Kitobni o'qish: «Бессрочная осень»

В июне того года, когда началась война, они закончили семилетку. Они – это Маша Бурлак и Ваня Мазур. Еще в школе проявляли друг к другу симпатии, а повзрослев, им уже незачем было скрывать свои тайные мысли и чувства. И было им уже невыносимо тяжело представить жизнь друг без друга. Война – какое странное слово, как при этом холодно становится на душе. Два года, два военных года пролетели в тягостных трудах. У Вани на колхозной ниве, а Маша, как хорошо успевавшая выпускница, была определена учителем начальных классов из-за нехватки педагогов, которых призвала война. Вот и вышло время её Ванечке идти на ратный труд – защищать Родину. На проводы собралось не так много народа, за два года войны люди попривыкли уже молча, каждый на своем дворе сопереживать тем, у кого уходил человек в солдаты. За вечерним столом на проводах он был объявлен Ваниным отцом её женихом. Они сидели рядом молча, ловя иногда взгляд друг друга, скрывая от посторонних свои чувства. Когда, наконец, гости, изрядно захмелев, запели «Не ходил бы ты, Ванек, во солдаты…», он склонился к ней и чуть слышно сказал:

– Хочешь, пройдемся немного?

От того, что скоро придется расставаться, может быть, даже навсегда, делалось тревожно и тяжко в их молодых душах.

– Ничего, Машенька, время быстро пройдет, и я вернусь. Вот уже два года как война, не может она, проклятая, продолжаться вечно? – успокаивая её, снял и накинул пиджак ей на плечи.

– Да, конечно, – безразлично отозвалась Маша, – все равно грустно и тревожно на душе.

Выйдя на улицу со света, в глазах было темно, и она настороженно держалась за него двумя руками. Но при лунном свете стали различаться силуэты хат и деревьев. Они приостановились, обернувшись, убедились, что одни, и он длительно поцеловал её в губы.

Они пошли к своему любимому месту, к озеру под вербу, и сидели в каком-то недоумении счастья. Он всегда одной рукой обнимал её, а другой держал за руку, и казалось, что слышно им было «перестукивание» их сердец. В сумраке было видно лучистое мерцание их глаз, когда они пристально после поцелуя всматривались друг в друга. Просидели так поздно, что не было уже ничего слышно на селе. Все погрузилось в крепкий сон. Один месяц был свидетелем их счастья, сияющий над верхушкой вербы, и блестела от него озерная вода.

– Пока буду воевать, буду помнить этот наш с тобой прощальный сентябрьский вечер, – трогательно сказав, отвел свой взгляд куда-то в сторону. Маша посмотрела на него, и он, почувствовав на себе её взгляд, обернулся и опять, обняв, поцеловал.

– А вдруг и правда убьют, и ты, наверно, сразу же забудешь меня.

У неё заблестели глаза и она испуганно посмотрела на него.

– Не говори больше так! – и прослезилась .

– Ведь в конце концов все забывается, нет такой боли, чтобы не проходила. Ладно, не будем больше об этом…

На следующее утро он и еще с десяток призывников, собранных с окрестных сел, погрузили на машину-полуторку, и они уехали. Она с каким-то отупением во взгляде долго смотрела на убегающую машину, чувствуя в душе горькую несправедливость и несовместимость между их отношениями и правдой сегодняшнего дня – война. Не зная, что делать дальше, разрыдаться или горько запеть «Не ходил бы ты, Ванек, в солдаты», подняв и удерживая рукой воротник пальто от прохлады, медленно пошла к школе…

Погиб он через два месяца, в ноябре сорок третьего года в Белоруссии. С тех пор прошло пятьдесят лет. Казалось бы, такая долгая жизнь, но ничего не осталось в памяти, что могло бы так тронуть ее душу, кроме того прошлого с Ванечкой, которое непостижимо ни умом, ни сердцем своей верностью даже ей самой.

Маша-Мария Ясоновна сразу после войны закончила педучилище и проработала в школе до выхода на пенсию. Много женихов сваталось к высокой, белокурой, голубоглазой, во взгляде доброй и в чем-то дерзкой Маше, но она не могла переступить через те свои чувства, овладевшие ею в ту, теперь уже далекую военных лихолетий осень, с ее Ванечкой. Так и прожила одна с мамой, за спиной которой сама толком не научилась хозяйствовать по двору и дому. Перебирая в памяти долгие годы, пережито многое, а вспомнить хорошего особо нечего: послевоенная нищета, школа. Как посмотришь на этих оборванных детей, сплошь безотцовщина. Казалось ей, что, несмотря на свои детские годы в душе, они уже вынесли всю горечь взрослых послевоенных лет. Дети приходили и уходили, а она все жила и живет тем прошлым, которое, как зимний буран, прошелся по ее трепетной любящей душе. И могла ли она думать в те счастливые для нее дни, что они станут единственной памятью и надеждой на всю оставшуюся жизнь. Это, пожалуй, все, что было в ее жизни, остальное суета-сует, тянущиеся чередой долгие годы, не принёсшие ей счастья, а только потери здоровья и старческого одиночества.

В тот год, когда уже не было в живых их матери, ее с братом-инвалидом забрал к себе его сын – племянник. Перед тем как им уехать к нему, она прошлась по селу, по тем памятным смолода для нее местам. Погуляла по выгону, потом пошла вдоль канавы, где была так же, как и прежде, натоптана тропинка к озеру: «А вот и эта верба, под которой не раз сидели с Ваней, как ты постарела, голубушка». Она трепетно дотронулась до ствола дерева. Опять, как и тогда – осень. Солнце ярко светило, но сильно не припекало, а по краю воды уже плавали опавшие желтые листья.

Она села под вербу, под свисшими ее ветвями, и стала вспоминать. Сердце трепетало, и по душе прошла боль от того, что все ушло безвозвратно: «Рядом с вербой раньше стоял ряд крупных тополей, а сейчас их уже нет. И озеро не то, не поблескивает зеркалом его водная гладь, а поросло разной растительностью».

Жизнь совершенно бессодержательна и совершенно пуста стала для нее и похожа была бы на жизнь слепого червя, если бы не воспоминания о Ванечке….

Прожив у племянника зиму, они с братом решили не досаждать лишними хлопотами молодой семье и оформиться в дом престарелых. Через время, опять к осени, их просьба была удовлетворена, и им на двоих, как родственным душам, выделили комнату в доме-интернате…

Она пережила и смерть брата, оставшись совсем одна, наедине со своими мыслями о прошлом. Старость иногда заставляла ее задуматься и переосмыслить свою жизнь: «Уж был ли когда-то мой Ванечка? Был, как не было? Ведь была моя молодость и наша с ним любовь».

Наступила очередная осень – любимое ее время года, бессрочная осень в ее душе, с которой связано так много воспоминаний. И к тому же раньше начало осени всегда отправляло ее в школу, где, возясь с детьми, она хоть как-то отвлекалась от своего прошлого.

Она прогулялась по березовой рощице у дома-интерната, уже окрасившейся в желтый лист, и когда возвращалась, ее одолела сильная тоска. Войдя в свою комнату, минут десять простояла у стола, поглядывая вдаль на желтеющий лик берез. Ей нездоровилось: из-за всяких мрачных мыслей, полезших в голову, тяжело дышалось, и ослабли ноги.

Пятьдесят лет тянулись долго-долго, но как так вышло, что за все это время, находясь в гуще кипучей жизни, рядом с людьми, она ни разу не подумала о своем будущем, о простом женском счастье. Ведь неправильно, даже с точки зрения женской природы, да и безбожно замкнуться в себе и не попытаться больше обрести счастье и быть кому-то любимой и хорошей матерью. Тогда бы не было так горько сейчас заканчивать свою жизнь, когда была бы рядом любящая семья. Думая об этом, на ее душу лег такой тяжкий груз, что ей показалось, если она сейчас ляжет в постель, то больше уже не поднимется никогда. Потом она все-таки легла, ворочаясь с боку на бок, несколько раз вставала с постели и пыталась выйти на улицу в рощу, чтобы легче дышалось, но всякий раз ее что-то останавливало, скорее всего, боль в суставах, и она возвращалась в постель. Сколько отчаяния и скорби было на ее лице. Она всю жизнь отдала воспитанию чужих детей, на то, чтобы обучить их грамоте, правильным манерам поведения и быть ответственными за свои поступки людьми. И теперь не понимала, откуда у нее эта невыносимая грусть, зачем столько мук под старость лет. Выражение лица было тревожное, точно она что-то упустила очень важное в этой жизни, а что, и сама не понимала. Ведь на свете нет ничего такого, что заслуживало бы этих страданий…

К ужину она не вышла, и через час после того пришла докторша с медсестрой.

– А мы к вам, – начала пожилая докторша, – пришли вас послушать. Здравствуйте! На что-нибудь жалуетесь?

– У меня сердцебиение, – докторша послушала ее.

– Сердце бьется как следует, – сказала она – все в порядке. Нервы балуют немножко, это так. Поменьше надо расстраиваться, побольше выходите к людям. Ужинать будете?

– Нет,…не хочу.

– Ну, тогда ложитесь спать. Сейчас сделаем укольчик и отдыхайте. Пока медсестра приготавливала и делала процедуру, докторша все смотрела на нее. Она давно была уже не Машенькой, а убогой старушкой, производившей впечатление существа несчастного, которое из жалости держали здесь.

– Часто это с вами бывает, эти недомогания, – спросила докторша, когда медсестра, закончив процедуры, вышла.

– Часто. Мне почти каждую ночь тяжело. Я, конечно, благодарна, что со мной здесь еще возятся. Уход хороший, – она затихла. Затем подняла глаза на докторшу и смотрела так грустно, что той показалось, она хочет поговорить с ней искренне по душам.

–Вы говорите, – сказала докторша. – У вас нет родных?

– Нет…так жизнь сложилась, что я одна.

– Война? – сочувственно спросила докторша. Мария Ясоновна качнула слегка головой.

– Все ждала, а потом и …. – она прервалась, – время мое ушло, – опять замолчала.

Докторша знала, что сказать ей: нужно поскорее оставить свое прошлое, которое по ночам приходит к ней. Для нее также было ясно, что так думает и сама Мария Ясоновна, но она так и не смогла переступить через свое, теперь уже призрачное прошлое.

Ночью ей мерещилась верба и Ванечка, и что-то темное надвигалось на нее, и все скрывалось в этой темноте.

Утром она не вышла и к завтраку. Приходили опять докторша с медсестрой, сделали укол и наложили компресс. Опомнившись от забытья, она соображала, что темное – это смерть.

Как-то несправедливо, что самое высокое чувство-любовь, которой она была верна все эти долгие годы, забрала у нее все, а жизнь человеку дается один раз. Вот и выходит, что ее жизнь прошла без пользы? Конечно, все на свете проходит и пропадает со временем: «Вот возьмёт меня смерть, и пропадут мои воспоминания о Ване»…

Весь день она провела в постели. К вечеру лицо горело от жара, но выражение было счастливое, точно она опять увидела вербу у озера и себя с Ванечкой под ней. Она глядела в потолок и, шевеля губами, чуть слышно шептала:

– А помнишь, Ванечка, – бредила она в жару, – как мы однажды попали в грозу и укрылись под какой-то одинокой вербой…Все мечтали, как счастливо заживем, когда кончится война. Мы тогда с тобой просидели до утра, и казалось, что так быстро прошла ночь, – она горько усмехнулась, – как моя никчемная жизнь без тебя…

Приходила опять докторша, что-то говорила, щупала пульс, трогала ладонью лоб, а Мария Ясоновна, продолжая что-то бормотать непонятное, впала в забытье. К утру она скончалась.

В утренний час

В Адлер я прибыл во второй половине августа. Августовскими утрами самые теплые воды в море – лучшее время для купания. Каждый день в рассвет, в течение недели, когда еще только начинало у горизонта подниматься зарево, вставал и, взяв приготовленный с вечера пакет, осторожно ступая, стараясь не хлопать дверью, выходил из квартиры, где проживал. Густая зелень деревьев на склоне гористой местности и множество всякого рода цветущих кустарников в Голубых далях, придавали утреннему воздуху особую свежесть. Вот опять в очередное утро спешно бегу окунуться. Когда выйдешь из воды, то по мокрому телу, обласканному теплыми водами, негой проходит свежесть прохлады. По ту сторону волнореза к бережку подошла она, молодая женщина. Я заприметил ее еще двумя днями ранее. Появлялась утром всегда в одно и то же время и на одном и том же месте.

Она достала одеяльце и бросила на песок. Расстелив его, быстро разулась и стала раздеваться: скинула короткий голубой халатик, обнажив тело с хорошим загаром. Затем заправила свои русые чуть ниже плеч волосы в непромокаемую панаму-шапочку. Осторожно ступая по гальке, пошла к воде. Постояв немного, как будто дав мне немного ею полюбоваться, не спеша стала входить в воду, сначала по пояс, а потом, окунувшись тихо поплыла, сделав небольшой круг. Ее мокрое кофейного цвета тело блистало в утренних лучах и на редкость было прекрасно в своих формах. Выйдя из воды, я обычно, обтеревшись, сразу же уходил, но на этот раз поднялся на волнорез, присев, все больше тревожился видом ее великолепного загорелого тела, искоса поглядывая, пока она стояла, поправляя волосы.

Затем приподнялся, она повернула голову в мою сторону и вопросительно уставилась на меня, вроде как удивилась моему присутствию. Она навзничь легла на расстеленное одеяльце и прикрыла лицо белой шляпой с большими полями.

«С чего бы это? – вроде не время для загара», – подумал я и сошел с волнореза. Прихватив свой пакет с одеждой, направился к ней, не думая о дерзости своего поступка…

– Простите, – сказал сдержанно, не зная с чего начать разговор, – вы приходите купаться утром всегда так рано, когда нет практически солнца, а на вас такой великолепный загар.

– Спасибо! Шпионите за мной? – дала понять, что и раньше замечала меня. – Бываю дважды утром и ближе к двум пополудни, когда солнце, не так сильно печет, равнодушно, не глядя на меня, ответила она.

– Да-да, я тоже не люблю, да и по правде сказать, ненавижу ни жару, ни море. Зачем только поехал? А еще быть здесь целую неделю, хотя порядком все надоело – тянет домой.

– Домой всегда тянет, – безразлично отозвалась она. Я присел рядом.

– А вы, простите, откуда?

– Из Владика-Владивостока, – поправила себя, – педагог, – упредила следующий вопрос.

– А-а, понятно, школьный учитель, значит.

– Нет, на кафедре в институте.

– Боже мой, с моря да через тысячи верст опять к морю. Ладно, я из степи.

– Вы не понимаете, – раздраженно прервала она, – у нас другое море….

– А вы сами-то откуда, – уже сдержанно спросила она после небольшой паузы.

– Сибиряк из Омска, инженер и еще пишу понемногу, – посмотрел на нее, – меня Владимиром зовут.

– Очень приятно, Марина!

– Уже шестого числа улетаю, – зачем-то сказал я.

– А я третьего.

– Выходит, еще раньше, странно!

– Что странного?

– Да прибыли, наверное, почти одновременно, а познакомились только сейчас, перед самым отъездом. Грустно.

– Ну, мы не настолько знакомы, чтобы впадать в грусть.

– Так в чем же дело? – вырвалось у меня. Она, наконец, приподняла закрывавшую ей лицо шляпку и искоса молча оценивающе посмотрела на меня, как будто хотела убедиться, достоин ли я ее. У нее было красивое с правильными чертами лицо.

– Времени осталось мало, – глядя на нее, продолжил я, когда она опять прикрыла лицо.

– Да, времени мало. Так что если хотите меня соблазнить, соблазняйте.

– Вы серьезно? – удивился я.

– Серьезней некуда… Мы ведь взрослые люди, и не к чему здесь лишние обхождения. Сами говорите, время мало.

Я промолчал, от неожиданного поворота событий мое сердце нежно сжалось, и я соскочил с места.

– Нет, у меня были романтические встречи, – после недолгого обоюдного молчания начал я, – но чтобы вот так сразу, – зачем-то вслух произнес навязчивые мысли.

Она опять приподняла с лица шляпку и, глядя на меня, обидчиво сказала: «Я совсем не то, о чем вы сейчас могли подумать.» Затем вдруг поднялась и, ничего не говоря, собралась спешно уходить, небрежно бросая вещи в пакет.

– Простите, ради Бога, – начал оправдываться, – я не хотел вас обидеть, извините!

– Поступайте как знаете, – и стала выбираться на набережную.

Я молча поплелся за ней. Мы, выйдя из глубокого песка, поднялись на прибрежную мостовую. Еще слышны запахи ночного Адлера, ветерок с моря не успел разнести их куда-то вдаль по дорогам и сопкам. По отлогому берегу стали подниматься среди частных, как попало разбросанных строений. Остановились у места первобытного, у какой-то решетчатой калитки, сетчатого забора, заросшего цветущим кустарником, над которым со двора поднимались пальмы. Я с намерением пригласить ее вечером куда-нибудь провести вместе время взял ее руку, и блаженно замерло мое сердце при одной мысли: «Как вероятно, она нежна и хороша без этого голубого халата, без всего». Она отвернулась и, приоткрыв калитку, сказала:

– Возьмите бутылку сухого вина, – молча пожала плечами, – фрукты и приходите через час. Я пока приму душ. Поражённый, я удивился, но поспешил ответить:

– Хорошо!

И она пошла по вымощенной дорожке, скрывшись среди зеленых насаждений двора…

Когда в условленное время подошел к месту, где расстались, никого не было видно в узком проходе. С минуту постояв, засомневался: «Не было ли это обманной шуткой». Но еще через минуту по дорожке где-то среди зелени застучали каблуки и показалась она, в вечернем, судя по большому вырезу декольте, платье розового цвета. Я еще подумал: «Как идет ей этот цвет на фоне золотистых ее волос». Слегка улыбнувшись, как старому знакомому, отворила калитку и предложила любезно пройти. Ее снятыми апартаментами во дворе была пристройка-хижина под черепичной крышей, сдаваемая хозяевами в летний сезон отдыхающим. Убранство было традиционно простым: кровать-полуторка, прикроватный тумбовый столик для туалетных принадлежностей, шкаф для одежды и круглый стол с двумя венскими стульями. А за клеенчатой ширмой был импровизированный душ, и все сияло чистотой и свежестью.

– А здесь вам не холодно по ночам, – оглядев жилище, спросил я, когда уже было неловко молчать. Она, пройдя немного вперед, из-за плеча:

– Вы думаете, мы замёрзнем?

Какая-то сила толкнула меня вперед, и я взял ее за плечо. Сердце трепетало от мысли близости с ней. Она повернулась лицом ко мне, и я, не устояв от соблазна, порывисто обнял ее, и мы слились в поцелуе…

Была обоюдная потребность в любви, и в оставшееся время мы жили в удовольствии, в каком-то наваждении. Спали мало, лишь немного под утро, хотя большую часть времени валялись в постели, и почти сразу же перешли на «ты». Когда в очередное утро проснулся, ее рядом не было, слышно было, как она возилась за ширмой, приводя себя в порядок. Затем вышла, вся пахнущая свежестью, с легкой улыбкой на лице.

В незастёгнутом халате, обнажив себя всю спереди, уже как своя, без тени смущения и стыда, подошла к постели и, склонившись надо мной, поцеловала в губы.

– Бедняжка, не выспался? Сейчас будем завтракать. Мужчина должен хорошо есть.

– Я…не люблю кофе, – поцеловал обе повисшие ее груди.

– Я знаю! Ты говорил уже, – она поднялась, – и потом, почему обязательно кофе?

– Ну, обычно утром в постель подают кофе.

– Во-первых, дорогой, – не всегда, а во вторых, это обычно делают мужчины.

– Буду иметь в виду, – уклончиво ответил я. Утреннее купанье мы проспали, да оно уже нам, наверное, и не к чему. Схожу за провизией, и посидим лучше в прохладе, а вечером немного прогуляемся и поужинаем где-нибудь.

– Хорошо! Ведь завтра мне уже улетать, надеюсь, ты не забыл?

– Я знаю! – воскликнул я.

Вернулся минут через сорок. Она помыла принесенные мною фрукты и в небольшой корзинке с орехами поставила на прикроватную тумбочку.

За все время, что были вместе, она ничего и не требовала: ни дорогих обедов, никаких развлечений, – и мы довольствовались тем, что я притаскивал в ее «хижину». Любимым нашим занятием было валяться в постели и болтать на темы, далекие от любви. Лежа подле нее, в этой тишине, овеянной легкой прохладой, мне и в голову не приходило, что будет через день, два, неделю, когда мы расстанемся, потому что мы не говорили о нашем общем будущем. Мы просто были близки и этим были счастливы за каждый проведенный вместе час. Достаточно было того, во всяком случае, для меня, что мы вместе любили, ели, говорили, что мне все было в ней доступно…

– А ты, оказывается чересчур разговорчива и довольно-таки смелая женщина, – вспомнив наше знакомство, улыбчиво сказал я, стараясь не обидеть, когда она, оголяясь, потянулась к корзине с фруктами.

– Если бы я не была смела, как ты выразился, мы не были бы сейчас вместе, – ответила, уповая на мою иногда склонность к молчаливости. Затем она достала из-под подушки какую-то небольшую книжонку и стала ее листать.

– А ты читала Мопассана? – зачем-то спросил я и поцеловал ее в мокрые от фруктов губы.

– Выборочно. До того иногда слишком все откровенно пошло, что стыдно читать…

Как только на долину стали опускаться сумерки, мы собрались прогуляться. Везде, где бы мы не проходили, по-прежнему было многолюдно и жарко, пахло морем, свежими телами идущих с вечернего купанья, зеленью, цветами. Одним словом, стоял запах, какой бывает на прибрежных курортах.

Мы поднялись на верх сопок «Голубых далей», поужинали на какой-то веранде, выпили по бокалу сухого вина. Затем не спеша побродили по вечернему Адлеру и вернулись ко двору ближе к полуночи.

Освежившись, заняли свое ложе, делая постель своими телами теплой.

Я пошутил, произнеся высказанную ею фразу в начале нашего знакомства:

– Времени мало, так что если хотите меня соблазнить – соблазняйте – и поцеловал ее в губы.

Она мило усмехнулась и, , выдохнув, обдала лицо своим теплом, поцеловав, тихо на ухо шепнула:

– Только не торопись…

Утром следующего дня прибыли в аэропорт, когда шла уже регистрация. Прошла регистрацию и она. Затем мы стояли в стороне молча, не проронив никто ни слова. Она с опущенными ресницами, а я с заботой не прозевать посадку.

Объявили наконец посадку – наше расставание. Я поцеловал ее руку, которой она провела по моей щеке, затем прижалась своей щекой к моей, и наши губы сплелись с той любовью, что запоминается навсегда. Пройдя контроль, она, не оглядываясь, скрылась в толпе улетающих. Выйдя из аэровокзала, стал у железной ограды и глазами искал ее в толпе пассажиров у самолета. Стоял, пока не вырулил и не взлетел самолет, скрывшись в гуще облаков.

«Вот моему южному приключению подошел конец», – подумал я. Но стоило мне отойти в сторону от этой бездушной железной ограды, как почувствовал какую-то образовавшуюся пустоту вокруг, и сердце трепетно сжалось. Такое чувство возникало во мне, только когда покидал отчий дом. От того, что ее не было рядом, становилось невыносимо дурно, и я не помню, как добрался до места, где квартировал. При одном воспоминании о времени, проведенном вместе, сердце сжималось такой нежностью, что я поспешил-побежал к тому месту, к этой заветной теперь уже для меня калитке, где были мы вместе, и стоял, в недоумении глядя на дорожку, ведущую в глубь двора. Но нет, уехала она…

«А что собственно произошло? – укорял сам себя за излишнюю впечатлительность. Подумаешь, что в ней такого особенного? Ну молода, ну красива, и только! Стоит из-за какой-то ….так расстраиваться?»

Чувство испытанных наслаждений ее женской прелестью было еще живо в моем воображении, и я устыдился своих этих слов, сказанных в ее адрес. И мной овладело сразу другое чувство-чувство ненужности своего пребывания больше здесь. Нужно было в оставшееся время заняться чем-то, отвлечься от всего этого. Но ровным счетом не хотелось куда-то идти и тем более проводить время в веселье. Уставший, прилёг средь белого дня, стараясь заснуть, но не мог, мысли о ней не давали покоя.

«Владик-Владивосток», – лезла в голову брошенная ею фраза. Я не был там никогда, но теперь это место на краю земли стало для меня чем-то родным – ведь там живет она. У нее может, есть муж, и даже ребенок – кто знает? И может, тоже будет вспоминать меня, нашу случайную связь, и при одной мысли о том, что мы никогда больше не увидимся, охватывало меня ужасом, и я впадал в отчаяние. Но если бы вышло все по-другому, что было бы тогда?

От того, что терзал себя, разболелась голова, и уставший от этой запутанности, немного успокоившись, наконец заснул…

Это было лет двадцать пять тому назад. Я был тогда на юге последний раз в жизни.

Заветный дворик

1

Володя был тогда учеником четвертого класса, когда в один из теплых августовских дней поехали они с мамой-учительницей из села в город за покупками перед началом учебного года. Его школьная жизнь была довольно обычной, если не считать не совсем обычную его впечатлительность. Город совсем не то, что село: вокруг все ломится от богатства и многолюдства. С оживлением ходят люди по тротуарам и постоянно спешат куда-то, чему дивился мальчик из провинциальной глуши. Остановились у проживающей в городе бабушки где-то на Северных. На следующий день, собравшись ближе к полудню, сели в яркий желто-красный трамвай и пересекли недавно пущенный мост через р. Омка, – выйдя, перешли улицу и стали спускаться вниз под горку, где у самой почти крутизны оврага левого берега стоял большой деревянный дом, весь украшенный от карниза до наличников окон пышным декоративным убранством начала XX века, а у входа над дверью висела вывеска: «Ателье». Маме надо было обновить кое-что из своего гардероба, и она еще в предыдущий приезд оформила заказ. Пока она управлялась со своими примерками, уточняя детали, Володе было позволено спуститься вниз к речке. У воды сел на камень и стал глядеть на блески воды от солнца. По мосту опять шумно пробежал трамвай, и он, провожая его взглядом, невдалеке вверху на крутизне обрыва увидел стоящую во всем белом девочку своего возраста. Поднялся наверх, запыхавшись от подъема, и подошел к ней. Она смотрела ему в лицо своими голубыми глазами. Сверху крутой берег реки кажется неизмерно глубокой пропастью, и, глянув вниз, у него замер дух и прервалось дыхание. Она, почувствовав его легкий испуг, взяла молча его за руку, и они сошли вниз к воде. Гуляли, бросая камешки в воду, и уже без всякого смущения смотрели друг другу в глаза, он внимательно рассматривал ее соломенную шляпку, а она при этом мило улыбалась.

– Тебя как зовут? – наконец спросила она.

– Володя… Владимир, – как можно серьезней поправил он себя.

– А я Поля … Полина, – тоже засурьезничала. – А ты где живешь, в каком доме?

– Мы не здесь живем – далеко, надо ехать на трамвае. Я с мамой. Мама в ателье.

– А мы с мамой живем на набережной, вон там, – указала рукой куда-то вверх на стоящий невдалеке многоэтажный дом. – Там небольшой внутри дворик. Пойдем наверх, а то тебя будут искать.

Поднялись наверх.

– А вы и завтра приедете?

– Не знаю. Надо у мамы спросить.

Подошли к большому дому «Ателье» и сели на стоящую у входа скамью.

– Мне тоже здесь платье шили, – она встала и покружилась, демонстрируя обнову своего белого наряда.

Глядя на нее, у Володи возникло первое чувство к тому особенному, которому суждено было впоследствии владеть им всю жизнь.

Появилась мама.

– Придётся, сынок, еще завтра ехать. Не устал?

– Я с тобой тоже поеду.

– Ты же собирался с дедушкой завтра на базар.

– Нет, я с тобой, погуляю у речки.

– Ну, как знаешь. Пошли на трамвай. Мороженое хочешь?…

Он обернулся на ее провожающий взгляд, улыбнулся и кивнул головой. Она помахала ручкой.

Случилось с ним что-то совершенно необыкновенное. Приехав домой он был опьянён воспоминаниями о ней – о той нарядной, красивой, легкой в белом почти воздушном платьице и шляпке, которая с таким радостно-трепетным холодком вошла в его душу. Как никто в доме, он ждал следующего утра. И так и не решив для себя, о чем будет завтра говорить с ней, уморенный думами, уснул.

Утром проснулся, когда все взрослые уже были на ногах и позавтракали. Его пригласила и покормила бабушка. Затем на улице во дворе он чуть ли ни час мылся, чистил свои ботинки, наряжался, попросив у бабушки утюг. Когда почти в то же время, что и вчера, они с мамой сошли с трамвая и направились в сторону речки, он почувствовал, как у него леденеют руки и очень пылает душа от того, что скоро увидит ее. Мама зашла в Ателье, предупредив его быть осторожным у речки…

Она была уже на берегу. Он быстро спустился вниз, подбежал к ней, и стоял в растерянности, даже не сказав; « Здравствуй.»

Она подала свою беленькую маленькую ручку и с любопытством взглянула на него. Он почувствовал в себе что-особенное и в то же время ужасное, что не мог вымолвить ни слова. Впервые в жизни к нему пришла влюбленность, и он вообразил себе, что она тоже влюблена в него.

– А ты когда приедешь следующий раз?

– Не знаю. Мы живем в деревне.

– В деревне! – удивилась она.

Помолчав немного, он заметил, как она быстро переменилась в лице, видимо, предчувствуя расставание, может быть, навсегда.

– Пойдем, я покажу тебе наш дворик, – предложила она.

Они выбрались наверх и, не разнимая рук, зашагали к ее дому…. Постояв у арки, ведущей во двор, они потихонечку пошли обратно.

– Я как буду приезжать в город, когда буду уже взрослый, обязательно буду приходить сюда, ты так и знай.

Он стал рассказывать про деревню, где сразу за их усадьбой начинаются луга и нет никаких преград и границ – только поле и небо. А она все дивилась и никак не могла представить себе то, о чем он так увлекательно, с любовью к своему краю рассказывал. От его рассказов ее душа была в непрестанном напряжении и удивлении, а он все рассуждал уже с задатками видения своего будущего.

Подшучивая, говорил: «Подрасту, выучусь на инженера, буду работать, построю домик, женюсь.» Она вдруг, наверно, почувствовала весь ужас и всю низость подобного будущего, что даже нервно отдернула свою руку от него. Вся казавшаяся ей эта низость никак не шла к ее неземным воспалившимся чувствам к нему. Дальше они до самого «Ателье» шли молча, каждый думал о своем. Но то, что у них появились чувства друг к другу, даже некая привязанность, это было очевидно. В тот день, когда они расстались и Володя уехал домой, – они еще не знали, что расстались навсегда….

Уже поздней осенью то ли от переживания от случившегося, вызванного их расставанием, то ли в силу еще каких-либо обстоятельств, но он первый раз заболел тяжелой болезнью – свинкой. Почувствовал в себе ослабление всех своих телесных сил – не было никакого желания жить как раньше жил, и даже к ней, так тронувшей его душу, у него не было желания любить. Но когда стал оправляться от болезни, начал приходить в себя, его опять все вокруг приводило в восторг, и хотелось жить тем всем земным, что его окружало. Правда, он теперь избавился не только от телесной, но и от душевной своей травмы. От пережитых им прошедшим летом чувств как будто не осталось и следа….

Шли годы и он быстро рос телесно и душевно. Жил теперь уже не одними чувствами – стал понемногу разбираться в том, что его окружает и, самое главное, стал не так восприимчив ко всему, как раньше. И на то, что с ним когда-то произошло, стал смотреть в известной степени спокойно, даже когда чувствовал себя неловко за свою эту слабость – впечатлительность.