Kitobni o'qish: «Боярыня Морозова»

Shrift:

Сайт издательства www.veche.ru

Часть первая. Сестры Соковнины

Число пятнадцать

Для небесных овечек русское небо – ласковая мурава. Потому и земля у нас зеленая, овечкам весело. А тут макушка лета и ни единой ярочки в лугах над головой.

Раскинув руки, личиком к солнышку, девочка-подросток то ли шла, то ли плыла. И – запнулась. Почудилось: стрелка дождя сверкнула.

Откуда только взялась? Синева во весь простор праздничная. Ладони отроковица все-таки выставила и – щелк! Капля. Одна-разъединая. Может, слеза… Но чья? Слеза птицы? Так над головой пусто. Птицы вроде не плачут… Слеза солнца? От солнца – жар. Уж не ангельская ли?

Поднесла девочка ладонь к глазам, а от дождинки – пятнышко.

Она шла в сосенки. Маслят поглядеть. Маслята любят детишек золотого бора, сбегаются толпами.

Но какие уж тут маслята, когда чудо. Ладонь к груди, подхватила упавшее лукошко и – домой. К старцу! К старцу!

А в головке мысль: не святая ли Феодосия подала ей знамение? К старцу! К старцу!

По дороге из Енисейска, где батюшка Прокопий Федорович три года был на воеводстве, матушка Анисья Никитична подобрала скитальца-инока. Нектарию срубили келейку в саду, ибо изнемог прозорливец от людского моря-горя.

У Соковниных его покой берегли, и он, набравшись сил, всю зиму учил читать Псалтырь братьев Федосьи, Федора и Алешу, a ее – азбуке, счету. Дуня, младшая сестричка, на Федосьиных занятиях по своей воле сиживала. Учиться ее не принуждали, но она слушала старца со вниманием и всякое веденье брала в свою головку. Выдумщица, она после уроков накрывала ладонями темечко и признавалась старшей сестрице:

– У меня здесь гнездышко для слов.

За доброе сердце Анисьи Никитичны Господь наградил семейство Соковниных милостиво. Великий государь Михаил Федорович пожаловал воеводу Прокопия, дал ему в веденье Каменный приказ. Приказ третьестепенный, но дело благое: печься о застройке деревянной Москвы каменными домами.

Каменное строительство в стольном граде русском – редкость. У самого Соковнина хоромы деревянные. Низ, правда, кирпичный, но не для жилья. Подклеть, чуланы, подвалы. Келейка старца тоже имела каменное основание.

Федосья прочла Иисусову молитву у двери.

– Открыто, голубица!

По келье старца солнце гуляет. Полы и стены из сосны светоносной, стол и лавка из волнистой березы.

Посадил старец голубицу возле окошка, чтоб глаза видеть.

– Ну, Федосьюшка, у тебя, вижу, радость.

– Чудо! – Девочка раскрыла ладошку, показала перстом. – Вот сюда слеза с неба упала. А ты погляди в окно – ни облачка! Чья это слеза? Птиц я тоже не видела.

– Дождинка ли, слезинка – это тебе знак радости! – Старец принял ладошку девочки в свои ладони. – Апостол Павел так сказал: «Сколько различных слов в мире, и ни одного из них нет без значения». А чтобы слова эти были нам духовными водителями, верховный апостол учил молиться о даре истолкования. Не станем, Федосьюшка, искать причины, чего ради получила ты каплю с неба, а вот порадоваться хорошо! Жизнь впереди долгая, но сей малости нечаянной не забудешь и через сорок лет.

На столе у Нектария лежали открытые книги.

– Отец Нектарий, ты в один присест сразу все читаешь? – изумилась Федосья.

– Ответ ищу! Стар, как Ной, но на склоне лет далась мне мудрость чисел. Простое дело – перст! – указательный палец выставил. – Един. А ну-ка, сосчитай: три, пять, семь.

– Три да пять да семь будет пятнадцать.

– Пятнадцать! – Старец задумался, забыл о гостье.

Встрепенулся.

– Число пятнадцать, голубица, запечатляет образ Пресвятой Богородицы. Число пятнадцать – наитайнейшее. Бог сотворяет полную луну за пятнадцать дней. В пятнадцатое лето своего возраста Дева Мария родила сына, Иисуса Христа. После воскресения Спасителя земной жизни ее – тоже ведь пятнадцать лет. Родился же Господь, когда возраст луны был равен пятнадцати дням. В совершенное полнолуние! – Старец повел руками над книгами. – Вот вычитал: ступеней в Иерусалимском храме, куда ввели Богородицу в детские ее годы, было пятнадцать. Потому и песен восхождения – пятнадцать. И в вертеп Рождества Христова, в пещеру Вифлеемскую, пятнадцать же ступеней. Родилась Пресвятая Богородица в пятнадцатое лето царства кесаря Августа. Марией названа в пятнадцатый день младенческой жизни. Наречение по иудейскому закону для девочек был пятнадцатый день, для мальчиков – восьмой.

Старец одну за другой закрыл книги.

– Много чего сказано о пятнадцатом дне, о пятнадцатом годе. Иисус Христос принял крещение от Иоанна Предтечи в пятнадцатый год правления императора Тиберия. Распят накануне иудейской Пасхи и праздника опресноков, а совершались они, праздники, в пятнадцатый день месяца нисана.

Федосья поднялась с лавки, смотрела на книги. Спросила:

– А в твоей жизни число пятнадцать есть?

– Как ему не быть, ежели в месяце тридцать дней… А случалось ли что особое, вспоминать надо.

– А в моей жизни? – Спросила и замерла.

Старец положил руку на голову девочке.

– Тебе другое надо знать и помнить. Твои прапрадеды – выходцы из Германии, бароны Мейндорф-Искюль. Один из Мейндорфов был епископом, а потом и римским папой, имя ему Клементий Второй.

– Папой? – ужаснулась девочка. – Мы русские!

– Русские, – успокоил старец. – Барон Иоганн фон Искюль приехал из Ливонии служить царю Ивану Грозному в 1545 году, девяносто пять лет тому назад. В крещении твой прапрапрадедушка – Федор. А имя вашему роду дал Василий Федорович, прозванный Соковнёй. Василий Федорович твоему батюшке – прадед.

Девочка стояла, не зная, уходить ли, еще ли спросить. Спросила, отступая к порогу:

– А слезинка-то?

– Слезинка-то? – Старец отер ладонями лицо и бороду. – Радуйся, покуда тепло, покуда лето… Тебе назначено быть совестью…

Улыбнулся, а глаза моргают и будто разглядеть хотят через ресницы, а на ресницах – капельки.

Казаки Азова

Лета ждать долго. Но нынче порадовался июню: цветы, речка теплая, день долгий, – а проснулся поутру, окно открыл – холод. Дивный, бодрящий. Боже ты мой! Август, лету конец.

И вот уже лес умолк, поле настороженное, в ожидании. А чего дождешься-то – снега?

Господи! Весна ли жданная на дворе, зима ли – лошадке снег по брюхо – жить на белом свете зело интересно. А уж в стольном граде интересу того – стократно.

На Параскеву Пятницу 28 октября в Москву прибыла казачья станица из преславного Азова-города. Азов от Москвы далеко, но всякий человек Московского царства знал о Богом данной победе малого казачьего войска над великой армией турецкого султана. У казаков было семь тысяч сабель, у турок – триста тысяч. Сорокакратное превосходство в живой силе! Еще большее в огневой мощи. Два карамаона – гордость султана Ибрагима – несли на бортах по 300 пушек каждый. А всего казаки под стенами Азова насчитали: 129 больших осадных орудий, 30 мортир и 600 разного калибра – тюфяков, кулеврин, эждердеханов, паранков. И это без корабельных пушек.

Донские казаки, если берутся воевать, страху не имут.

Непобедимая мощь османов в Азове обернулась немощью. То был Божий знак заката великого царства. Турция наступила на казачий камешек. А камешек-то оказался кремнем, искрами сыпал.

Прокопий Федорович Соковнин размещал казачью станицу. Атаманом ее был Наум Васильев, второй человек в Азове после Осипа Петрова – казачьего Ганнибала, в есаулах станицы Федор Иванов, он вроде еще и Порошиным зовется: златоуст донской вольницы.

С атаманом и есаулом – двадцать четыре казака. Донское воинство ударило челом государю: прими город Азов под руку свою царскую.

Всей Москве был праздник. Не потому, что город Азов на теплом море и сам собою прибыток. Турок – побили! Вот ведь чудо-то. У турок Греция, Царьград, Крым, Молдавия, Балканские страны… Под Азов явились со всею силой своей, явились забрать свое. Казаки город взяли хитростью. А Господь не попустил басурманского торжества. Всему миру вопрос. Как это цыпленок петуха заклевал?..

Впервой московская ребятня в казаков играла.

Федосья с Дуней новости о героях Азова от матушки узнавали, матушка от Прокопия Федоровича.

Многое услышали и от учителя своего, от старца Нектария.

Старец Нектарий на Яике жил, на казачьей реке. Яицкие казаки осетров ловят, орду за реку не пускают – грабить русские земли.

Руки у старца Нектария умелые. Из дуба выстругал сестрам сабельки и по коню. Голова у коня – конская, с гривой, а дальше палочка. Садись и скачи.

Научил песенке казачьей.

Яик ты наш, Яикушка, –

пели сестрицы.

Яик сын Горынович,
Про тебя, про Горыныча,
Идет речь хорошая.
Золоченое у Яикушки
Его было донышко,
Серебряна у Яикушки
Его была покрышечка.
Жемчужные у Яикушки
Его круты бережки.

Соседи завидуют яицким казакам. Пословицу сложили: «Не житье, а Яик».

Старец рассказывал сестрам о ловле огромных белуг – с корабль, о табунах диких лошадей, об удивительных степных озерах, где лебеди – островами, гуси да утки – тучами, где водится удивительная птица пеликан, а в степи, как хозяева, ходят-бродят дрофы.

В назначенный день великий государь Михаил Федорович допустил казаков к своей царской руке.

Атаману Науму Васильеву пожаловал тридцать рублей, есаулу Федору Иванову-Порошину – двадцать, казакам – по пятнадцати. Немалые деньги! Жалованье служилого казака в Московском царстве – пять рублей в год.

Федосья и Дуня в своей комнате устроили казакам царское угощенье. Вместо стола – ларец с гладкой крышкой, по сторонам – скамеечки. На скамеечках – куклы, чтоб похоже было, всем куклам Федосья наклеивала усы и бороды.

Вместо денег перед казаками клали речной жемчуг-уродец, который в девичьей отсеивали от окатного, крупного, серебристо-лунного.

Отец рассказывал: атаману казачьей станицы великий государь пожаловал на ежедневный корм в алтын шесть деньги, есаулу – четыре алтына, казакам по три. Атаману давали на день шесть чарок вина, три чары меда и три чары пива. Есаулу – четыре чары вина, две чары меда и две пива. Казакам – вина три чары, остального по две.

За каждого казака Федосья с Дуней выпивали воображаемые чары, а потом садились на палки, скакали и пели песню, пусть не донскую, но настоящую казачью.

В день пророка Малахии 3 января 1642 года великий государь Михаил Федорович указал быть собору. На соборе печатник думный дьяк Федор Федорович Лихачев объявил именем государя: в Москву идет турецкий посол говорить об Азове-городе.

Государь спрашивал священников, бояр, дворян, гостей и служилых: должно ли удерживать за Московским царством взятый донскими казаками город Азов или отдать обратно? Это первое. И второе. Должно ли разорвать из-за Азова вечный мир с турецким султаном и ханом Крыма?

Лихачев от себя спросил собор о насущном:

– Принять Азов – все равно что объявить войну. Война с турками будет не на год и не на два. Откуда государю взять деньги и запасы на войну? Войско нужно кормить, войску нужны ружья, пушки, порох.

Духовенство ответило по обычаю своему: пусть государь сделает так, как ему, государю, угодно. Священство помогать царю радо молитвой, деньгами.

Бояре, окольничие, думные люди просили Михаила Федоровича принять Азов под его царскую руку.

Стольники и дворяне сказали твердо:

– Азовом не укротить в крымцах и в других поганых басурманах жажды войны и крови. Азов тебе, государь, и всей нашей земле принять и стоять за него крепко.

Священный собор, а стало быть, весь народ Азов принял и назвал Россией.

Но была еще государственная целесообразность. Управлял царством боярин Шереметев Федор Иванович.

Шереметев сказал Лихачеву:

– Азов надо вернуть. Война с турками затянется на годы. Не пришло время. Уверен, придет. Но торопить его – все равно что исторгнуть из чрева матери недозрелый плод.

В Азов поехал царский посол Афанасий Желябужский, повез награду казакам: пять тысяч рублей. Был ему наказ: осмотреть крепость, можно ли поправить стены?

Однако казачья станица докладывала честно: от Азова остались одни камни. Казаки отсиделись от турок в подземельях. Новый приход султана обещали отбить. Что для этого надо? Десять тысяч ратников, пятьдесят тысяч всякого запаса, двадцать тысяч пудов пороха, десять тысяч мушкетов, денег 221 тысячу рублей.

Боярину Шереметеву и думному дьяку Лихачеву было ведомо: посол Мустафа Челебей падишахом Ибрагимом из Порты в Москву отпущен, но где он теперь – по морю плывет ли, в Крыму ли, в Диком ли поле?

Одно было явно: кремлевским людям казачья станица стала в тягость. Однако казаков не отпускали, царь ответа на челобитье Азова не давал.

Однажды Прокопий Федорович привез есаула казачьей станицы к себе домой, обедом кормил.

Сестрицы Федосья и Дуня глядели на казака в щелку от выпавшего сучка. У казака брови вразлет, усы и борода золотистые, лицо веселое, загорелое, а вот голова седая, как у старца.

Матушка Анисья Никитична сокрушалась:

– Волосы есаулу война выбелила.

Много чего рассказал есаул Прокопию Федоровичу. Пришло-де на них, казаков, турецкой силы видимо-невидимо. С пашами падишаха были под Азовом воины многих народов: сами турки, крымцы, греки, сербы, арапы, мадьяры, буданы, босняки, арнауты, волохи, молдаване, черкесы, два полка пехоты немецкой и другие немцы, мастера подкопов. И были в турецком войске умельцы начинять ядра огненным боем. Среди этих умельцев французские петардщики, шведы из Стекольни, итальянцы из Венеции. Страсть Божия! Но в первом же приступе казаки убили полдюжины полковников янычарских и двух полковников немецких, а с полковниками немецкими положили все шесть тысяч их солдат, а янычар – двадцать пять тысяч. Взрывами пороховых ловушек поубивали. А сидели казаки в осаде девяносто три дня!

Анисья Никитична и дочки ее поплакали, изумленные победой, какую Бог дал казакам. Ведь помощниками казаков против такой силы были казацкие жены и дети. И стреляли, и подкопы рыли, обороняясь от турок, спасая город и себя от злой погибели.

Когда есаул уехал, сестрицы пошли в отцову комнату, и Дуня взяла в руки ружье батюшкино. Взяла да не удержала, уронила бы, но Федосья подоспела. Тут Дуня и спросила старшую сестрицу:

– А ты бы по туркам-то стрельнула бы?

Федосья ружье поставила на место, подошла к иконе Спаса и крепко задумалась. Дуня к сестрице прижалась, сердечко бьется громко.

– Мы с тобой отроковицы, – сказала Федосья, обнимая Дуню. – Детям да отрокам Бог по молитве их дает. Без ружья.

Но перед сном старшая сестра призналась-таки:

– Дуня! Я про молитву тебе говорила, а сама бы стрельнула.

– И я! – сказала радостно Дуня. Но тотчас вздохнула. – У меня стрельнуть силы нет.

– А сил много не надо. Пороха на полку мушкета насыпь, фитиль поднеси, сам стрельнет.

– А ты бы казачкой хотела быть? – спросила Дуня.

– Мы с тобой дворянки московские.

И молчок.

Дуня ждала ответа, да сон ее сморил.

Тут Федосья и сказала:

– Какую Бог жизнь нам даст, ту и проживем.

Повесть есаула

Святки уродились лунные, потом жарили крещенские морозы, а перед Сретеньем было тепло, и слух по Москве пошел: казачий есаул московскому люду повесть сказывает об азовском сидении.

Матушка Анисья Никитична дочек взяла, и поехали они за Яузу.

В церкви, в трапезной, были поставлены лавки, и знакомый сестрицам есаул Федор – седая голова – читал по написанному:

– «Атаманы многие ж видели от образа Иоанна Предтечи течаху от очей ево слезы многия по вся приступы. А первый день, во время приступное, видех лампаду, полну слез от ево образа. А на выласках от нас из города все видеша басурманы – турки, крымцы и нагаи – мужа храбра и млада в одеже ратной, с одним мечем голым на бою ходяще, множество басурман побиваше. А наши не видели. Лишь мы по убитым знаем, што дело Божие, а не рук наших: распластаны люди турецкие, а сечены надвое!»

Затаив дыхание, слушали московские люди есаула. А он, изнемогши, читал про то, как бежали из-под Азова турецкие паши и крымский хан.

– «А нам, казакам, в ту же нощь, с вечера в виде се всем виделось: по валу басурманскому, где их наряд стоял, ходили тут два мужа леты древны. На одном – одежда иерейская, а на другом – власяница мохнатая. А указывают нам на полки басурманские, а говорят нам: “Побежали, казаки, паши турецкие и крымский царь из табор. И пришла на них победа Христа, Сына Божия, с небес от силы Божия”».

Люди плакали потихоньку. И Дуня плакала, а Федосья ее за плечи держала, чтоб сердечко было в сестриной груди крепкое.

У есаула тоже голос взрыдывал, но глядел казак сурово, слез не ронял.

– «…Побито у них мурз и татар, янычар их, девяносто шесть тысящ, окроме мужика черного и охочих янычар. А нас всех казаков в осаде село в Азове только 7367 человек. А которые осталися мы, холопи государевы, и от осады той, то все переранены, нет у нас человека целова ни единого, кой бы не пролил крови своея, в Азове сидячи, за имя Божие и за веру христианскую…»

Тут двери в церковь вдруг распахнулись и вошли царские приставы. Велели есаулу идти с ними.

Люди московские, однако ж, все встали и загородили есаула. Священник сказал:

– Не трогайте казака. В его писаниях правда об Азове. Сами послушайте, а есаул пусть повесть дочитает.

И приставы смирились, сели на лавки.

Дочитал-таки свою книгу есаул Федор.

– «А буде государь нас, холопей своих дальних, не пожалует, не велит у нас принять с рук наших Азова-города, заплакав, нам ево покинути! Поднимем мы, грешные, икону Предтечеву да и пойдем с ним, святом, где нам он велит. Атамана своего пострижем у ево образа, тот у нас над нами будет игуменом. А есаула пострижем, тот у нас над нами будет строителем¹. А мы, бедные, хотя дряхлые все, а не отступим от ево Предтечева образа, помрем все тут до единова. Будет во веки славна лавра Предтечева».

Закончилась повесть. Замолчал есаул, московские люди тоже молчали. Спросил кто-то:

– Какая же тебе награда за повесть твою, Федор-есаул?

– Есть награда, – ответил казак. – С 21 февраля по указу велено поденного корма мне, есаулу, не давать.

Помолились все и пошли из церкви. Есаул с приставами. Больше казак повести своей не читал ни в церквях московских, ни на площади у храма Василия Блаженного. Потом слух был: великий государь указал есаулу Федору идти в Сибирь.

Посол-то султана турецкого Мустафа Челебей доехал до Москвы. Москва посла не томила, сказала туркам: «Возьмите Азов, казаки своровали город. У великого государя на службе казаков-своевольников нет и не было».

Полгода небось прошло. Сказывали странники: «Трое суток стоял турецкий флот перед руинами Азова-крепости. На четвертый день войска высадились на берег, построились, пошли на приступ. А город травой зарос, кузнечики звенят».

Богородицкая трава

О казаках Москва повздыхала, но скоро явилась новая забота. Завлекательная.

Царевне Ирине Михайловне ловкий сват из немцев Петр Марселис нашел жениха в Датском королевстве. Вольдемар Христианусович мало того, что принц датский, он еще граф Шлезвиг-Голштинский. А это уже немецкая земля. Быть в родстве с немецкими королями, с датскими для русской царевны пристойно и пригоже.

Сначала для постоя принца царь указал дом думного дьяка Грамотина. Со двора навоз вывезли, щепу подсобрали. Но, подумавши, царь Михаил Федорович повелел обновить запустелый кремлевский двор царя Бориса.

Соковнину и его Приказу каменных дел великая честь государю порадеть, но хоромы пришлось строить деревянные, в три яруса, с переходами в царский дворец. И особо мыленку, чтоб иноземных бань превосходнее.

Прокопий Федорович ежедневно был при деле, а семейство его на лето переехало в имение.

Дорога не ахти какая дальняя, но жара, пыль. Федосью и Дуню разморило, в имении, однако, хозяев ждали. Полы были вымыты ключевой водой. От полов речкой пахнет. Дорожа прохладой, постелено тоже на полу. Нянюшки Федосью и Дуню раздели. Отдыхайте нам на радость.

Девицы легли. Простыни ласковые, в доме запах такой хороший, будто все грехи унесло, и с тела и те, что душу тяжелят. Смежи глаза – тотчас и полетишь.

– Это сон-трава? – спросила Дуня о запахе.

Ответила нянька:

– Богородицкая. Ее зовут еще неувяда, живучка, чабрец.

– А почему богородицкая?

– Должно быть, растет в следочках Богородицы.

В дороге дремлется, но девочки сон перебороли. Леса, поля, речки… Хорошо глядеть на зеленую землю. А в горнице, да на полу прохладном, да вдыхая траву неувяду, заснули сладко и пробудились, проспавши день и ночь, на заре.

Федосья села, а сестричка смотрит, улыбается.

– Дуня! – шепнула старшая. – Пошли на луг, богородицкую траву поищем.

– Пошли! – просияла глазками Дуня. – А как мы ее найдем?

– Чудачка! – Федосья закрыла глаза и потянула ноздрями воздух.

– А-а-а! – обрадовалась Дуня и тоже головку откинула, зажмурилась.

На лугу-то она все-таки глазкам доверилась: искала следочки Божией Матери.

– Иди ко мне! – позвала старшая сестрица. – Вот она. По земле стелется.

Стали собирать травку.

А Дуня и спроси:

– Зачем нам много-то?

– По избам разнесем! Чтоб никто не болел. Чтоб от всех изб шел святой дух.

Целое лукошко набрали. Земляничку видели, но не трогали. Святой травою всю деревню одарить – слаще сладкого.

Отдыхали в березках, на моховитых пеньках. Дуня вдруг встрепенулась.

– Травка-то, говорили, в следочках растет! Давай подсмотрим Богородицу.

Федосья испугалась.

– Зачем ты говоришь так? За людьми грех подглядывать, а тут Матерь Христа!

У Дуни слезы покатились из глаз.

– Я же хотела… Я хотела увидеть Богородицу! Благодатную!

– Не кручинься! Мы не очень плохие. Помнишь, как вишенка зацвела?

Это было их чудо. В прошлом году весной холода стояли. Трава зеленела, а в садах ничего не цвело. Федосья придумала подышать на вишенку под окном у них. Они вышли на улицу, погрели ладошками веточки, подышали на вишенку. А из церкви, с вечерни, возвращались, поглядели, а вишенка вся в цвету.

– Ты чудо в сердце храни! – сказала старшая сестрица младшей.

– Я храню.

Федосья улыбнулась.

– Дуня! Давай о самом хорошем не словами говорить… А вот посмотрим друг другу в глаза и порадуемся.

– Давай! – согласилась Дуня. И тотчас посмотрела в глаза сестрице.

– Ты о батюшке и о матушке? – спросила Федосья.

– Правда! – просияла Дуня. – Они у нас самые добрые.

1.Строитель – здесь: эконом монастыря.