«23000» kitobidan iqtiboslar

Художественная литература меня также не интересовала: мир людей, их страсти и устремления – все это казалось мелким, суетливым и недолговечным. На это нельзя было опереться , как на камень. Мир Наташи Ростовой и Андрея Болконского по сути ничем не отличался от мира моих соседей, каждый вечер бранящихся на кухне из за примусов или помойного ведра.

Россия – это единая метафизическая дыра.

Терпению нас учат мудрецы,

Седые, престарелые отцы;

Легко терпеть тому, кому осталось

Совсем немного, чтоб отдать концы!

– Видите ли, мисс Дробот, когда человека убивают, а потом сжигают, от него все равно что-то остается. Пепел, например. И не только. Что-то посущественней пепла. Покидая наш мир не по своей воле, человек образует в нем дыру. Потому что его вырывают отсюда насильственно, как зуб. Это закон метафизики жизни. А дыра – заметная вещь, досточтимая мисс Дробот. Её видно. Она долго зарастает. И её чувствуют другие люди. Если же человек продолжает жить, он никакой дыры не оставляет. Поэтому спрятать человека гораздо проще и выгодней. С метафизической точки зрения, конечно.

Подняв голову, я открыл глаза: я находился в читальном зале. Но на самом деле я спал. И был уже в другом сне. Вокруг все так же сидели люди и тихо шелестели бумагой. Я поднял глаза. Четыре больших портрета висели на своих местах. Но вместо писателей в рамках находились странные машины. Они были созданы для написания книг, то есть для покрытия тысяч листов бумаги комбинациями из букв. Я понял, что это сон, который я хочу видеть. Машины в рамках производили бумагу, покрытую буквами. Это была их работа. Сидящие за столами совершали другую работу: они изо всех сил верили этой бумаге, сверяли по ней свою жизнь, учились жить по этой бумаге — чувствовать, любить, переживать, вычислять, проектировать, строить, чтобы в дальнейшем учить жизни по бумаге других.

***Но наши чувства были столь высоки, что самосохранение было частью их.

Мы берегли себя.

И наши сердца.***Но что вообще такое - дом человеческий? Страшное ограниченное пространство. Воплощенное в камне, железе и стекле желание спрятаться от космоса. Гроб. В который человек вываливается из материнской утробы. Они все начинают свою жизнь в гробах. Ибо мертвы от рождения. Я смотрела на окна панельных домов: тысячи одинаковых гробиков. И в каждом готовилась к смерти семья мясных машин.***Но больше всего нам везло почему-то в библиотеках. Там всегда сидели тысячи мясных машин и занимались молчаливым безумием: внимательно перелистывали бумажные листы, покрытые буквами. Они получали от этого особое, ни с чем не сравнимое удовольствие. Толстые потертые книги были написаны давно умершими мясными машинами, портреты которых торжественно висели на стенах библиотек. Книг были миллионы. Их непрерывно размножали, поддерживая коллективное безумие, чтобы миллионы мертвецов благоговейно склонились над листами мертвой бумаги. После чтения они становились еще мертвее.

Жить в любом случае невыносимо. А поэтому – нужно!

Посадили меня на моё место. Все мне улыбаются, как родной. И тот самый старик, Бро, сказал: – Храм, сестра наша, раздели с нами трапезу. Правило нашей семьи: не есть живое, не варить и не жарить пищу, не резать её и не колоть. Ибо все это нарушает её Космос. И взял грушу, протянул мне. Я взяла и стала есть. И все за столом тоже. Посмотрела я на стол: мяса нет, рыбы нет, яиц нет, молока нет. И хлеба нет. Зато разных плодов – навалом. И не только груш, – арбузы, дыни, помидоры, огурцы разные, яблоки, даже черешня! И ещё много-много всяких других плодов. Которых я и не видала никогда. И все едят руками. Ни ножей, ни вилок, ни ложек нет. Я на дыню смотрю – никогда ж не ела, только на базаре видала. А один мужчина заметил, что я гляжу, взял дыню самую большую. И подвинул к себе такой камень острый. Размахнулся – и хрясь дыню о камень! Аж куски да брызги во все стороны! Все улыбаются. А он кусок выбрал и мне протянул. А остальные другим роздал. И стала я впервые дыню есть. Вкуснотища! Потом клубнику съела, перец сладкий, еще какие-то три плода разные. И черешни наелась до отвала.

вышибленные глаза, оторванные конечности, вой и стоны раненых, радостный рев победителей, тех, кто сумел убивать лучше.