Kitobni o'qish: «Жизнь моя, ты не приснилась мне. Исповедь советского человека»

Shrift:

Вместо предисловия.
Рубеж, определивший финиш моей жизни

Еще несколько лет тому назад даже сама мысль об обращении к жанру мемуаристики не могла придти в мою голову. Должно было случиться нечто особенное, чрезвычайное, чтобы однажды я сел за письменный стол, взял лист бумаги, ручку и начал писать о своей совсем не выдуманной, не приснившейся жизни. Таким чрезвычайным, взрывным событием стала смерть моей жены – Сапрыкиной Аллы Александровны. Она умерла 10 апреля 2020 года в 5 часов 40 минут утра. Уход из жизни самого дорогого, самого близкого человека буквально потряс меня. Жизнь разделилась на две неравные части: бóльшая, главная, определяющая, до, и оставшаяся, финишная – после ухода жены от меня, детей, внуков, правнука. В бóльшей было всё, в том числе смерть мамы – Клавдии Ивановны Сапрыкиной, сестер Жени и Риммы, но еще оставалась жена, которая была последним связующим звеном с нашей советской жизнью, она наполняла мое бытие смыслами, энергией, – не сломаться перед напором дикости его препохабия капитализма. Был смысл идти до конца, бороться.

…Материалист и атеист до мозга костей, я – человек сугубо рационального мышления и научного знания, хорошо понимаю, что такое смерть. Она – естественное и неизбежное окончание жизни всякого живого существа, увы, в том числе и человека – высшего звена в сложнейшей системе живых организмов на Земле. Мне за долгие годы бытия не раз и не два пришлось расставаться с родными и близкими, друзьями и соратниками, сам не раз стоял на краю гибели. Уход из жизни каждого человека – всегда трагедия, и ее не объехать и не обойти. Мы, люди, хороним своих любимых, единственных, неповторимых, а сами остаемся жить… Тем самым продолжаем продлевать как собственный фамильный род, так и в целом – род человеческий. Тут с властной неизбежностью действует всемирный закон прерывности и непрерывности человеческой жизни. Даже уходя из нее, конкретный человек продолжает жить в том, что он создал своим трудом и творчеством, продолжаясь в своих детях, внуках, правнуках, в памяти всех, кому он помогал, делал добро, кто его знал, ценил, любил. Таков главный, единственно реальный оптимистический императив нашего бытия. Другого просто не дано. В нем, в отличие от иллюзорного, религиозно-идеалистического, фидеистического предписания, нет субъективно-эгоистического, основанного на страхе стремления «жить во что бы то ни стало», унижаться перед вымышленными фантомами «царствия небесного», целовать руки «святым отцам», наслаждающимся дарами земного «греховного мира» и не торопящимся в «сады райские»…

Но это, скажу так, в теории, научно-материалистической философии, в нашем рациональном сознании, в рассудочном мышлении. Когда смерть поражает самого родного, любимого человека – происходит взрыв – в действие вступают чувства, эмоции. В подобных ситуациях неизбежно проявляется эмоционально-психическая реактивность человека. (Не случайно само понятие «эмоция» – лат. «emore» – означает возбуждать, волновать, потрясать.) Психологи выделяют несколько видов эмоций: аффекты, страсти, настроения, чувства, наконец, стресс. Я не психолог, и мои рассуждения могут посчитаться дилетантскими, невежественными. Впрочем, я и не претендую на их безошибочность, а как человек, отдавший профессиональному общению с людьми в течение полвека, к тому же проживший 85 лет, смею думать следующее. В рациональном и эмоциональном восприятии людьми действительности, в их практическом проявлении существует абсолютно неразрывная связь, одно не может существовать без другого, они – это и есть мир человека, сам человек в многообразии своих проявлений. Он – живая, деятельная система, познающая и отражающая реальную действительность, в ней, по Канту, «всякое наше знание» начинается «с чувств, переходит затем к рассудку и заканчивается в разуме»…

Я хорошо знаю из жизни, из собственной практики, как чувства, эмоции могут на какое-то время захлестнуть разум, и последствия не проследуют мимо… У всех людей, в зависимости от их индивидуальных качеств и особенностей характера, жизненного практического опыта, зрелости социальных связей, уровня образования и в целом культуры, эмоциональная реактивность проявляется по-разному. Я – человек эмоциональный, увы, носитель взрывного характера, который приносил и до сих пор приносит мне немало вреда. Много раз сожалел о том, что не сдержал себя, не взял «в руки». Верно говорится: «характер – это судьба». В молодости и в более зрелые годы умел владеть собой, сказывалось воспитание в семье и, конечно, серьезная общественно-политическая практика, а позднее и преподавательская работа в институте. Но в годы преступной криминально-капиталистической контрреволюции, уничтожившей Советский Союз, разгромившей КПСС, к власти пришли самые низменные, аморальные негодяи. Они стали крушить всё, что было создано за семьдесят лет народом ценой невероятных лишений, страданий, жертв, захватчики куражились над памятью павших в годы Великой социалистической революции, Великой Отечественной войны, стали плясать на гробах народных героев, обзывать советских людей самыми грязными ругательствами. Рассудок не мог выразить страшного погрома Советской страны, мы еще помнили фашистское нашествие, тогда чувства, эмоции захлестывали не меня одного, а огромное число людей. Не выдержав гибели СССР, многие шли на крайние поступки, это уже в наше время.

Защитник Брестской крепости из Татарии приехал в Белоруссию и на камнях цитадели покончил жизнь самоубийством. Свела счеты с жизнью поэтесса Юлия Друнина, написав предсмертные строчки: «Не могу, не хочу смотреть, как летит под откос страна…». Шахтер из Кемерово в газете «Завтра» исповедовался: «Я – шахтер, – 27 лет проработал горнорабочим в лаве. Меня два раза полузадохшегося вытаскивали из-под завала горной породы. Это к тому, что человек я далеко не сентиментальный. Довести до слез и напугать меня невозможно. … Я прошу… прощения за совершенное предательство. Дело в том, что в 1990 году у себя на шахте, я был ярым, непримиримым забастовщиком. В стачечном комитете мне поручили «посадить» все шахты нашего куста. И я, урод, мотался по предприятиям, уговаривая поддержать нас. И очень в этом преуспел. Вот уже 15 лет я задаю себе один и тот же вопрос: зачем я это сделал? И не нахожу вразумительного ответа. Родился и вырос я в шахтерском поселке. Я любил свою работу. Я любил свою шахту. Несказанно гордился и любил свою Родину, Советский Союз. И получается так, что я своими руками убил его. А это все равно, что задушить свою мать и отца. Если тогда, в девяностом, случилось бы чудо, и Бог показал мне, к чему это все приведет, я бы ушел в непроветриваемую выработку и задохнулся там».

Своеобразным реквиемом звучат стихи кубанского поэта Николая Зиновьева.

У карты бывшего Союза
С обвальным грохотом в груди
Стою, не плачу, не молюсь я,
А просто нету сил уйти.

Я глажу горы, глажу реки,
Касаюсь пальцами морей,
Как будто закрываю веки
Несчастной Родине моей…

Для меня уничтожение Советского Союза стало личной трагедией, как гибель отца на Курской дуге, как смерть матери, отдавшей жизнь за победу в страшной войне. Всё, о чем я писал в эти годы, было пронизано невероятным страданием, болью за Родину и ненавистью к врагам Социалистического Отечества. Излишне говорить, что мои статьи и книги были наполнены чувствами, эмоциями, волнениями. Читавшие их единомышленники разделяли мою политическую и нравственную позицию, эмоциональный пыл, просили продолжать эту линию. И лишь один из моих вроде бы «друзей» и «единомышленников» не переставал обличать меня: «Ты пишешь грубо»… Когда же я просил его показать хотя бы одну грубость в моих публикациях, он вежливо уклонялся, разговор обретал беспредметный характер. Но я видел, что он на дух не переносит мои «сочинения», как и меня самого. Примечательная деталь: за годы нашего общения он ни разу не назвал меня по имени. При личных встречах, в разговоре по телефону всегда безыменное «Как ты?». Внутренне меня это смешило. Умный, образованный, он не мог переступить через себя, преодолеть чувство неприязни, антипатии. Вот и я позволю себе хотя бы один раз «забыть» имя моего бдительного оппонента, в моем ответе любителю «изящной словесности» будет присутствовать собирательный образ всех моих критиков. Обвиняя меня в грубости, он элементарно упрощал смысл, содержание, многозначность этого слова. Одно дело – обыденное, расхожее сквернословие, неприличные слова и выражения, и совершенно другое – политические понятия, образные сравнения, жесткие определения в классовой борьбе против идейных противников, защитников капитализма. «Предатель», «ренегат», «коммунноизменник», «лжец», «мошенник», «одурачивание» – такие «грубые» слова, к примеру, употребляются сегодня в отношении тех персонажей из Политбюро ЦК КПСС, которые тайно готовили контрреволюционный захват власти, разгром Советского государственного строя, передачу общественной собственности в руки криминальной необуржуазии.

Политический словарь был рожден не сегодня, а в ходе всей многовековой борьбы народных масс, но прежде всего рабочего класса за свое освобождение от гнета капитала. Словарь К. Маркса, Ф. Энгельса, В.И. Ленина, И.В. Сталина – это могучее оружие в борьбе против всех и всяких классовых противников, без него невозможна победа в революции. Не случайно сегодня на наших глазах идет вымывание классово точных понятий, подмена вполне определенных в смысловом содержании слов размытыми или просто лживыми софизмами и эвфемизмами. Контрреволюционный переворот в СССР сопровождался «открытиями» академиков: надо отказаться от слов «капитализм», «социализм», они, дескать, устарели. Вот и сейчас, когда на просторах России бесчинствует дикий капитализм, власти предержащие не торопятся назвать его своим именем, они даже избегают слова «господин», подменяя другими – «коллеги», «друзья», употребляя их к месту и не к месту. Не лучше и словарь правых оппортунистов, это они вместе с властями предержащими научились оболванивать сознание людей словом «патриотизм», родили внеклассовую философию «госпатриотизма», призванную замаскировать их участие в реставрации капитализма.

В споре с лингвистическим критиком однажды пришлось ссылаться на авторитет В.И. Ленина, ответ последовал незамедлительно: «Ленин писал плохо». Что ему, хозяину теплого кабинета и удобного письменного стола, компьютера, позволяющего мгновенно править текст, до Ленина, писавшего в шалаше, на коленке революционные статьи и воззвания и тут же шедшего в бой? Пройдет время, и обличитель договорится до того, что, видите ли, у Ленина была лишь одна большая работа – «Развитие капитализма в России». Это правда, которая хуже всякой лжи. Любитель бесстрастной академической словесности, он не хочет знать и понимать условий, в которых жил и действовал революционер Ленин, задач, которые ставил перед собой гениальный мыслитель и решал их в интересах пролетариата и всех эксплуатируемых масс народа. Не понимает, но тогда хотя бы прочитал вот эти строки француза Луи Альтюссера: «Союз или слияние рабочего движения и марксистской теории – величайшее событие в истории классовых обществ, т.е. практически во всей истории человечества. В сравнении с ним пресловутый «переворот» в науке и технике, о котором мы слышим с утра до ночи (атомная эра, электронная эра, эра компьютеров, космическая эра и т.д.), при его несомненной важности, ограничивается научно-технической сферой. Все эти события имеют куда меньшее значение, их последствия затрагивают лишь отдельные аспекты в развитии производственных сил» (выделено мной. – В.С.).

Так французский философ Луи Альтюссер оценил сделанное В.И. Лениным в русской и всей мировой истории, в отличие от критика, называющего себя марксистом, не по количеству написанных страниц, хотя и их огромное множество, а по великой революционной практике, по историческим последствиям, которые будут определять развитие мировой цивилизации на тысячелетие вперед. И последнее, в качестве ответа моему бдительному «единомышленнику». Мы разные во всем, я – колхозник в самые трудные для страны годы, комсомолец с тринадцати лет, партийный работник с 24 и до 55 лет, всегда жил и работал внутри функционирующей системы управления сложнейшим социальным организмом, на уровне промышленного города, индустриально развитой области, государства. Он – журналист и преподаватель, отвечает за себя, живет для себя. Отсюда у нас разное отношение к нынешним событиям, но особенно к людям: я резко нетерпим в отношении ко всем, кто предал КПСС, Советскую власть, кто замаскировался и выдает себя за коммуниста, кто лжет и обманывает народ. Поэтому еще и еще раз скажу: мой язык, в отличие от «изящной словесности», это – язык крестьянина, рабочего, советского человека, коммуниста-марксиста и, позволю произнести, ленинца. Если это грубость, то пусть будет так, но скажу без обиняков, у всех, кто остался верен социализму и защищает советское наследие, одна, общая «грубость»:

• это «грубость» революционера на баррикаде, ведущего огонь против черных сил контрреволюции;

• это «грубость» рабочего, поднявшего булыжник как оружие против ненасытного буржуя;

• это «грубость» солдата, идущего в штыковую атаку на врага;

• это «грубость» матери, защищающей свое дитя от насильника, работорговца;

• это «грубость» поэта, покрывшего врагов трехпалым свистом в бабушку и в бога в душу мать. Всё это – «грубость» трудового народа, ведущего вековую борьбу против его препохабия капитала.

Моя жена, Алла Александровна Сапрыкина, с которой мы прожили в браке 63 года, филолог, лингвист по образованию, выросшая на поэзии А.С. Пушкина, А.Н. Некрасова, тонко чувствовавшая «слово», читала всё, что я писал. Но она ни разу не остановила меня, не сказала, что я груб, несправедлив, кого-то оскорбил или унизил. Наоборот, поддерживая меня в оценочных эпитетах, Анна советовала усилить некоторые политические и нравственные акценты в отношении предателей, перевертышей, негодяев. Спасибо тебе, дорогая жена, ты никогда не ошибалась в характеристике событий и их персонажей, низкий поклон за всё, что ты сделала для меня, детей, внуков.

Так вот, об эмоциях уже не в теории, а в реальной жизни. Горбачевско-яковлевская «перестройка», закончившаяся криминально-компрадорской контрреволюцией, диким разгулом антисоветизма и антикоммунизма, грабежом народной собственности, гигантским катком проехала по людям, лишая их источников физического и духовного бытия, а многих – и самой жизни. По данным Института им. Сербского, за 15 лет уничтожения советского наследия покончили жизнь самоубийством свыше 800 тысяч человек. Шёл процесс вымирания огромного числа людей. Действовал призыв «Убить коммуняку!», офицеров и других военнослужащих избивали и убивали, травили профессиональные партийные кадры (к коим принадлежал и я) по личному призыву Горбачева: «Вы их бейте снизу, а мы – сверху!». В сущности, шла травля поколения советских людей, оставшихся верными идеалам социализма. То был новый вид гражданской войны, развязанной горбачевистами-ельцинистами.

Годы погрома Советского государства, КПСС, всей социалистической системы общественного устройства не могли не коснуться меня и моей семьи. Я лишился работы и как «коммуняку» нигде не принимали, чтобы заработать на кусок хлеба. Лишили работы обеих моих дочерей Наташу и Марину. В итоге язва желудка стала хронической болезнью. В портфеле стал носить «Алмагель А», отворачивался где-нибудь в угол и прямо из бутылочки делал два—три глотка, заглушая боль. Начало барахлить сердце, перенес инфаркт, было сделано аортокоронарное шунтирование по полной программе – вшиты четыре шунта. Гипертония набирала обороты. Нервы были на пределе. Сдерживающих, рациональных тормозов становилось всё меньше. Стала болеть и моя Алла. Ее гипертония зашкаливала. Она всё чаще жаловалась на головную боль, боль в спине и суставах. Бывшая спортсменка-гимнастка, плясунья в самодеятельном ансамбле песни и танца, хорошая пловчиха, жена физически слабела, часто уставала, ее желания становились уже, поверхностнее. Страстная театралка, она отказывалась даже от подаренных детьми билетов… Правда, читала газеты, но от них становилось только хуже, с их страниц неслись проклятья в адрес коммунистов и комсомольцев, печатались дикие измышления о нас, советских людях, мы изображались недочеловеками, бездельниками, захребетниками, которые только и ждут, чтобы захватить и разделить… С телеэкрана обрушивался поток такой зловонной лжи, что сознание отказывалось воспринимать контрреволюционную бредятину в качестве человеческой продукции. Такое могло родиться только в среде инопланетных чудовищ. Однажды втроем мы всё же рискнули пойти в театр «Современной пьесы» (билеты купила Наташа, моя зарплата профессора, заведующего кафедрой университета не позволяла такую роскошь). Увиденное действо на сцене рекламируемого учреждения «искусства» повергло в шок: актеры крыли матом, изображали акт совокупления. Мы бежали, как ошпаренные, то был последний наш выход в «свет»… Но этот «свет» хуже, бесчеловечнее всякой темноты, он словно перекрывал кислород, уже нечем было дышать, всё и вся было отравлено ядом ненависти, стяжательства, превращением в товар самого святого – человеческого достоинства, чести, совести, морали, любви. То был новый вид духовной блокады, направленной на удушение человеческого в человеке, на развязывание в нем самых низменных, звериных инстинктов. Настоящее имя этому потоку – реставрация капитализма в России. Персонифицированным изображением его была распухшая, еле ворочавшая языком пьяная физиономия Ельцина. Многое видел наш многострадальный народ за тысячелетнюю историю России, но такого вселенского позора еще не случалось. От стыда заходилось сердце, невольно закрывались глаза, хотелось бежать и бежать…

Жена, спасаясь, искала противоядие. Им стали книги – Пушкина, Некрасова, Гоголя, Салтыкова-Щедрина, Блока, Симонова, благо в доме у нас хорошая библиотека, которую мы собрали за шестьдесят лет. Особенно любила Алла творчество А.С. Пушкина, знала наизусть многое из его поэзии. Перечитывая А.Н. Некрасова, нередко плакала, настолько близко принимала волнующие строки об обездоленном русском крестьянстве, особенно женщинах. Восхищалась публикациями Владимира Сергеевича Бушина в газете «Завтра», мы оба, не сговариваясь, назвали его современным Белинским, неистовым разоблачителем всех прилипал, получивших от Советского государства звания, премии, награды, огромные тиражи книг и ставших его врагами.

Между тем болезнь Аллы прогрессировала, с каждым днем она чувствовала себя всё хуже и хуже, лекарства, принимаемые в большом количестве, помогали плохо. Я понимал, ее убивала не только и не столько болезнь, сколько невыносимая атмосфера его препохабия капитализма. Мы оба не знали, что делать дальше. Врачи поликлиники не говорили ничего вразумительного, измеряли давление, выписывали рецепты. Страшный диагноз в 2013 году поставила кардиолог санатория «Подмосковье» Бэла Эриджимовна, замечательный врач, прекрасный, задушевный, тонко чувствующий человек. «Паркинсонизм» – название диагноза, прозвучавшего как приговор… Он будет приведен в исполнение в апреле 2020 года.

…Ушла от меня та, с которой я прошел по трудным жизненным тропам 63 года – с 1957 и по 2020 год. Оборвалась последняя ниточка, связывавшая меня с тем миром, образом жизни, где я был счастлив, и где Алла была не только женой, матерью моих дочерей, но другом, товарищем, соратником, единомышленником. Мы оба были советскими людьми до мозга костей, до кончиков пальцев – комсомольцами, я – коммунист, а она – беспартийный «большевик», так в шутку я называл жену за критическое отношение ко мне, за ее радикализм в оценке многих событий и людей. В этой шутке поистине большая доля правды: совсем не случайно, не походя, ей предлагали вступить в ряды КПСС, давали рекомендации уважаемые люди, даже рассматривался вопрос о выдвижении ее на должность председателя горкома профсоюза работников культуры города Балхаша. Она в это время работала заведующей редакцией кинопрограмм созданной студии телевидения. Алла отказалась от того и от другого лестного предложения: в семье уже есть один коммунист и партработник, которого вижу редко дома, кто-то же должен варить ему борщ, заниматься детьми. К тому же, добавляла она уже лично мне, оставаясь вне партии, получаю возможность свободно критиковать коммунистов.

Алла, за долгие годы супружеской жизни, никогда не хвалила меня, я не припомню ни одного такого факта. Сегодня мои взрослые внуки Женя и Кирилл, которым, явно злоупотребляя их терпением, я рассказываю о разных эпизодах прошлой жизни, улыбаются тому, как бабушка Алла останавливала чересчур разговорчивого деда. Помогая мне, моя домашняя наставница и учительница нередко говорила: «Вова, ты, пожалуйста, следи за своим лицом, ведь на нем всё написано, твои эмоции выдают тебя, даже если ты молчишь»… И еще: «Ты слишком громко говоришь, напряженно, форсируешь звук, пожалуйста, потише». Жена иногда присутствовала на моих публичных лекциях, например, в летнем кинотеатре, расположенном в большом сквере имени 30-летия ВЛКСМ г. Балхаша. По воскресным дням, когда невероятная балхашская жара спадала, молодые семьи с детьми приходили погулять, отпуская отпрысков, садились на скамейки и слушали мои рассказы о международном положении в мире. Никто никого не принуждал идти на эти лекции: так вполне естественно сочеталось приятное, нужное с полезным, это было в счастливое советское время. Без шашлыков, костров, алкогольно-наркотических вакханалий. Внимательно, вместе со своей бабушкой Катей, Алла слушала мои еженедельные телевизионные обзоры международного положения. Смотрела, хорошо ли я выгляжу в костюме с галстуком зимой, в клетчатой рубашке летом, правильно ли студийный инженер поставил свет, свободно ли ее муж владел речью, интересен ли был сам обзор и т.д. и т.п. Домашний разбор был придирчивым, обижаться не приходилось: она разбирала мою речь, правильно ли строю предложение, не злоупотребляю ли терминологией, надо говорить проще, мысль доносить доступнее. Да, так было…

За годы общественно-политической и преподавательской работы мною было написано немало статей, брошюр и даже отдельных книг. Я никогда не страдал графоманством, все мои публикации были частью той деятельности, в недрах которой приходилось вариться, накапливать опыт, приращивать знания. Многие, очень многие опубликованные работы были заказаны редакциями газет, журналов, издательств, их, как правило, интересовало всё новое, полезное в идеологической, социокультурной работе партийных организаций. Эти публикации в той или иной степени прошли через оценочный взгляд Аллы Александровны Сапрыкиной, которая неплохо разбиралась во многих вопросах моей сферы деятельности. Я знакомил ее с проблемой, подходами к ней, зачитывал готовые «куски» написанного: всё ли будет интересно читателю, нужны ли ему мои рассуждения, или не стоит браться за данную тему… Ее оценки, советы, сомнения, критику всегда воспринимал с благодарностью… Шли годы, нарастала усталость, давали о себе знать ее и мои болезни. Она всё чаще говорила, чтобы я перестал изматывать себя «сочинениями»: «Пожалей себя и меня, ты уже ничего не изменишь, партию не возродишь, Советский Союз не построишь… Если ты умрешь, я не смогу жить без тебя».

Но должен был, наверное, наступить «момент истины», чтобы Алла начала говорить обратное: «Сядь и напиши о себе, о нас, как жили, работали, о чем мечтали, что для нас было дорого»… Мой ответ всегда был один: «Кто я такой, чтобы писать о себе, таких, как я, миллионы и миллионы в нашей стране, о них всё давно написано, рассказано, показано». Верная подруга и соратница настаивала: «Ты же видишь, сколько грязи вылито на вас, партийных работников, на нас, ваши семьи – жён, детей, матерей, родственников. Напиши, сегодня твои строчки ничего не изменят, но завтра, когда пройдет время, они станут историческим документом в суде над негодяями. Пусть это увидят наши внуки, правнуки. Вова, сделай то, о чем я тебя прошу. Ты всю жизнь писал для других, напиши хоть раз для себя»…

При жизни Аллы я не успел исполнить ее волю, – слишком долго колебался, – она ушла навсегда, не узнав, что будет дальше… Прощаясь с ней перед могилой, я дал клятву исполнить ставшее для меня святым ее поручение – не секретаря обкома партии, не ректора института, не заказ издательства, – а жены, друга, товарища, соратника, единомышленника. В этих ставших для меня последними страницах будет только правда, ничего кроме правды. А рецензентом, судьей и поводырем будет по-прежнему Алла Александровна Сапрыкина. Говорю это безо всякой мистики, ибо я в здравом уме и хорошо помню оценочные критерии жены. В этом смысле она всегда со мной. Я пишу, а на меня смотрят ее фотографии разных лет с книжных полок комнаты… Мы вместе и сегодня, поэтому говорю своему главному критику, рецензенту, советнику: «Алла, прости, но в моем последнем сочинении будет много личных местоимений – «я», «мне», «меня». Ты этого не любила. Это совсем не стремление взобраться на пьедестал, выпятить свою персону, похвалиться чем-либо, а необходимость передать те или иные воспоминания через личный опыт, через собственное присутствие в событиях, свидетелем или соучастником которых был. Впрочем, и без этого объяснения ты всё поймешь».