Kitobni o'qish: «Пережитое. Воспоминания эсера-боевика, члена Петросовета и комиссара Временного правительства»

© «Центрполиграф», 2022

От издательства

Владимир Михайлович Зензинов – представитель того поколения революционной молодежи начала XX века, чьи судьбы оказались сломаны ложными идеалами. Положив свою жизнь «на алтарь борьбы», он, в сущности, ничего не добился, при всех героических усилиях. Умный, образованный, талантливый человек, который мог принести много пользы своей стране, он лишь играл в смертельные «кошки-мышки» с охранным отделением, проводя лучшие годы в нелегальной работе, тюрьмах, ссылках, вынужденной эмиграции… Он был чужим и в старой самодержавной России, был чужим и в России послереволюционной, врагом и для жандармов, и для большевиков, и для адмирала А.В. Колчака. Но, читая его мемуары, поражаешься, как этот человек, с таким благородством, любовью к ближним и отвагой, мог стать эсером и находить оправдания для террора, считать его доблестью и рисковать ради него жизнью.

Каким образом домашний мальчик, прозванный в семье «мамин хвост», восторженный гимназист, романтичный студент, обменивавшийся на университетской вечеринке записочками с девушкой, в которую был влюблен, вскоре решит, что кровавый террор – лучший способ борьбы «за все хорошее против всего плохого» и что его путь – Боевая организация эсеров? Но в тот исторический период подобные взгляды в обществе поддерживались и даже восхвалялись.

Многие страницы мемуаров Зензинова напоминают приключенческие романы – невероятные побеги из мест ссылки на Севере и Дальнем Востоке, азартный обман охотившихся за ним жандармов, тайная революционная деятельность… Но при чтении невольно приходишь к мысли – если бы этот человек стал купцом, как его отец, способствуя развитию Сибири и налаживанию торговли между далекими сибирскими областями и Европейской частью России, его вклад в благополучие любимой страны был бы весомым. Не зря в Иркутске одна из улиц носила название Зензиновской в честь его уважаемого рода, а молодой представитель рода шел по ней в колонне заключенных, отправленных по этапу в сибирскую ссылку…

В.М. Зензинов написал две книги воспоминаний – «Из жизни революционера» и «Пережитое». Над первой книгой он работал в 1919 году в каюте океанского судна на пути из Японии в США, после того, как правительство адмирала Колчака выслало его из России. Вторая книга – «Пережитое» – писалась на склоне лет, в условиях эмиграции, когда прошлое проступает все яснее и окрашивается теплыми ностальгическими чувствами. В ней мемуарист гораздо более полно описывает события, найдя место многим бытовым и личным подробностям и даже красочным описаниям природы. Но повествование, увы, обрывается на событиях 1908 года… О происходящем позже – о годах Первой мировой войны, о Февральской революции, Октябре 1917 года, Гражданской войне – можно узнать, открыв книгу «Из жизни революционера».

В.М. Зензинов был одним из лидеров эсеров, партия которых стала чрезвычайно популярна в России в переломный момент, и в силу этого оказался причастен ко многим историческим событиям, ныне упомянутым в учебниках. Он лично знал людей, вершивших судьбы страны, – Керенского, Савинкова, адмирала Колчака и многих других… Он был в числе руководителей Московского восстания 1905 года, плавал по Тихому океану с японскими моряками, сбежав из дальневосточной ссылки, проводил агитационную работу среди крестьян Украины, занимался научными исследованиями в ссылке в Якутии, чтобы отправить материалы в Московский университет, стал членом знаменитого Петросовета в 1917 году, был избран в Учредительное собрание, разогнанное большевиками, его включили и в число министров Всероссийского Временного правительства (Директории), созданного в 1918 году и распущенного Колчаком. Жизнь Владимира Зензинова была очень насыщенной; жаль, что практической пользы она принесла немного. Но его воспоминания дают возможность почувствовать яркий фон происходящего в предреволюционной и революционной России, окунуться в прошлое и о многом узнать «из первых рук»…

Предисловие

Владимир Михайлович Зензинов родился в Москве в ноябре 1880 года. По окончании в 1899 году московской классической гимназии В.М. Зензинов для получения высшего образования поехал в Германию, где четыре с половиной года пробыл в университетах Берлина, Галле и Гейдельберга, занимаясь философией, экономикой, историей и правом.

Увлечение еще в гимназические годы освободительными идеями 60-х и 70-х годов окрепло после знакомства с кругами революционной эмиграции в Швейцарии и привело к вступлению его в партию социалистов-революционеров. В январе 1904 года В.М. Зензинов вернулся в Москву. В ночь на 9 января 1905 года, во время массовых арестов в Москве, Зензинов был арестован и после шестимесячного пребывания в Таганской тюрьме приговорен к административной ссылке в Восточную Сибирь на пять лет.

Ссылка в Сибирь была, однако, ввиду отсутствия во время Русско-японской войны этапного движения в Сибирь, заменена ссылкой на Север России (Архангельская губерния), откуда В.М. Зензинов бежал в день прибытия. Ему удалось выбраться за границу, и в августе 1905 года он уже в Женеве. Здесь его застала весть о манифесте 17 октября 1905 года. Зензинов едет в Петербург.

В январе 1906 года он вступает в Боевую организацию партии эсеров. Но в этой организации Зензинов пробыл недолго и весной 1906 года, в качестве представителя Центрального комитета партии социалистов-революционеров, поехал на крестьянскую работу в Киевскую и Черниговскую губернии. Работа в деревне была прервана разгоном Первой Государственной думы (9 июля 1906 года). В.М. Зензинов спешно вернулся в Петербург, где был арестован в сентябре того же года и снова приговорен к административной ссылке в Восточную Сибирь на пять лет. Летом 1907 года с партией других арестованных он прибыл в Якутск, откуда под видом золотопромышленника бежал через тайгу в Охотск (от Якутска до Охотска 1500 верст), из Охотска на японской рыбачьей шхуне добрался до Японии, а затем на пароходе через Шанхай, Гонконг, Сингапур, Коломбо и Суэцкий канал вернулся в 1907 году в Европу.

В мае 1910 года В.М. Зензинов был снова арестован в Петербурге и после шестимесячного заключения в Петропавловской крепости вновь отправлен на пять лет в Якутскую область – на этот раз в края, откуда никакой побег не был возможен: на побережье Ледовитого океана, в устье реки Индигирки, в трех тысячах верст к северу от Якутска. Проведенные им на Крайнем Севере годы – в Русском Устье, Верхоянске и Булуне (низовья Лены) – прошли в занятиях этнографией и орнитологией. Результатом этого явились несколько книг, давших новые сведения об этом далеком, малоизвестном и интересном крае: «Старинные люди у холодного океана» (М., 1914), «Очерки торговли на севере Якутской области» (М., 1916), «Русское Устье» (Берлин, 1921), «The Road to Oblivion» (New York, 1931), «Chemin de l’Oubli» (Paris, 1932).

В 1915 году В.М. Зензинов вернулся из ссылки в Москву, с января 1917 по январь 1918 года проживал в Петербурге, где был свидетелем и участником бурных событий 1917 года. Был избран членом Учредительного собрания.

Летом 1918 года перебрался из Москвы на Волгу, где тогда собирались и накапливались противобольшевистские силы, вошел в Комитет членов Учредительного собрания в Самаре, ведший вооруженную борьбу с большевиками; на Государственном совещании в Уфе, в сентябре 1918 года, был избран во Временное Всероссийское правительство (вместе с Н.Д. Авксентьевым, генералом В.Г. Болдыревым и другими; так называемая «Директория»).

В ноябре 1918 года после военного переворота в Омске был вместе со своими коллегами по правительству выслан из Сибири адмиралом Колчаком в Китай. В январе 1919 года через Америку прибыл в Париж. С 1919 по 1939 год жил в Париже, Праге, Берлине, снова в Париже, где принимал участие в ряде демократических и социалистических газет и журналов («Воля России», «Голос России», «Дни», «Новая Россия», «Современные записки»). В 1929 году в Париже, в издательстве «Современные записки», выпустил книгу «Беспризорные», переведенную на четыре иностранных языка.

Во время Второй мировой войны (в 1939 году) выехал из Парижа в Финляндию для собирания материала о положении в Советском Союзе – результатом этой поездки явилась изданная им в Нью-Йорке в 1945 году книга «Встреча с Россией» (сборник собранных на полях сражений в Финляндии писем к красноармейцам от их родных).

С 1940 года В.М. Зензинов проживал в Нью-Йорке, где и скончался 20 октября 1953 года.

Настоящая книга воспоминаний В.М. Зензинова доведена им до 1908 года.

(Рассказ о дальнейших событиях драматичной судьбы В.М. Зензинова можно найти в его книге «Из жизни революционера».)

Пережитое

1
Наша семья

Таких семей, как наша, было тогда, вероятно, много в России. Жили мы безбедно, имели всегда в Москве большую квартиру и ни в чем существенном себе не отказывали. В 25 верстах от Москвы, близ станции Тарасовка по Ярославской железной дороге, на арендованном у местных крестьян деревни Черкизово на 99 лет участке отец построил красивую деревянную дачу со всеми удобствами того времени (то есть без электричества и без газа, без водопровода и канализации), а в конце 90-х годов, увлеченный рассказами приехавшего с Кавказа знакомого, купил по дешевке на Черном море землю (на Мацесте, возле Сочи, – это имение потом присвоил себе для своих личных надобностей Сталин!), где выстроил большой каменный дом. Так что, пожалуй, нашу семью можно было даже назвать состоятельной, хотя жили мы всегда скромно и никаких излишеств себе не позволяли.

Родители мои были оба из Сибири, из маленького Нерчинска, за Байкалом, известного своими серебро-свинцовыми рудниками и страшной каторгой, куда ссылали самых тяжких уголовных и политических преступников. Там, в Нерчинске, их родном городе, они и поженились перед приездом в Москву в середине 70-х годов. Мать окончила институт¹ в Иркутске. По семейному преданию, предками ее были сосланные при Петре Великом в Сибирь буйные стрельцы – в их роде из поколения в поколение переходил странной формы деревянный сундучок или шкатулка («складень»), которая будто бы была когда-то вывезена из Москвы. Сам я такой шкатулки не видал – быть может, это было не столько предание, сколько легенда. Более вероятной, кажется, была примесь азиатской (бурятской) крови в семье матери. Напоминала об этом фамилия (Корякины), об этом же говорили широкие скулы и узкие глаза Корякиных, явно выдававшие монгольское происхождение.

Некоторые находят эти признаки и у меня, и я не вижу оснований ни скрывать, ни стыдиться этого: русские люди давно уже признаны евразийцами. Азиат так азиат, хотя сам себя я считаю москвичом, так как в Москве родился (в ноябре 1880 года), там провел детство и юность, и Москву люблю больше всего на свете. В раннем детстве я отличался очень вспыльчивым характером – и братья меня дразнили, что во мне много азиатской крови. Хотя, конечно, если у меня ее было много, то столько же, казалось бы, должно было быть и у них…

Семья отца была интереснее материнской. Начать с того, что сам он в ней был двенадцатым, и поэтому скромно говорил о себе, что его нельзя назвать недюжинным, – он был как раз дюжинным. Его отец, то есть мой родной дед, был, несомненно, выдающимся человеком. Вместе со своими тремя братьями в 20-х годах прошлого столетия он приехал, в поисках новой жизни, в Забайкалье из Вологодской губернии, откуда все они были родом.

Поморы давно известны как колонизаторы Сибири – именно из них выходили известные в русской и сибирской истории «землепроходцы», искатели «землицы» и «рухляди» (пушнины), завоевавшие и колонизовавшие Сибирь еще, кажется, задолго до Ермака. Энергичная молодежь предприимчивого Русского Севера не хотела оставаться в условиях скудной, скучной и суровой местной жизни и группами отправлялась на далекий Восток в поисках нового счастья, новой доли. Ею руководили те же чувства, которые были присущи первым американским колонистам, двигавшимся в поисках новых земель приблизительно в те же годы на Запад Америки в крытых фургонах.

В этом движении первых американских колонистов на Запад и предприимчивой русской молодежи из северных губерний России на Восток было вообще много общего. Кстати сказать, и условия передвижения у тех и у других были приблизительно одинаковы, так как железных дорог в то время ни на севере России, ни в Сибири не было – двигались на Восток на лошадях и спускались по рекам, переселения длились долгими месяцами. Так отправились на завоевание новой доли и четыре брата Зензиновых свыше ста лет тому назад из маленького и скучного уездного города Вельска, Вологодской губернии. По-видимому, отправились все они с торговыми целями и уже на месте – в Забайкалье и на Амуре – открыли торговые предприятия по продаже местных продуктов (вероятно, у них были «универсальные магазины», то есть лавки, в которых продавалось все, что нужно было нетребовательному местному населению: сахар, чай, деготь, ситец, ложки и плошки, тарелки…). Из них трое остались купцами, а мой дед, Михаил Андреевич, отец моего отца, оказался, согласно семейным преданиям, купцом неудачным и неумелым – не умел наживаться, его интересы были направлены в другую сторону.

Помню, еще ребенком я любил разбираться в оставшихся от деда многочисленных ящиках: в них было множество рукописей, исписанных характерным четким почерком (пожелтевшими уже от времени чернилами), гербарии и пухлые большие книги на тибетском языке на какой-то особенно тонкой, почти папиросной бумаге. Рукописи состояли из дневников с записями многочисленных путешествий по забайкальским степям, которые дед называл не иначе как старинным названием Даурье; в них были поэтические и сентиментальные описания красот природы (в стиле Жан-Жака Руссо), странные для этого сурового человека, очерки нравов местного населения, главным образом бурят (мы бы теперь назвали их этнографическими записями), многочисленные заметки о различных болезнях.

Постепенно, на основании многократного ознакомления с этими старыми бумагами и из рассказов отца, я составил себе позднее о деде довольно полное представление. Он не получил дома никакого образования и всего добился собственными силами и трудом – был в полном смысле этого слова автодидакт². И его можно было назвать для своего времени не только образованным, но и ученым человеком. Среди этих бумаг я нашел почетный аттестат на имя деда, из которого с удивлением узнал, что дед был членом-корреспондентом Императорской Академии наук в Санкт-Петербурге – это звание ему было дано за какие-то ученые заслуги, равно как и звание «потомственного почетного гражданина». Вероятно, в старых журналах Академии наук можно что-нибудь найти об этом. Дед, по-видимому, хорошо знал тибетский и монгольский языки и своей главной специальностью избрал тибетскую медицину, эту загадочную, до сих пор еще не изученную как следует науку, всецело основанную на народной медицине, переходящей по традиции из поколения в поколение (известно, что при дворе Николая II врачом тибетской медицины был недоброй памяти Бадмаев, которого, между прочим, мой отец хорошо знал). Мой отец любил рассказывать о той славе, которой пользовался дед, – больных привозили к нему за сотни верст; он их лечил тибетскими лекарствами (главным образом, травами) от всех болезней.

Уже здесь, в Нью-Йорке, просматривая как-то в Публичной библиотеке известную «Сибирскую библиографию» В.И. Межова (СПб., 1903), я совершенно неожиданно для себя натолкнулся на длинный список (57 названий) статей моего деда, М.А. Зензинова, напечатанных в 30-х, 40-х, 50-х и 60-х годах в таких изданиях, как «Земледельческая газета», «Москвитянин», «Современник», «Труды Вольного Экономического общества», «Журнал Министерства государственных имуществ», «Всемирная иллюстрация» и др. О круге его интересов можно судить по названиям статей – о золотопромышленности и бурятах, о бурятской медицине, о сибирских растениях, о даурской флоре, о климате Нерчинска, о земледелии в Нерчинске, о состоянии погоды в Нерчинском округе, о «даурской весне», о «пшенице-семиколоске», о скотоводстве в Нерчинском уезде, о «пище бедного класса жителей в Нерчинском округе (Даурии) из дико-произрастающих растений», о торговле, географические и этнографические заметки…

Только совсем недавно и, можно сказать, даже случайно я узнал, что дед был в переписке с известным издателем «Москвитянина», М.П. Погодиным. Его письмо к М.П. Погодину напечатано в вышедшем в 1952 году в Издательстве Академии наук 58-м томе «Литературного наследства» (с. 650). В письме этом, датированном «30 генваря 1843 г., Нерчинск», дед выражает свое восхищение «Мертвыми душами» Гоголя, называя Гоголя – «великий наш художник-писатель, писатель-волшебник». Только из подстрочного примечания редакторов я узнал, что М.А. Зензинов родился в 1805 году и умер в 1873 году. Редактор «Литературного наследства» называет деда «сибирским промышленником, писателем, корреспондентом Погодина и сотрудником „Москвитянина“ (псевдонимы Зензинова „Даурси“, „Даурский пастух“)».

Характер деда был суровый, – в семье он, вероятно, был деспотом. За обедом он сидел во главе стола, как патриарх многочисленной семьи, – рядом с его тарелкой всегда лежала большая деревянная ложка на длинном черенке: если кто-либо из детей вел себя за столом неподобающим, с его точки зрения, образом, он молча стукал ложкой по лбу провинившегося. Бабенька, Мария Михайловна, которую я еще смутно помню по своим первым сознательным детским годам (после смерти деда она переехала на жительство в Москву и жила в нашей семье), – помню, как она показывала мне «зайчика» из платка, и особенно мне запомнилась, когда уже лежала в гробу в белом венчике из кружев вокруг головы, – безропотно ему во всем повиновалась. Она была очень доброй, вероятно, бесконечно была к нему привязана и, должно быть, тоже его боялась. В нашем доме висел большой карандашный портрет деда под стеклом известного тогда художника Людвига Питча (сделанный, вероятно, с дагерротипа) – на нем изображен человек с суровыми чертами лица, бритый, в халате, с большим открытым лбом (он перешел по наследству к отцу и от отца ко мне, чем я очень дорожу) и непокорной прядью откинутых назад длинных волос. Он очень походил на этом портрете на Бетховена.

Тут же рядом висел портрет Бабеньки того же художника – на нем была изображена старушка с мягкими и мелкими чертами лица в многочисленных морщинках, добрыми глазами и улыбкой. На голове – черная кружевная наколка, как носили в то время. Оба этих портрета, сопровождавшие первые восемнадцать лет моей жизни, – ведь я видел их каждый день! – так врезались в мою память, что, будь я художником, мог бы и сейчас нарисовать их по памяти.

Отец мой, как и дед, не получил никакого образования, он не был даже в начальной школе, что мне представляется сейчас просто удивительным. Но необразованным и его никак нельзя было назвать – хотя всегда писал «генварь» вместо января и «ѳевраль» через фиту вместо февраля, но делал он это, кажется, не столько по незнанию, сколько из упорства и из пристрастия к отцовским, быть может, традициям, хотя человек он был очень либеральный. Он тоже добился всего своим собственным упорным трудом. Он много читал и многое знал (вот только немецкий язык никак не мог одолеть, хотя самоучкой упорно учился ему всю жизнь). Когда позднее, в Москве, наш дом сделался одним из центров, где собиралась сибирская учащаяся молодежь, он мало чем отличался в разговорах от людей, получивших университетское образование. Он родился и вырос в торговой среде и всю свою жизнь занимался торговлей – в Москве у него было комиссионное дело по торговле с Сибирью, кроме того, он еще был московским агентом Добровольного флота, пароходы которого ходили между Петербургом, Одессой и Владивостоком.

С детства я помню приходившие из Китая через Монголию и Сибирь зашитые в лошадиную кожу цибики чая, множество мехов, от которых шел особенный терпкий запах (главным образом то были белка, хорек и соболь), кабарговую струю и тяжелые матово-серые кирпичи серебра, которые приходили откуда-то тоже с далекого Востока. Но среда, в которой отец вырос в Нерчинске, не походила на купеческую обстановку, где весь интерес исчерпывается стремлением к наживе. Вдумываясь вообще в ту обстановку и время, я прихожу к неожиданным заключениям, которые иногда меня самого удивляют. Было бы большой ошибкой думать, как это делают очень и очень многие, что такая, казалось бы, забытая Богом и людьми дыра, какой когда-то был маленький уездный город Нерчинск в Забайкалье, была тусклым и скучным захолустьем, оторванным от всякой культурной жизни. Нет, жизнь с ее очень живыми интересами, со стремлением молодежи к знаниям, с тягой к общечеловеческой культуре, билась и там.

Как-то в одном из наиболее распространенных и влиятельных американских журналов мне пришлось прочитать чрезвычайно презрительную оценку дореволюционной России. «До войны они (то есть русские) без помощи иностранных инженеров не могли сделать даже спичечной коробки», – писал в своем журнале «ПМ» известный американский журналист Ральф Ингерсолл³. А известный американский писатель Квентин Рейнольдс писал из Куйбышева (Самары) в 1941 году, что «двадцать пять лет тому назад лишь десять процентов русского населения носили обувь»⁴. Подобные легкомысленные и невежественные утверждения иностранцев наводят на грустные размышления. К сожалению, такое легкомыслие и невежество свойственны не только иностранцам, которым простительно не знать чужой и далекой страны (правда, не следует тогда и писать о ней!), оно свойственно и многим русским, не знающим своего прошлого.

Мне пришлось побывать в этом Нерчинске, на родине моих родителей, летом 1916 года. Это и тогда был тихий и пыльный город с населением в четыре-пять тысяч жителей. Хотя теперь через него уже проходила железнодорожная ветка из Читы, он казался заброшенным и оторванным от всего света. Улицы были немощеные, вдоль них шли деревянные домики. По городской площади бродили коровы и овцы, она была покрыта пылью в несколько вершков толщиной. И вдруг я вышел к большому деревянному строению, которое рядом со всем этим запустением и нищетой показалось мне настоящим дворцом. Это и был «дворец» – так его и называли: «Дворец Бутина»! Имя Михаила Дмитриевича Бутина мне было знакомо с детства – я часто слышал его в своей семье. Михаил Дмитриевич Бутин был известный нерчинский купец и промышленник. Он был обладателем золотых приисков, винокуренного завода, железоделательного завода и пароходства. Но он был не только богатым, но и просвещенным человеком, много раз бывал в Америке, хорошо знал Европу. В его огромном доме были не только оранжереи, но и прекрасная библиотека. Он любил собирать вокруг себя молодежь, для которой являлся источником знаний. Отец часто рассказывал нам, как собиралась в бутинском гостеприимном доме нерчинская молодежь обоего пола.

И в доме Бутина не только танцевали и веселились, но также вместе читали и обсуждали последние номера толстых журналов, приходивших из Москвы и Петербурга, и новые книги (я сам видел в его библиотеке выстроившиеся рядами книжки «Современника», «Отечественных записок», «Дела», «Русского слова»). Думаю, что для этой молодежи дом Бутина играл роль местного университета. Во всяком случае, мой отец был обязан своим культурным развитием главным образом именно Бутину, который был, вероятно, лет на 1012 старше его. Я и сам хорошо помнил Бутина и его красавицу-жену, Марию Александровну, потому что каждый раз, когда они были проездом из Сибири в Европу в Москве, они бывали в нашем доме. Это был высокого роста статный брюнет, с энергичными движениями, с прямой и узкой бородой, которая напоминала американцев времен Брета Гарта – и, может быть, самого Брета Гарта. Когда в 1916 году я был в Нерчинске, Бутина давно уже не было в живых. Но дом его или его «дворец» содержался в полном порядке. В нем жил теперь только сторож, который водил редких посетителей по пустынным залам. Но паркет в бальном зале в два света блестел, библиотека была в порядке, в больших зеркальных шарах отражались пальмы оранжереи.

В известной книге Джорджа Кеннана «Сибирь и ссылка», вышедшей в Нью-Йорке в 1891 году, я нашел интересное описание не только Нерчинска, но и дома Бутина.

«Город Нерчинск, – писал Д. Кеннан, – имеет около 4000 жителей и расположен на левом берегу реки Нерча, впадающей в двух-трех милях выше в Шилку; он находится приблизительно в 4600 милях к востоку от Санкт-Петербурга. В отношении культуры и материального благополучия этот город, мне кажется, может выдержать сравнение с большинством городов Восточной Сибири тех же размеров. В нем имеется банк, две или три школы, больница на двадцать кроватей, библиотека, музей, городской сад с фонтаном, пятьдесят или шестьдесят лавок; его торговый оборот – меха и мануфактура из европейской России – достигает одного миллиона долларов в год. Приезжего больше всего поражает похожий на дворец дом богатого горнопромышленника Бутина, который не только выдержит сравнение с любым зданием в Сибири, но и с большинством домов столицы этой империи. После той нерчинской гостиницы, в которой я остановился, это прекрасное здание кажется дворцом Алладина, а когда я вошел в блестящую бальную залу и увидел свое отражение во весь рост в самом большом зеркале, которое существует на свете, я стал протирать глаза, чтобы убедиться в том, что я не сплю.

Можно ли было ожидать, что в глуши Восточной Сибири, в 5000 милях от Санкт-Петербурга, увидишь такой великолепный дом с паркетными полами, шелковыми драпировками, коврами на стенах, цветными стеклами в окнах, прекрасными люстрами, мягкими восточными коврами, обитой шелком позолоченной мебелью, старинными фламандскими картинами и картинами русского искусного художника Маковского, с оранжереей, где имелись пальмы, лимонные деревья и тропические орхидеи. Подобная роскошь, быть может, и не удивила бы в богатом и населенном европейском городе, но все это не может не поразить неподготовленного к тому путешественника в снежной глуши Забайкалья, в 3000 милях от европейской границы…

Редко, кажется, приходилось мне встречать такую изысканную роскошь и такое проявление вкуса, как все то, что я видел в стенах этого дома. Бальная зала – самая большая комната в доме – имела 65 футов длины и свыше 45 футов в ширину; над ней полукругом была расположена широкая галерея, куда шла лестница – там помещался оркестрион размерами с церковный орган, – он исполнял шестьдесят или семьдесят музыкальных пьес; здесь Бутин обычно устраивал вечера, на которые приглашал весь город. Библиотека помещалась в другой обширной зале, она была заполнена хорошо подобранными книгами, газетами и журналами на трех или четырех языках; там же находилась обширная коллекция сибирских минералов и руды. К строению примыкали службы и лавки, обслуживавшие различные отрасли обширного дела Бутина; тут же находились и склады, куда стекались его богатства, частичным выражением которых был дом и все, что в нем находилось. Кроме золотых приисков, у Бутина были винокуренные заводы, железоделательный завод, пароходостроительный завод, а его торговые операции обнимали всю Восточную Сибирь – на службе у него были многие сотни лиц».

Это описание Кеннана относится к 1885 году, когда он посетил Нерчинск, но с тех пор дом Бутина изменился мало. Только из жилого он превратился в музей.

Старик-сторож долго водил меня по дому. Когда я назвал ему свою фамилию, он обрадовался мне, как родному, – фамилию Зензиновых хорошо знали и помнили в Нерчинске. Я с удивлением увидел здесь даже улицу, которая называлась Зензиновской… Он водил меня из одной залы в другую, показал и знаменитое венецианское зеркало, о котором писал Кеннан, – теперь оно уже потускнело. По словам Кеннана, Бутин купил это зеркало на Всемирной выставке в Париже, в 1878 году, и оттуда с величайшими трудностями перевез в далекий Нерчинск, в свой дом.

«Это огромное зеркало, – писал Кеннан, – было куплено господином Бутиным на Парижской выставке в 1878 году, – говорили, что это самое большое зеркало на свете. Его везли вокруг света до Николаевска, порта Восточной Сибири, а оттуда доставили по рекам Амуру и Шилке на барже, специально для этого построенной. Теперь оно находится в бальном зале дома господина Бутина – ни размерами, ни своим великолепием оно не нарушает общей картины».

Из дома Бутина я пошел на кладбище и там нашел могилу своего деда, на которой было написано его имя: «Михаил Андреевич Зензинов. Скончался в 1873 году». Там же я нашел могилы нескольких декабристов…

Вероятно, и те из них, что теперь покоились под крестами на нерчинском кладбище, бывали в доме Бутина. Все кладбище теперь густо заросло дикой малиной и шиповником, на нем давно уже никого больше не хоронили. Я просидел на нем, перед могилами деда и декабристов, больше часа, взволнованный думами о прошлом…

В 1872 или 1873 году тот же Бутин отправил моего отца в Америку для покупки парохода. Почему его выбор остановился на моем отце, которому тогда было всего лишь 22 или 23 года, я не знаю. Вероятно, он просто хотел молодому человеку «дать шанс», как говорят в Америке.

Может быть, это был и отголосок американских навыков, которые он успел приобрести, много раз побывав в Америке и много по ней путешествуя. Кеннан, встретивший его в 1885 году в Иркутске и там с ним познакомившийся, характеризует его как человека, «который по своим идеям и симпатиям был наполовину американцем». Именно такое впечатление производил он и на меня своим обликом и всем тем, что пришлось о нем слышать. Он отправил моего отца, юного годами и опытом, всю свою жизнь прожившего в сибирской глуши, не знающего ни слова на другом языке (впрочем, отец говорил, что он мог объясниться по-бурятски, но вряд ли это могло ему пригодиться в Соединенных Штатах!), как бросают мальчика в реку, чтобы он научился плавать собственными силами. И отец, по-видимому, справился со своей задачей, потому что я хорошо помню нарисованный масляными красками пароход, на котором отец из Америки, через Амур и Шилку, вернулся в Нерчинск. Представляю себе это победоносное возвращение!

На этой картине был изображен живописный пароход с огромным колесом сзади – именно на таком плавал, вероятно, в свое время Марк Твен по Миссисипи. В оправдание Бутину нужно сказать, что у моего отца был спутник – вероятно, в деле покупки парохода человек более компетентный.