скорее, обыденная человеческая жизнь – это часть больницы. Ибо человек – это трагедия необъяснимого слова, которое имеет телесное выражение лишь некоторое время; раз и навсегда произнесенное слово уже не может завершиться. Действия этого слова – навсегда. Действие этого слова вечно, не имеет конца, ибо и начало его не проходило, оно лишь когда-то случилось. И так и длится. Длится слово, длится, не заканчивается, как и больница. Человек рождается в больнице, человек и умирает в больнице. Больница ждет человека тихо, ничего не требуя, просто так, ждет, и дождется.
Больница для человека начинается в родах, и заканчивается палатой с зашторенными окнами, сиделкой за дверью, твердой подушкой, головной болью, восхождением и возгонкой духа, мертвой тишиной и остановившимися часами вслед за смертью сердца.
Роды – это функциональная эстетика. И это чудо. Не будем забывать и о чуде.
К слову.
Смерть начинается с момента появления виртуальной жизни. И эта виртуальная жизнь постепенно вытесняет реальную. И уже когда остается лишь виртуальная жизнь, человек делает шаг – и оставляет реальную жизнь, и переходит в виртуальную. И умирает. Вот так наступает смерть. Смерть – это не результат. Смерть – это процесс. По степени вовлеченности человека в виртуальную жизнь можно определить близость человека от смерти. Это бы так и было всегда, без исключений, когда бы не Господь порой вмешивался в ход вещей.
Смерть – это поражение в правах?
А жизнь?
А болезнь – это поражение в правах?
Да! Или нет?
Нет! Потому как право, которое дается человеку от рождения, это – право на смерть. И это одно из немногих прав, которое у человека никто отнять не может. Разве Бог. И болезнь только усиливает возможность человека воспользоваться – как можно раньше – правом на смерть. Поэтому болезнь – это как раз прямой, самый прямой путь к осуществлению человеком своей цели, – смерти.
Больница требует недюжинного здоровья. Ибо, вылечивая что-то одно, чем-то другим расплачиваемся, ибо больница выставляет счет – и требует оплаты; пока не оплатишь – не выпускает. Однажды придя в больницу, уже нельзя расстаться с больницей, ибо это – наркотик, к которому привыкаешь навсегда.
Всякий доктор осознает, что он здесь спасает людей. Каждый доктор – демиург. Это главное здесь.
Врач – как священник. С ним не спорят. Как перед священником разворачивается история души, так перед врачом разворачивается история болезни тела.
У священника нагрудный крест – отличительный знак.
Так у врача – фонендоскоп/стетоскоп на шее, свисает на грудь отличительным знаком, признаком врача, только врача. Потому что врачу эта резиновая трубка – с пластмассовыми черными наконечниками для ушей с одной стороны и металлическим круглым подобием уха на другом – также необходима, как и священнику крест.
Это в обоих случаях инструмент практический.
Врач и священник – они оба слушают сердце, внутреннее состояние человека.
Больница от Бога.
Оттуда и выражение: врач от Бога. Это означает, что врач этот/конкретный/данный – совершенно вписался, совершенно овладел инструментарием.
Несмотря на обилие лекарств, главным остаются умение и мастерство врача. Ибо, чем больше лекарственных и технических средств, тем гроже опасность причинения вреда от неверного лечения в результате неправильного диагноза.
Лекарства здесь воспринимаются уже магически, как продолжение душевных движений врача!
Магический образ врача/женщины в больнице. Они все в белых халатах и черных колготках.
Эстетическое чувство. Мило. Милые. Без любви, участия и сопереживания невозможно работать врачом. Ибо врачи – это мы.
В больнице главные действующие лица – не больница, а врачи. Больница создана для врачей, а не для больных. Больные для больницы – это материал, это живая плоть, ибо мертвой плотью занимается земля. Больница и земля – сродни. Больница готовит больного для земли, куда и отправляет больного, когда ему нечем расплачиваться по счетам. Иного не дано. Болезнь лечится всегда за счет больного.
Удивительное дело. Больница еще предполагает и родство душ – больного и врача, ибо врач – это завтрашний или вчерашний больной, соответственно и больной.
Поэтому главный герой – даже не врач, а, собственно, больница: эти обшарпанные стены, кровати с клеенчатыми матрацами, ряды облупленных горшков и ведер с номерами палат, ночная лампа над щекой сестры, кровавые повязки в ведре, засранные пеленки в коробе для грязного белья, пресная и скудная еда, холодный чай в кастрюльке и толстая санитарка, настраивающая капельницу возрастом с паровоз, запах хлорамина, и крики больных, и белые халаты; белые халаты много и всегда, всегда и везде – в Москве, в Лондоне, в Шанхае, в Браззавиле, всюду, где в больницах лечат людей, отважных пионеров смерти.
Главное и единственное действующее лицо – больница, с ее истекающими (или не истекающими) кранами, бутылочками с кипяченой водой, толстыми или тонкими надчеловечески терпимыми и часто добрыми сестрами, и ночным поцелуем врача, чистым и благодарственным, потому что он спас твоего ребенка. Спас вовремя данным лекарством, ясным желанием помочь, твердой работой ума и искренним сердцем. Для меня этот ему поцелуй – вершина профессии, для меня – это победа над больницей.
Всякий больной, который выходит из больницы живым и здоровым – победил. Значит, больницу.
Такое случается часто, значительно чаще, чем наоборот.
Но и каждый раз больница делает притворную морду радости, всякий раз испытывая противоположные чувства, раздражения и злости от еще одной упущенной победы. И лишь ряды ночных горшков позванивают в бессильной, но осознанной злости.
Можно сказать: больничный экземпляр, и это не будет преувеличением. Да. Это будет лишь малой правдой. Потому как большую правду знает только больница – огромный, бесполый, всеохватный, наднациональный, надчеловеческий и безграничный организм.
Больница не требует к себе уважения, она и есть само уважение.
Больница не нуждается в заботе, она и есть забота.
Больница не нуждается ни в чем, она и есть все.
Больница не нуждается в дополнениях, изменениях и совершенствовании, ибо больница и есть само совершенство, поскольку, как и всякое совершенное явление, больница имеет ясную и очевидную историю, завершенную и даже совершенную.
Больница – гигантский конвейер по восстановлению тел, и повреждений телесных, и исправлению уродства. И Бог здесь есть. Врачи здорово это чувствуют, порой не понимая. Того.
Больница собирает свои жертвы.
Почему больница призвана исправлять телесную оболочку?
Что в больнице есть такого, что вынуждает людей служить больнице, служить функции спасения оболочки? И для чего нужно это спасение?
Но это и есть главный вопрос!
И никакой иной вопрос невозможен до тех пор, пока мы не ответим на вопрос – почему больница призвана спасать человеческую оболочку?!
Спасать затем, чтобы носитель, хозяин оболочки, мог завершить земные дела.
Больница – это очевидно Божье дело.
Больница – это передышка на земном пути, это – возможность промыслить себя и свое тело, и обрести новые силы на то, чтобы обрести новые силы и возможности на пути к земной цели.
Больница настраивает наш земной инструмент.
Здесь людей вытаскивают за уши с того света, на этот свет.
Жизнь человеческая, земная жизнь человека подвешена на ниточке, и даже не на ниточке, а на тончайшем волоске. И волосок этот не в человеческой руке. А в надчеловеческой руке.
Ничтожная грань отделяет человека от смерти. Такой грани практически и нет.
Больница затягивает. Посильнее монастыря.
Ибо больница лечит телесное, что ближе нам, по привычке.
С духовным же знакомимся долгое время лишь сердцем, и лишь спустя длительное время осознаем. Потому привычки телесные сильнее.
Если я – Иов, то я попал по назначению. Больница смиряет и учит терпению.
В невероятных нищенских условиях спасают здесь народ, людей, их тела и продляют земную жизнь (до половины) для душ, многих тысяч, миллионов душ, телесная оболочка которых повреждена. Ведь чаще именно в результате действия душ и мозга – тело страдает, видоизменяется, болит.
После первой недели в больнице больница начинает раздражать, причем это происходит/наваливает внезапно, обрывно – медлительность, неорганизованность, непрофессионализм врачей и сестер, по большей части слабой квалификации, и уж точно не самой высокой сноровки и еще меньшего часто ума и знаний. И единственно, что их оправдывает и единит – это служение больнице, которая часть Божественного устройства на земле.
Больница – это женское царство.
Больница – прежде всего под мать. И дело не в надписях на дверях – «туалет для матерей», «буфет для матерей», «что-то еще для матерей».
Дело в самом устройстве больничной жизни, в организации ее и ритме, последовательности и порядках.
Я поймал стороннее ощущение ревности, – совсем не обнаруживаемой внешне, явно, в действиях или словах, – со стороны женского больничного сообщества, меньше со стороны медперсонала, в полной мере от «мамочек», ревности простой и грубой: мол, получается, что он/отец/мужчина может, может не хуже женщины ухаживать за больным ребенком.
Да. Могу! Не хуже. Может и лучше.
Но я испытываю уже не усталость – а это скорее чувство прострации.
Закрываю глаза и сразу погружаюсь в видения и образы. Картинки теснятся и толкаются. И нет на них управы. Кроме воли и характера, и цели жизненной!
Тени прошлого бродят по больничным коридорам. И это не аллегория.
Остановись на секунду, и тоска стальными тисками сдавливает сердце, и хочется выть и плакать. Но даже и сил на это нет при такой тоске.
Единственный способ превозмочь тоску – жить секундой, мгновением, лишь реагировать на происходящее, только решать, только делать, только в настоящем времени и никакого прошлого, никакого будущего – только сейчас и только сегодня.
Это основной принцип, условие, закон больницы.
Во время болезни ни в чем нетелесном нельзя себе отказывать, во всем телесном – надо.
Болезнь (трудная, печальная, больная) – это всегда напоминание о том, что человек – создание бренное; и основание человека, его энергия, жизненные силы – не в руках человеческих, а в руках неизмеримых и неизведанных.
Болезнь – напоминание о том, что человек не должен забыть, что его жизнь не принадлежит человеку. А лишь дана ему во временное использование. И болезнь в этом случае – это еще одно благо от Бога.
Болезнь детей – это напоминание и для родителей. Вразумление. Чтобы понять ребенка своего, надо вспоить ребенка из ложечки. Во время болезни.
Болезнь не имеет границ – начала-конца, болезнь не питает любви или ненависти, болезнь всегда над человеком.
Больница надоедает. И более – заболевает человека, не прощая человеку слабости.
Болезнь требует смирения. И болезнь – это не всегда зло, как, собственно, и смерть – это не всегда исчезновение.
Дать хоть понадеяться. Кричат многие. И получают. Надеждой живы. И любовью. И молитвой.
Внемолитвенность наказуема. Всегда. Особливо перед и во время поста. Хотел, и не поехал в Лавру перед Рождественским постом; Лена не пошла перед самым постом причащаться и исповедаться; с приездом бабушки немецкой мы не молимся перед едой своей и Веркиной; сменившая меня в больнице безбожная бабушка немецкая из-за безбожия своего и самонадеянности не уберегла Веру, которой становилось хуже. Ибо Вера – новый человек, не ветхий. И Вере уже недостаточно только закона, ей нужна молитва, изливающая на грешную землю истину и благодать. А нет молитвы – нет человека. Вот без молитвы Вера и тает на глазах. Нет молитвы – нет человека.
Господь все дает просящим.
И вот Вера пошла. Не в первый день после окончания болезни. В первый день она не может ступить ни шагу. Она разучилась ходить. Ей предстоит научиться ходить. На второй лишь день она сделает несколько шагов. Еще пока за ручку. Ее еще качает. Но она уже ходит.
