Kitobni o'qish: «Бедный Павел. Часть первая»

Shrift:

Глава 1.

Нервный я стал, дёрганный какой-то. На людей срываюсь, сплю плохо, кошмары какие-то снятся. Иной раз накричу на человека, потом неудобно так – чего сорвался?! Нервы шалят явно, а в отпуск некогда, да и к врачу специальному сходить – не сейчас, наверное – никогда!

Паша что-то чудить начал, а ведь столько лет душа в душу. Всё вместе прошли – и огонь, и воду, и маски-шоу… А здесь что-то уже третий месяц из командировок не возвращается, и не абы каких, а из Европы не вылезает совсем: Швейцария, Франция, Германия. Причём смотрю на его передвижения – билеты, гостиницы, счета за телефон: не похоже, что просто отдыхает – мечется как электровеник из Мюнхена в Лион, из Женевы в Гамбург – по день-два в каждом городе проводит, не больше.

Явно что-то не так. А он не говорит что – типа «не по телефону». И уехал внезапно – ничего не сказал. Может, кураторы наехали? Но не должны, я с ними знаком, пусть и не очень близко – не Паша всё же, но общаемся-то с завидной регулярностью. Не должны были мы с ними поссориться. В авторитете они по-прежнему – их шеф по телеку раз в пару недель стабильно мелькает – упитанный, уверенный. Странно это всё.

Ещё этот новый зам. объявился – Осман Минасов. Нет, поймите меня правильно – я убеждённый интернационалист, в СССР вырос. У самого мать из Салехарда – ей я физиономией скуластой обязан, а отец из Западной Украины – ему я фамилией своей, Поркуян, должен быть благодарен. Самого всю жизнь за армянина принимают, да и Паша Гольдштейн – мой лучший друг с института – не разлей вода.

Оба мы в Москву из Владика приехали, в один вуз поступили. Институт не простой был – чуть ли не лучший техническое учебное заведение в стране. Только вот не выучились. Всё в жизни изменилось, не до инженеров было. Так что, не закончили мы его на пару. Конечно, потом, высшее получили, да ещё и MBA в гарвардской школе бизнеса. Глупость, конечно, по нынешним временам – чистый понт, но тогда для дела надо было, кто бы двум пацанам без образования креди́ты на оборотку выдавал.

А тогда мы с Пашкой в одной комнате в общаге жили. Всё общее было, до сих пор всё общее! Даже Маринка сначала моей женой была, а потом к нему ушла. Да и хрен с ней! У нас уже всё закончилось, а через год у неё с Пашей началось – точно знаю, ящик Курвуазье тогда с ним выпили – неделю не просыхали. Сам ко мне пришёл. По-другому не мог. Спросил, что ему делать. А я-то что способен был сказать-то… В общем, даже не друг он мне – брат.

Хотя Маринка потом и от него ушла, дальше поскакала свой идеал искать. Нет, баба она хорошая, красивая, добрая, образованная, даже, наверное, умная, но вот только мы с Пашей не для неё. Ей мужик нужен, чтобы рядом с ней, чтоб она им управляла, нервы ему мотала. Что б он её по клубам водил и развлекал на полную катушку. А вот мы носимся по городам и весям, всё бизнес делаем. А отдыхать семьёй хотим, да тихо на берегу моря, чтоб гомон толпы и вспышки фотоаппаратов не давили, когда её по клубам да театрам водить-то? А ей вот эта мишура нужна, а семья потом. Понял я это быстро, а и не любил её на самом деле никогда. Ну и ладно.

А Паша ей показался более покладистым: видок у него наивный – лысеющий блондин с растерянными глазами, да и еврейская фамилия без одесской матушки – сейчас и в оборот возьмёт. Только вот глаза у него были растерянные оттого, что очки всю жизнь стеснялся носить. Потом он операцию сделал, и жёсткость в них появилась – прямо стальная. А еврейская фамилия… Любили мы с Пашкой и его папашей поржать над этим.

Немецкая фамилия у него, от предков досталась, ещё в прошлом веке они на Дальний Восток попали как польские ссыльные, да так и остались. И от еврейских предков у Пашки только бабуля, да и та – Гаяне Ефимовна. Железная бабуля, кстати. Революционное дитя красного комиссара Ефима Грассмана и комсомолки Ануш Осипян. Прадед погиб ещё в двадцатых, семёновцы его умучили, а Ануш Ашотовна дочку и двух её братишек вырастила одна. В войну и бабушка Ануш и братья её полегли. Про прабабушку Пашка мне много рассказывал, легендарная дама была, ничего не боялась, военным врачом была, её поезд разбомбили.

А бабушка его папу коммунистом вырастила. Только когда всё рушится начало, сжал Гольдштейн-старший зубы и детей с внуками поднимать начал, хоть и как выпьет, всё проклинал тех, кто родину и идеалы предал… Да…

В институте, ещё на третьем курсе, вместе с Пашкой начали компы таскать с Японии – связи моего бати и Гольдштейна-старшего. Мой папаня, царствие ему небесное, генералом погранслужбы в отставку вышел – у него все во Владике друзья были. Тогда только ленивый контрабас не возил, ну я туда же – жить-то надо было, а Паша тоже человек не последний – у него батя во Владивостоке зам. крайисполкома сидел, при позициях и остался.

Раскрутились. Большой бизнес построили – магазины по всей России-матушке. Паша первый всегда, ему это сильно нравилось. Юридически у него и контрольный пакет бизнеса и директор он, а я так – акционер, серый кардинал и старший по работе с людьми, магазинам, а Пашино дело – закупки и крыша. Крыша у нас хорошая, центральная – люди правильные. Денег не просили, услуги – да, и регулярно. Чего надо по миру тихо провести, здесь людей пристроить.

Нормально всё было. А тут что-то этот недоармянин объявился с полномочиями. Вот не пойму, как у армянина имя Осман может быть. Я спросил, он что-то про маму забормотал. Да и вообще – мутный он какой-то. Что делает неясно, лезет в каждую дырку, мешает. Полномочия притащил, заверенные нашим консулом в Гамбурге, объяснений никаких не было.

Нет, ну дурак он явно – в этом деле вообще ничего не понимает, людей только обижать и прессовать умеет, с арендодателями ссорится, с поставщиками. Куда лезет не пойму, кто такой и с какого перепуга он к нам приплыл – непонятно, а Паша всё – так надо, не по телефону, лично всё расскажу, держись Игорь. Я с юристами нашими поговорил, они, естественно, ко мне пришли сначала. Минасов указания даёт, они их исполняют, но аккуратно. Чтобы и я всё исправить успевал. Я и успеваю. А вот как успеваю – не пойму.

Муть. Вот мечусь как сумасшедший. Тоже день в одном городе, на следующий в другом: персонал успокоить, арендодателей, партнёров убедить, что всё у нас нормально, на новые документы юристам информацию дать, проверить, подписать…

В главном офисе не допустить Минасову всё в бардак превратить – тоже не оставишь без контроля. Что этот балбес лезет? Зачем Паша ему это разрешил? Что происходит-то? Одни вопросы, а ответов нет, и персоналу о том, что у меня ответов нет,– сообщать нельзя. Вот и верчусь, вот и психую.

Хорошо то, что финансисты удар держат, этому новому заместителю воли не дают, а он явно хочет. Нутром чую, что хочет поживиться как следует. Ох, Паша-Паша – пустил ты козла в огород.

– Приехали! – это мне таксист говорит.

– Да-да, конечно! – здесь пробка, и к областному правительству прямо сейчас не подъедешь. Лучше просто через дорогу перейти – собирался я в местное министерство торговли заглянуть. Ведь отношения поддерживать надо, там ждут уже. Опять принёсся неожиданно, не предупредил местный филиал, и они машину не успели подогнать. На такси поехал – некогда, быстрее быстрее!

И как я его не заметил! Только на нервы и усталость списать могу. Он на красный проскочить на своём чёрном с отливом Мерседесе захотел, а я тут как тут – раньше всех на переходе. Ох, и отпрыгнуть не успел – не заметил его совсем. Ах!

Ничего не помню, боли не было – увидел капот сбоку, успел подумать об усталости, пожалел, что не успеваю отпрыгнуть, и всё. Темнота! Потом свет, яркий, глаза режет до головной боли. Ох, какая му́ка, как вступило в башку-то! Застонал, а голоса-то толком нет, какой-то писк тонкий. Снова темнота.

Открыл опять глаза, уже не так ярко, свет какой-то дёрганый и сбоку откуда-то. Больно, Глаза режет сильно, в горле словно ёршик застрял, голова болит. Где я? Всё списал на сотрясение мозга, дикую усталость и прочие неизвестные травмы. Только захрипел. Здесь ко мне женщина какая-то метнулась, дышит тяжело – дородная очень явно, глаза открыть не могу – больно, только дыхание слышу и запах ощущаю. Странный запах – дама в возрасте, моется редко, и полынью, что ли, от неё несёт.

– Уж ты, бедненький мой, очнулся? – и бормочет чего-то неразличимо.

– Пить! – только и тяну. Пусть голос и хриплый, каркаю как ворона, но не мой это голос! Вообще, не мой – слова еле выговариваю, и голосок тоненький. Божечки, что это?

Но в рот уже льётся какой-то травяной настой, горлу легче, а голова уплывает…

Опять очнулся, первая мысль через боль: «Где Пашка?». Подвёл я нас, как неудачно-то всё. Он-то, наверное, уже где-то рядом. Хриплю-пищу: «Павел!». Глаза не открываются, слиплись, режет, голова болит так, что мысли путаются, и не понимаю толком ничего. И рук ног не чувствую.

А ко мне опять пыхтит эта странная сиделка: «Да-да Павел Петрович, да-да!». И льёт свою настойку мне в раскрытый пересохший рот. Последняя мысль перед провалом в беспамятство: «Почему Петрович-то, Пашка всю жизнь Владимировичем был…».

Глаза открыл, будто только через неделю, до этого спал и спал. Просыпался раз десять, снова тётка заливала свою микстуру, и я отключался. Только понял, что что-то совсем не так. Вот совсем. Руками-ногами пошевелить слишком тяжело было, и нормально хоть слово сказать не выходило – только писк.

Когда глаза открыл, то увидел потолок с росписью. Представляете с росписью! Что это за больничка? Или Пашка меня в какой-то особняк пристроил, и врачи меня здесь собирают? Чудно́. Смотрю прямо на потолок, на нём вижу едва освещённую голую девицу с кувшином и виноградом, глазами пошевелить больно и через секунд десять только до меня доходит: мерцающий свет – он от свечей! Вот здесь я как дёрнусь, голова набок повернулась, господи, да что это? И опять дикая боль, на сей раз без лекарства отрубился.

А вот когда очнулся в следующий раз, вспомнил, что увидел – около кровати за столиком с канделябром и свечами дремала дама лет пятидесяти в платье, которое в наше время нормальный человек просто так не оденет. Я такое платье только в музеях видел, да ещё в Петергофе разок был, там дама в подобном облачении фотографировалась с туристами.

И свечи… «Где я?». Это я сказать попытался. И вышел уже не такой хриплый, но всё-таки писк. Не мой голос точно. Каким-то диким напряжением я подтянул руку к лицу и увидел, что она детская, малюсенькая и несколько красных пятнышек на ней. Всё, на сегодня кино закончилось, опять сознание покинуло меня.

Итак, я ребёнок. Маленький ребёнок: ручка прямо-таки кукольная. Что происходит-то? Где я? Кто я? На бред списать как-то не выходит, слишком уж сознание чёткое было. Хотя кто его знает, может всё-таки мозг повреждён и различить навь и явь не в состоянии? Будем разбираться.

Это я уже думаю, снова очнувшись и не спеша открывать глаза – бог его знает, что я там ещё увижу, вдруг инопланетян-осьминогов или гигантских микробов из мультика-рекламы. Голова уже не так сильно болит, а в глаза словно песка насыпали, а не как раньше – битого стекла. Итак, поднимаю веки, медленно-медленно… Ага, композиция не изменилась: всё так же разрисованный потолок с голой красоткой, свечи в вычурном канделябре, толстая тётка дремлет в кресле. Освещён небольшой круг вокруг сидящей, углы комнаты скрыты во мраке, стены покрыты тканями, окон не видно, толи нет совсем, то ли где-то на стенах задрапированы.

Опять медленно тяну руку к лицу. Малюсенькая ручонка, пятна какие-то красные на ней, но уже меньше, чем в прошлый раз увидел. Ребёнок, однозначно. Похоже не бред, посмотрим дальше. Аккуратно, сберегая горло, пищу: «Пить!».

Голос-то детский. Сколько же мне лет? Коли говорю, значит уже не совсем младенец – года два-три?

Сиделка вскочила, спит точно вполглаза, хватает опять кувшин со стола, стакан – точнее, бокал на ножке, явно дорогущий, вроде хрустальный и ко мне. А я её притормаживаю: «Воды, пожалуйста!» – и так ручонкой отталкиваю настой. Спать сейчас рано, надо хоть как разобраться, что происходит.

Моё мнение здесь значение имеет, та метнулась в один из тёмных углов и притащила другой кувшинчик – компотик какой-то, горло хорошо промочило. Говорить стало легче, да и головная боль как-то уменьшилась. Теперь дальше: «Зеркало!» – уже отчётливей выговариваю.

– Ой, господи, Павел Петрович! Не страшись, оспа личико почти не задела!

Эвон как, значит, я Павел Петрович и болел оспой: «Зеркало!» – я упрямый.

Охая, сиделка мелкими шашками выскочила из комнаты, на секунду осветился дверной проём, скрытый за драпировкой, и показалось, что я заметил контур мужской фигуры в какой-то форме и со странной головой. А! Треуголка, похоже. Про такие шляпы я помню только из детства – фильм Пётр I. Но делать выводы пока преждевременно.

Двери снова распахнулись, и в комнату влетела целая делегация, одетая ещё вычурнее и явно богаче, само́й тётки в этой толпе не было. Зато были ещё одна дама лет пятидесяти, три девицы лет двадцати и двое мужчин среднего возраста, плюс один молодой.

Это они, за дверями дежурили, что ли?

Одна девица вела себя слишком нервно, уставилась на меня, не отрывая взора и даже, похоже не моргая. Она, видно, еле сдерживала всхлипы, к ней я сразу почувствовал явную приязнь, и тёплое ощущение зашевелилось в моей груди. Похоже, это моя мать – медленно проплыло в голове. Остальные посетители смотрели скорее не на меня, а на представительную даму, вошедшую первой.

– Очнулся? – эта женщина заговорила, голос у неё был властный и сильный. Она явно была главной в этом обществе.

В ответ я решил сла́бо пискнуть, ибо не понимал, кто это ко мне явился и как следует себя вести.

– Алексей Григорьевич, что думаешь? – дама говорила так, будто отдавала приказание.

Мужчина постарше дёрнул уголком рта и ответил:

– Елизавета Петровна, думаю ему явно лучше. Кондоиди говорит, что опасности уже нет, струпы отпали.

И теперь ко мне:

– Павел Петрович, как Вы себя чувствуете?

– Голова болит. – мой голос звучал тоненько, жалобно и крайне неуверенно, что было следствием не только моего желания не допустить ошибки в общении, но и всё-таки явно крайне небольшого возраста тела, в котором я прибывал.

– Ха, передай своему медикусу – его счастье, что последнего потомка Петра великого не загубил – пусть в церковь сходит и благодарственный молебен закажет. Екатерина Алексеевна! – дама взглядом дала разрешение молодой женщине, которую я предварительно определил как мать.

Та бросилась ко мне, уже не удерживая всхлипов, прижалась целуя. Я в ответ сла́бо обнял её: «Мама!» – тихо шептал это слово, повторяя и повторяя его снова. Тепло пришло ко мне, стало радостно и уютно, даже голова начала болеть явно меньше.

Наше единение прервал строгий голос старшей дамы:

– А где муж ваш, Екатерина Алексеевна? Где племянник мой? Где он? – при каждом вопросе голос становился всё жёстче и жёстче.

– Ваше Величество! – оп-па, так она королева или царица? – Пётр Фёдорович занят военными учениями и… – Закончить свои объяснения ей не удалось, так как её прервал мужчина помоложе:

– В солдатики играет! – с такой усмешкой он это сказал, что стало очевидно его отношение к моему, видимо, отцу.

– В солдатики?! – голос её Величества пахнул таким гневом, что даже по моему телу побежали мурашки, – В солдатики, когда его единственный сын при смерти?

Две пока молчавшие девицы тут же затрещали, осуждая его поведение, называя его бездельником и трутнем.

– Ко мне его – прошипела дама и резко вышла из комнаты, с ней вышли все, кроме мамы и Алексея Григорьевича, который подошёл ко мне, потрепал меня по волосам и ласково спросил:

– Хочешь чего?

Я в ответ помотал головой, боль в которой резко усилилась и, сла́бо улыбнувшись, сказал

– Спасибо!

Тот снова ласково усмехнулся:

– Ну, выздоравливай, наследник, выздоравливай! – и тоже быстро вышел.

Я прижался к маме и закрыл глаза.

⁂⁂⁂⁂⁂⁂

Итак, разобрались – я Павел, будущий Павел I, тот самый бедный, бедный Павел 1и творец подпоручика Киже2, неудачливый наследник Екатерины Великой3, убитый заговорщиками во главе с сыном своим Александром и недолгий магистр Мальтийского ордена – вот собственно всё, что я знал о себе новом из своего прошлого. Та, строгая дама – Елизавета Петровна 4– Российская императрица, мама моя – здесь всё понятно, пожилой дядька – Разумовский5, бывший фаворит и доверенное лицо императрицы, а тот, что помоложе – фаворит нынешний Иван Шувалов6. А тётка, что поила меня отварами – нянька моя – Мавра.

Мне всего два года, я заболел и по тем временам страшно – оспой, и меня уже не чаяли увидеть в живых. Видимо, вот тогда-то и стал я Павлом Петровичем, вместо этого несчастного ребёнка. Что же, карты розданы – извольте играть…

В таком раннем возрасте делать что-то существенное – вообще крайне глупо, с другой стороны, у меня немаленький временно́й лаг есть. Насколько помню, Екатерина правила долго и успешно, а у нас на престоле ещё Елизавета, так что впереди много времени на анализ ситуации и решение. Не любитель я совершать скоропалительные действия без знания обстановки… Так что первая задача выжить и получить хорошие стартовые позиции.

Маму мою ко мне пускали нечасто, чаще я видел тётушку Елизавету Петровну, Алексея Григорьевича и лейб-доктора Кондоиди7. Я спрашивал маму, может ли она заходить ко мне почаще, но та плача шептала мне, что Елизавета Петровна против. М-да – дурацкая ситуация и мне она не нравилась, но как-то повлиять на неё я пока не мог.

Болезнь я перенёс без внешних радикальных последствий, на лице осталось пару щербин, да, и всё. Чувствовал себя пока слабеньким, но, в общем, это к лучшему, ибо объясняло мои изменения в поведении. Оказывается, меня учили говорить сразу и на русском, и на французском – мода нынче такая. А вот французского-то в прошлой своей жизни я никогда и не учил. Так что пришлось симулировать проблемы с памятью. Я старался говорить мало, чтобы случайно не блеснуть владением языком родных осин на нехарактерном для двухлетнего малыша уровне, и больше слушал.

Ребёнок в моей душе очень страдал без матери, а взрослый без информации – не учили меня пока ничему, кроме как, говорить на двух языках, видимо, считали, что я слишком мал, да и правильно, наверное. Отец меня тоже посещал, но ощущение от его визитов у меня было скорее отрицательное – он был постоянно нетрезв и от этого слишком весел и игрив. Для ребёнка это скорее бы подошло, я ведь хорошо помнил, что моим любимым родственником в детстве был дядя Слава – папин двоюродный брат, работавший на Камчатке боцманом на краболовном траулере – вечно пьяный и весёлый мужик. Но вот, повзрослев, я его терпеть не мог, алкоголика тупого.

Да и вообще, люди пропивавшие соображение или активно к этому стремившиеся вызывали у меня стойкую неприязнь. Здесь и жизнь бизнесмена, конечно, свою роль сыграла – пить серьёзно для крупного дельца – это прямой путь потерять всё. Но всё-таки, превращение моего любимого дядьки Славы, который в связи с тем, что служба отца проходила исключительно на Дальнем Востоке, бывал у нас очень часто, в опустившегося краснорожего упыря, слишком сильно на мне отразилась.

Нет, ханжой я никогда не был, выпить любил, но пить хоть сколь-нибудь часто… Да нет, В жизни я всего два раза я крепко пил. Первый раз, когда мои родители погибли в странной автокатастрофе – после этого мы и познакомились с нашими кураторами. Я пил неделю, не мог смириться со смертью любимых людей, ещё очень активных и очень близких – я гордился ими, а они мной…

Пашка тогда пил за упокой моих со мной. У него тоже в то время мать умерла, рак её сожрал всего за две недели, ничего даже сделать не успели. Он сначала держался, а потом, через полтора месяца после похорон его мамы, состоялись похороны моих и он тоже не выдержал, сорвался.

Мы уже приходили в себя, оба напились до упора, и хотелось это остановить. Когда пришёл седой как лунь – разом, за пару дней, поседел после смерти жены – Пашкин отец, Владимир Виленович.

– Напились, парубки? Больше не хотите? – он спросил с каким-то мрачным весельем.

– Напились, дядя Володь!

– Да, пап!

– Ну, хорошо. Тогда давайте приводите себя в порядок, поедем…

– Куда, пап?

– Там узнаете! – и он опять улыбнулся.

И отвёз нас, протрезвевших, но мрачных и нездоровых в пригород, к частному дому, очень кстати неплохому для 90-х годов в Приморье. У ворот нас троих встретил молчаливый человек и провёл в беседку, где горел очаг и ждали нас двое мужчин средних лет с незапоминающимися лицами.

– Степан, Игорь. – представил нам их Владимир Владиленович.

Они, похоже, нас знали.

Тот, которого назвали Степаном, молча кивнул нам, достал бутылку армянского коньяка, на коей всяких медалей было больше, чем у Брежнева, пять рюмок, разлил и произнёс:

– За упокой душ, новопреставленных Виктора Петровича и Светланы Александровны.

Мы выпили. Игорь – тот второй мужчина – сказал тихо:

– Эх, Витек-Витек…

– Вы знали моего папу?

– Да и маму тоже… Вот только вот батя твой слишком уж смелый был и принципиальный… Стыдно ему, похоже, было подойти – поделиться…

– Поделиться? Что? Чем? – вопросы сыпались из меня, как из прохудившегося мешка, но меня никто не останавливал. Степан, разлил ещё по одной и убрал опустевшую бутылку. Выпили молча.

– Моих убили?

– Да! Хочешь знать кто?

– Да, хочу!

– И что ты сделаешь, Коля?

Я…Да, а что мог сделать им? Тем, что убили моих родителей так, что все посчитали их смерть несчастным случаем. Разум и выпитый коньяк заставил меня остановить разгоравшуюся внутреннюю истерику.

– Расскажите мне, пожалуйста, об этой истории…

Мы разговаривали часа два. Явно непростые люди, хорошо знавшие, как оказалось, моих родителей, обстоятельства нашей с Пашкой жизни и работы, вообще так много знавшие, что я не понимал, как же я их не встречал раньше, рассказали мне, наверное, всё…

Как мой батя, смелый и резкий, начал конфликтовать с русско-японской мафией, вывозившей с просторов когда-то великой страны всё, до чего только могли дотянуться, начиная с крабов и заканчивая ядерными технологиями. Как тем это надоело, и как его и мою мать просто убили, чётко намекнув остальным, что мешать этому бизнесу не стоит…

Я знал своего папу, могучего и громогласного, громовержца и душу компании, ничего и никогда не боявшегося. Любившего Дальний Восток и нас с мамой, всегда отказывавшегося от переводов в Москву… Знал. Он действительно обратился бы за помощью только в самом конце, только от полной безысходности. И на этом сыграли…

– Что ты хочешь? – спросил меня Игорь

– Отомстить, конечно!

– Как отомстить?

Конечно, я хотел рвать их зубами, убить всех, кто причастен к смерти моих… Но разум твердил, что не этого от меня ждут.

– Наказать, чтобы они знали, за что, и чтобы никому потом так поступать неповадно было.

– Хорошо сформулировал, разумно.

– А ты? – это он к Пашке.

– Я как Колька! Я всегда с ним!

После этого мы и начали работать вместе. Та мафия, крышуемая японцами, была публично наказана и ликвидирована. Убийца моих погиб при побеге из колонии, заказчики тоже сгинули при разных обстоятельствах, а моим родителям во Владике памятник открыли хоть и небольшой, но…

М-да… А второй раз напился я тогда с Пашкой, по поводу Маринки. Он же больше всего боялся, что дружба наша развалится… Даже Маринка ему не столь важна была, нет – интересна, но…

Эх, воспоминания… Прошедшее и исчезнувшее… Теперь всё это типа сказки, всё изменилось настолько кардинально, что даже и не расскажешь никому, но вот опыт…

Да. Так что, с Петром Фёдоровичем у меня отношения не сложились. Да и не хотелось: память-то напоминала про Екатерину Великую, а не про мужа её. А вот к матери тянуться меня заставляли и инстинкты ребёнка, и разум много повидавшего мужчины. Мальчонке нужна была мама, а взрослый хотел поставить на победителя.

Пока я был очень слаб, то мог только присматриваться к окружающим людям и обстоятельствам. Понял, что я очень важен. Я действительный наследник! То есть Елизавета не рассматривает моего папашу в качестве преемника вообще, пусть он и её родной племянник от любимой сестры Анны. Ну, никак не рассматривает! Его поведение во время моей болезни ещё больше её в этом убедило – отец пьянствовал, тискал свою любовницу и игрался в солдатики. Во вре́менном дворце на Мойке, где я лежал он и не появлялся, хотя и должен был, нарушая тем самым даже приказ само́й императрицы.

А вот моя мама вызывала у императрицы ревность. Нет, ну настоящая ревность пожилой особы к молодой красавице, да ещё неглупой очень. Вот и старалась Елизавета Петровна отбить у неё единственного пока мужчину, который значит для неё много – меня… У само́й, на самом-то деле, не времени, ни любви на меня уже не хватает. Младшей дочери Петра Великого исполнилось всего 47 лет, но выглядела она лет на 55 – уж выпить и поразвлекаться безо всякой меры она любила с самого юного возраста.

С психикой снова начались неприятности, как в том, ещё старом, мире, до попадания под машину. Кошмары, срывы, истерики – это было даже хуже, чем было. Там я хоть как-то контролировал свои чувства, а здесь я явно терял контроль над ситуацией. Я искал причину и понял: плохо было мне, ребёнку двух лет, без материнской любви. Да и отдаляться от матушки мне взрослому, уже сильно за сорок, тоже претило. Екатерина усилила свои позиции около меня исключительно правильным поведением во время моей болезни – она сидела безвылазно во дворце, пьянству и разврату не предавалась, общалась только с духовником и парой подруг, толком и не спала даже – беспокоилась за меня. Но не настолько, чтобы получить все материнские права, наши встречи наедине были запрещены, а в присутствии императрицы допускались всего два раза в месяц, с тех пор как я очнулся.

Надо что-то делать… Я подумал: «А что самое естественное? Сбежать к ней! Но так, чтобы не вызвать подозрений, что это устроила именно мама». Исходя из данных предпосылок, я подобрал момент, когда точно знал, что Екатерина приехала во временный дворец на визит к императрице, и утёк к ней.

Скандал был знатный. Возможный наследник пропал и обнаружился в приёмной императрицы, когда вбежал туда с криком «Мама-мама!» и прижался к потрясённой Екатерине. Оторвали, императрица накричала на меня и нянек, и утащили в комнаты.

Второй раз уже гнев был меньше с элементами раздумья. А в третий раз, меня уже через час отвели к императрице на разговор. Елизавета Петровна давно порвала с Разумовским и жила с Шуваловым. Но в сложных случаях она всегда прибегала к хитрости и разуму своего бывшего фаворита, а по слухам, и мужа. Так что, меня на разговор ждали двое.

– Павел Петрович, как назвать Ваше поведение? – строго вопросила императрица.

– Тётушка Елизавета Петровна! – даже мне самому тоненький, неуверенный детский голосок и смешной выговор букв показался трогательным, – Я к мамочке хочу!

– Алексей Григорьевич, вы что думаете?

Разумовский откашлялся и красивым, певучим голосом с небольшим хекающим говором произнёс:

– Матушка! Я своим простым разумом что мыслю: даже телёнок к матери рвётся, а уж ребёнок так завсегда.

– Эка как ты, Алексей заговорил.

– Ну, матушка, ты же правды хочешь. А так, как скажешь, государыня, я весь твой.

– Тётушка! – здесь уж я жалобно подключился. Слёзы на глазах.

– Все вон пошли! Думать буду. – я низко поклонился и засеменил к выходу.

За дверью меня догнал Разумовский, ласково погладил меня по голове:

– Не плачь, малыш! Всё будет хорошо! – на душе потеплело, – Глядишь, и получится всё…

1.«Бедный, бедный Павел» – кинофильм 2003 г. режиссера Павла Мельникова, с Виктором Сухоруковым в главной роли.
2.Подпоручик Киже – персонаж исторического анекдота и одноименной повести Ю.Тынянова.
3.Екатерина II Великая (1729-1796) – русская императрица, урожденная София Августа Фредерика Ангальт-Цербстская
4.Елизавета Петровна (1709-1761) – русская императрица из династии Романовых.
5.Разумовский Алексей Григорьевич (1709-1771) – фаворит и супруг императрицы Елизаветы Петровны, граф.
6.Шувалов Иван Иванович (1727-1797) – фаворит императрицы Елизаветы Петровны.
7.Кондоиди Павел Захарович (1710-1760) – лейб-медик, основоположник медицинского обеспечения в России.