Kitobni o'qish: «Жизнь – как один глубокий выдох»

© Миколаевич В., 2021

* * *

Софии и Николаю, моим родителям, посвящается…

О чём эта книга…

Прежде всего, должен сказать, что я не литератор и не писатель, хотя писать на протяжении жизни мне приходилось много. Но писал я не очерки, не рассказы, а совсем другую «прозу»: доклады, отчёты, аналитические справки, служебные записки и тому подобные канцелярские «произведения»… На определённом этапе жизни довольно много пришлось также писать в газеты и журналы, но и это было не «по зову души», а по необходимости.

Лишь эпизодически удавалось написать то, что считал нужным, и так, как считал нужным, но, как правило, это складывалось «в стол»…

Желание писать в последние годы уже не было столь же жгучим, как в юности, но по-прежнему оставались без ответа такие вопросы, как:

• почему у «счастливых советских граждан» были вечно озадаченные и недовольные лица;

• куда пропал коммунизм, обещанный на 80-е годы;

• почему в советских магазинах полки были пусты, а в других странах – полны;

• почему мы хотим посадить яблони на Марсе, а возле своих подъездов терпим бурьян и битые бутылки;

• почему мы, как заявлялось, «прокладываем человечеству путь в светлое будущее», а идти за нами человечество что-то не торопится?

Быстрота сменяемости лет подтолкнула к ускорению… И я решил, что пора что-то написать… А что можно было ожидать от человека в моём возрасте? Конечно же, воспоминания о прожитом…

Хочу подчеркнуть, я не стал писать мемуары. Это – воспоминания в произвольной форме, связанные одним вектором: моей жизнью.

О недосмотренных снах детства… Об обидах и радостях того времени, в которое уже никогда не вернуться. О растаявших снегах и улетевших ветрах.

О былых приятелях, которые ужасно состарились, а некоторые и вообще ушли…

О том, что время сделало с нашими девчонками…

О людях, с которыми повезло или не повезло повстречаться.

О неистребимости человеческой глупости, жадности и подлости.

О том, что казалось существенным, а оказалось пустым.

О нелепых планах и несуразных желаниях, об ошибках, о промахах и неудачах.

О вечной надежде и мечте. О том, что, сбылось (вопреки всему!). И о пьянящей радости успеха!!!

Говоря кратко: О ЖИЗНИ…

Но прежде, чем начать свои собственные воспоминания, я изложил, насколько мог точно, воспоминания, слышанные мною много раз от моей мамы, о том, что предшествовало и имело непосредственное отношение к моему появлению на свет. Но не потому, что придаю своему рождению большое значение, а потому, что оно пришлось на трагическое время в нашей истории. Так сложилось, что родился я через две недели после начала Великой Отечественной войны…

Затем следуют собственные детские воспоминания. Возможно, некоторые из них не совсем точны: что-то мог не рассмотреть или неправильно оценить в силу незрелости. Откуда мне, мальчонке, было знать, как всё происходило на самом деле. Да и было всё это так давно, что мог я что-то и подзабыть за давностью лет…

Где собственные реальные воспоминания, где услышанное, показавшееся, померещившееся, додуманное или придуманное – трудно спустя 70 лет с уверенностью утверждать. Иногда это – воспоминания не о событиях, а воспоминания о восприятии этих событий, об ощущениях…

Поэтому, что касается совсем ранних детских воспоминаний, я не могу утверждать, что все детали событий происходивших были именно такими, как они мне теперь видятся. Но умышленно я не хотел ничего ни приукрашивать, ни очернять. Просто с годами краски могли поблекнуть, и от этого одни «снимки» приобрели ностальгический колер, а другие – чёрно-белую серьёзность.

Довольно много набралось воспоминаний, относящихся к годам позднего детства, отрочества и юности, то есть к периоду так называемого «становления личности». Я старался быть объективным, ничего не приукрашивать и не драматизировать, находить в серьёзном забавное и даже смешное…

Ну, и отдельная особая тема – воспоминания взрослого человека… Но думаю, что этот период жизни не нуждается в особых комментариях – всё довольно очевидно из самих воспоминаний.

Включил я в свою книгу также рассуждения, относящиеся к разным периодам, написанные в прошлые годы, которые тоже можно уже назвать воспоминаниями. Они посвящены вопросам, и по сей день очень значимым для нас, и я позволил себе опубликовать к ним свои критические оценки, сделанные в зрелом возрасте.

В любом случае я не собирался в своих очерках поучать кого-то, давать «настоятельные советы», хотя порассуждать о правильности чего-то, уже содеянного, считаю уместным – может, кому-то это поможет лучше понять ушедшее время…

Я родился через две недели после начала Великой Отечественной и прожил ту войну несмышлёнышем: в пеленках, в коротких штанишках, в нужде… Но по большому счёту от войны я не пострадал. Главное: остался жив, а ведь погибали миллионы…

Вспоминая же своих родителей, ровесников ХХ века (папа родился в 1902 году, мама – в 1903-м), я с ужасом думаю о том, сколько же бед досталось тому поколению: две мировые войны, революция, Гражданская война (не говоря о менее крупных событиях), – а за каждым из них следовали разруха, голод, лишения. Судьбе того поколения не позавидуешь!..

Но люди живут не только в эпохи и годы великих потрясений, они живут и до, и после этих потрясений. И те, кто живёт после них, должны помнить историю, разбираться в причинах и стараться не допустить повторения таких потрясений…

Если для кого-то мои воспоминания окажутся интересными, значит, не зря я потратил время на их написание, а вы – на чтение…

1. Розовый туман воспоминаний

Когда меня не было совсем или было очень мало

Моё детство прошло в Белоруссии. Там же родились мои родители, и родители моих родителей, и все родные, кого мне довелось увидеть, и большинство из тех, о ком только слышал… Но в отличие от моих родных я родился в Москве. Да не где-нибудь, а в самом центре, на Арбате, в десяти минутах ходьбы от Кремля, в «роддоме Грауэрмана», хорошо известном среди московских старожилов.

Несколько десятилетий этот роддом спокойно жил себе на тихой арбатской улочке Большая Молчановка. Однако в 60-е годы здесь была проложена магистраль Новый Арбат, и роддом оказался прямо на шумном проспекте, поэтому его куда-то переселили, правда, не сразу: лет через тридцать… Но само здание и по сей день прочно стоит на своём месте, и вместо одной мемориальной доски с именем Грауэрмана теперь обрело несколько импозантных вывесок, которые вопиют о триумфе бюрократии в Москве.

Между прочим, «роддом Грауэрмана» стал известным не случайно: в нём родился поэт Булат Окуджава, сын Сталина Василий, писатель Кир Булычёв, режиссер Марк Захаров, артист Андрей Миронов и много других более и менее известных людей. Но если в их рождении в именитом советском роддоме в центре Москвы была определенная закономерность, то моё там появление на свет – полная случайность.

Возможно, для кого-то это сейчас звучит смешно, и кто-то может подумать, что я горжусь своим рождением в тех стенах… Уверяю: это не так! Где рожать, может быть важно для женщины, рожающей, но для существа, которое она производит на свет, важно, чтобы его ненароком не придушили, не простудили, не заразили, не подменили и т. п. А будет это на Камчатке, или в Зюзино, или на острове Реюньон – какая разница!!!

Почему же тогда я так пространно об этом пишу? Чтобы заинтересовать читателя, то есть исключительно ради интриги… (И через несколько страниц всё станет ясно…)

Моим маме и папе бывать в Москве, конечно, приходилось, но они там подолгу не задерживались… Как же меня туда занесло?

А вот как…

Среди небольшого количества старых фотографий, оставшихся мне от моих родителей, есть снимок, сделанный, как следует из надписи на фото, в Петергофе профессиональным фотографом из артели «Инкоопрабис».

На снимке – группа людей. Все они мои родные: мама, мои две сестрички, бабушка, дядя и ещё пара менее близких родственников. Кто-то стоит, кто-то сидит – как уж фотограф разместил. Меня на снимке нет. И не только на снимке… Меня вообще ещё нет нигде, даже в планах… Может, лишь атомарно.

Мама с дочками приехала в Ленинград в гости к родным мужа. Приехала она из Слуцка, провинциального городка на самом западе Белоруссии. Не подумайте, что я ошибся или оговорился: это теперь Слуцк находится в центре Белоруссии, а до 17 сентября 1939 года, то есть до освобождения Западной Белоруссии от польской оккупации, Слуцк находился не в центре республики, а почти на самой её границе.

Но не об этом сейчас речь…

Позади всей этой группы на фотографии струится один из фонтанов Петергофа. Солнечно, тепло, спокойно… Идиллическая картинка…

Всякий раз, когда я смотрю на это фото, у меня возникает один и тот же вопрос: а было ли на душе у этих людей так же спокойно, как это выглядит на снимке?

Дело в том, что снимок сделан в июне 1939 года. То есть через два месяца, 1 сентября 1939-го, начнется Вторая мировая война, а ещё через два года – Великая Отечественная… Конечно, тогда эти фотографировавшиеся люди знать об этом не могли… Но, может, о чём-то всё же догадывались? Не могли же они не знать про военный психоз в Германии, гражданскую войну в Испании, аншлюс Австрии, преданную Чехословакию… В ряду тревожных событий того периода были вооруженные столкновения у озера Хасан и на реке Халхин-Гол… В мире было очень неспокойно…

Вот и папу в отпуск не пустили (хотя он совсем не военный, а землеустроитель), и маме пришлось приехать в Питер без него… Разве это не должно было насторожить?!

Думаю: не могло не насторожить. Но одно дело – тревожиться, опасаться, предполагать, а другое – знать. Знать будущее нам, к счастью, не дано. А, кроме того, людям всегда свойственно надеяться на лучшее: может, пронесёт… авось обойдётся!

Совершенно определённо можно утверждать: люди на снимке не знают, какие страшные события ждут их в недалёком будущем. Лица у них спокойные, но всё же беззаботными их не назовёшь…

О временах, в которые мы не жили или жили, но не сознавали себя личностью в силу малолетства, мы узнаём с чужих слов (из книг, летописей, мемуаров, рассказов современников и т. п.). Вот и я собираюсь описать цепь событий, последовавших после фотографирования в Петергофе, в основном со слов мамы. И эпизодически буду делать кое-какие собственные комментарии, основанные на информации и знаниях, приобретённых мною значительно позднее…

Через месяц после поездки в Ленинград, в июле 1939-го, папу, как и многих резервистов в Белоруссии, мобилизовали (вот почему не пустили в отпуск – значит, уже готовились или, по крайней мере, что-то предполагали), и в сентябре он в составе сапёрного подразделения участвовал в операции по возвращению западных белорусских земель. Но после завершения этой операции его, хотя было ему уже 37 лет, из армии не отпустили. А ещё через год, после «добровольного вступления» Литвы в СССР, его, так и не демобилизовав, командировали в Литву для «укрепления советской власти». Он по-прежнему числился в армии, носил военную форму, но работать стал в недавно созданном Наркомземе, то есть Народном комиссариате (министерстве) землеустройства Литвы по своей специальности – землеустроитель, проще говоря, землемер. Дело в том, что советская власть в Литве только-только организовывалась, а литовцы в своей массе отказывались сотрудничать с Советами. Да и не ясно было: кому из литовцев можно было доверять, кому – нельзя. Кадров, соответственно, не хватало, поэтому укрепили новые органы управления русскими, белорусами и другими командированными в Литву из разных районов СССР.

К концу 1940 года папе выделили квартиру в Каунасе (в ту пору столицей Литвы был не Вильнюс, а Каунас) и разрешили привезти из Белоруссии жену с дочерьми. На мой взгляд, этот факт говорит о том, что руководство страны не предполагало, как близко было нападение Германии.

И поехала мама с дочерьми в Литву… Новый 1941 год мои родители и сёстры встречали в Каунасе. После районного Слуцка Каунас показался очень большим. Всё здесь было по-другому: другая архитектура, другой ритм, чужой, непонятный язык. И образ жизни отличался от привычного, советского – Литве ещё только предстояло перестраиваться на «социалистические рельсы».

На новом месте не всё было гладко, но перевезли мебель и домашний скарб из Слуцка и стали обживаться…

В мае девчонки окончили занятия в школе, и их отправили в пионерлагерь в Палангу, курортный городок на Балтике. Тем более что в июле ждали пополнения в семье…

И здесь нужно сделать небольшое отступление.

Примерно в октябре 1940 года папе дали короткую увольнительную, и он после четырёхмесячной разлуки примчался к своей семье в Слуцк. Примчался всего лишь на пару дней. И надо же было приехать в самый для жены «опасный период»… Последствие было естественное, но совсем не запланированное. И нежелательное… Маме было уже 38 лет, в воздухе всё больше веяло грозой – какие уж тут дети… Но в ту пору аборты в СССР были уголовным преступлением.

На начальном этапе беременности мама всё же попыталась, скажем так, «изменить естественный ход событий». Жившая в Минске подруга детства Рая заверила, что всё будет в порядке: «Есть надёжный человек…». Подруге можно было верить: она была замужем за каким-то белорусским министром и имела солидные связи.

Однако, как часто в жизни бывает, бутерброд не вовремя падает маслом вниз. Когда мама, накопив нужную сумму, приехала в Минск, чтобы «изменить ситуацию», она узнала, что «надёжного человека», доктора Раппопорта, незадолго до её приезда арестовали. «Сонечка, больше ничего не могу, – извинялась Рая. – Остальные гинекологи и слышать не хотят – боятся…»

Если уж Рая не могла ничего сделать, значит, выхода действительно не было – и мама смирилась. «Знать, судьба», – сказала она, пришпилила в лифчик не пригодившиеся деньги и несолоно хлебавши, если уместно так подытожить случившееся, поехала к себе в Слуцк.

Вот так в 1940 году сотрудники НКВД СССР, арестовавшие Раппопорта, сами того не зная и не подозревая, сохранили моим родителям какую-то сумму, а главное – мне подарили жизнь…

Весть о намечающемся прибавлении в семье папа воспринял в свойственной ему несколько флегматичной манере. А ведь мог бы и заподозрить что-либо (я бы точно усомнился): столько времени отсутствовал, приехал всего на два дня – и вот на тебе: радуйся, папенька!.. Видно, нравы в те времена были более строгие. Да и Слуцк – городок маленький, всё и все на виду… И если где-то что-то из ряда вон выходящее происходило, то для сплочённо живших обитателей городка секретом не оставалось. И это было, конечно, сдерживающим фактором… Поэтому и доверия было больше.

Как же с той поры изменился мир! И мы с ним, и наши нравы!..

21 июня 1941 года был субботним, рабочим днём (в СССР суббота стала нерабочей только с марта 1967 г.). Накануне вечером родители решили, что в воскресенье, 22 июня, поедут в Палангу и заберут детей из лагеря.

НО БЫЛО ПОЗДНО!

От Каунаса до Паланги – 212 км. По тем временам, да по дорогам, мощёным булыжником, расстояние не малое! А от Клайпеды до Паланги всего 27 км. Вы можете спросить: а причём здесь Клайпеда? А при том, что тогда никакой Клайпеды на карте вообще не было (она появится после войны), а на её месте в Восточной Пруссии, то есть на самой границе между Германией и Литвой, был германский порт Мемель. И поэтому буквально в первые часы войны Паланга оказалась в тылу немецких войск. Соответственно, и пионерский лагерь с детьми тоже оказался в тылу…

Порой, особенно когда сам стал отцом, я пытался представить, как в такой ситуации повел бы себя я… Что делать? Дети уже за линией фронта… Там фашисты… Как вызволять детей?.. Переодеться? Прикинуться инвалидом? Но ведь кругом литовцы, в массе своей настроенные к советским недружественно, а то и враждебно… Литовского языка мои родители не знали, а многие ль литовцы стали бы помогать русскоговорящим?

НО ТАМ ЖЕ ДЕТИ!.. ЧТО ДЕ-ЛАТЬ? ЧТО ДЕ-ЛАТЬ? Слезы душат от понимания своего полного бессилия!

Не сомневаюсь, что если бы мама не была беременна, она вопреки рассудку и соображениям безопасности отправилась бы за дочками, по крайней мере, чтобы быть рядом с ними… Человеком она была очень деятельным и решительным и, как большинство матерей, бесконечно предана своим детям… Но до родов ей оставалось две недели. И это делало её практически беспомощной.

Ну, а папа?! Но он же был на военной службе – что он мог сделать? Кто бы ему разрешил!.. А если бы вздумал самовольно отправиться за линию фронта, то тем самым нарушил бы присягу и его сочли бы предателем. И перед строем… по законам военного времени… А если бы всё же умудрился пробраться к немцам в тыл, там немцы поймали бы его как засланного советского разведчика или диверсанта…

Нет! Не было выхода!

Оставалось подчиниться обстоятельствам и лишь надеяться на благосклонность судьбы. Могу себе представить, как же психологически тяжко было моим несчастным родителям смириться с этим… Твои дети оказались в такой беде, а ты не в состоянии хоть что-то для них сделать…

22 июня во второй половине дня папа посадил маму в последний рейсовый автобус, уходивший из Каунаса на Шяуляй, крупный железнодорожный узел, с тем чтобы там она пересела на поезд. Сам же остался жечь в министерстве какие-то секретные документы…

А девочки оказались на оккупированной территории…

В ОДИН ДЕНЬ ВСЁ РУХНУЛО! Ни семьи, ни дома, ни привычного образа жизни, никакой ясности в завтрашнем дне. Что делать? Как жить?

Чтобы лучше понять другого человека, говорят, нужно поставить себя на его место и попытаться смоделировать ситуацию и внутреннее состояние этого человека…

Я пытаюсь представить себе сумятицу мыслей и чувств мамы, которая, с трудом попав в душный, битком набитый автобус, тряслась в тот знойный день по булыжной дороге, уезжая всё дальше от Каунаса…

В мозгу раскалённым гвоздём жжёт мысль: «Где мои девочки? Что с ними? Как, где, с кем? Живы ли? Кто им поможет? Лишь бы были живы…» И слабенький успокоительный внутренний голос: «Они же дети… Может, их пощадят, пожалеют… Может, кто-нибудь как-то приютит…».

Всем известно, что надежда умирает последней…

Это сейчас, спустя десятилетия, всё укладывается в несколько строк, в несколько минут… А тогда… Жаркий июньский день, все окна открыты, но всё равно в автобусе ужасно душно, люди обливаются потом. Час за часом автобус судорожно трясётся по булыжнику. Сидеть на автобусных лавках тесно, жёстко, неудобно. Этот живот величиной в восемь с половиной месяцев, этот будущий ребёнок, который то затихает, то бунтует – не нравится, что так нарушили его привычную жизнь… И без конца возвращающиеся мысли… Перед глазами, как наяву, стоят девочки. И зовут, зовут: «Мама, помоги! Не бросай нас, мамочка! Не уезжай! Ну, куда же ты?».

Они же такие маленькие: одной нет одиннадцати, другой недавно исполнилось десять… А я от них уезжаю всё дальше… Как же они одни?.. Никого близкого рядом… А поверх всего – эта ВОЙНА! За что ж это нам такое? А им-то за что? И вообще, с кем это всё происходит?

Мама рассказывала, что в первые месяцы после начала войны у неё было чувство полной безысходности и отчаяния. Оставаясь одна, она непрерывно плакала… Хотела руки на себя наложить… Много позднее говорила мне: «Ты спас мне жизнь, сынок… Если бы не было тебя, я с собой покончила бы… Детей нет, мужа нет, дома нет – всё в одночасье утрачено. Зачем, ради чего жить? Смысл дальнейшей жизни пропал… Спасла необходимость заботиться о тебе».

За полночь автобус добрался до Шяуляя. Мама собиралась ехать в Ленинград, где жили свекровь и брат мужа. По расписанию поезд должен был отправиться в Ригу, а оттуда уже – в Питер, но ситуация менялась на глазах. Точной информации о продвижении немецких войск у железнодорожников не было, и царила полная растерянность. В последний момент было решено направить поезд не прямо на север, а в объезд: сначала на восток, на Двинск (ныне Даугавпилс), а потом уже на север, на Ленинград. Как позже выяснилось, если бы этого не сделали, мама попала бы прямо к немцам (и уж как тогда повернулась бы жизнь, и писал ли бы я сейчас эти строки – никто не знает)…

Однако никакого объезда не получилось – немцы очень быстро наступали и перерезали одну за другой железнодорожные линии на Ленинград. День за днём, ночь за ночью поезд всё дальше шёл на восток. Куда – никто ничего не сообщал, да, наверное, и не знал. Просто убегали подальше от войны. Ненадолго останавливались на каких-то станциях и полустанках. Паровоз заправляли углём и водой, пассажиры, если удавалось, покупали себе какую-либо еду… Несколько раз поезд бомбили немецкие самолёты – тогда он останавливался, и пассажиры разбегались из вагонов в разные стороны. Один раз мама тоже спустилась из вагона, но бежать она не могла, бросаться на землю тоже плохо получалось, и она сказала себе: «А, будь, что будет…».

Порой казалось, что вот-вот уже – и родит… Однако то ли понимание полной неуместности родов в грязном плацкартном вагоне, без воды, в условиях полной антисанитарии, то ли сила воли, то ли ещё что-то помогло – и в пути она всё же не родила.

К началу июля какими-то непонятными кружными путями поезд добрался до Тулы, а это ведь на 200 км южнее Москвы…

Вот тебе и Ленинград!..

В Москву беженцев не пускали, и поезда гнали в объезд Москвы, дальше на восток… С точки зрения безопасности и государственных интересов это было понятно: при том потоке беженцев Москва просто захлебнулась бы… Но каково было самим беженцам?!

И куда ехать? В Сибирь? В Ташкент? А там что, ждут этих беженцев? И вообще, где-нибудь их ждут? В Москве хоть какие-то родственники есть… И мама пошла к начальнику вокзала. А там – толпа людей, и всем что-то надо – все кричат, требуют, просят, плачут, умоляют… (И в мирное-то время у нас не всё, скажем, щадяще, хорошо организовано, а тут еще война…) С большим трудом пробившись в кабинет, она сказала очень кратко: «Я беженка. Потеряла мужа и двух детей. Уже больше десяти дней добираюсь от западной границы… В Москве есть родные. Если в Москву не пустите, сейчас здесь в кабинете лягу и рожу…». Видимо, в голосе у неё было столько боли, страдания, отчаяния, а живот был таким убедительным, что начальник вокзала без лишних слов посадил её в поезд, идущий в Москву.

А в Москве ведь тоже никто не ждал… Хорошо, хоть кто-то из родных оказался на месте.

Брата её, правда, уже забрали в армию… Но дядьку мужа не забрали – ему было 64 года, и мобилизации он не подлежал. Со своей гражданской женой он ютился в одной комнатушке коммунальной квартиры на Арбате (между прочим, тот старый дом на углу Арбатского переулка до сих пор стоит). Конечно, они пустили к себе эту свалившуюся, как снег на голову, родственницу на сносях, но через пару дней, спасаясь от бомбёжек, уехали на дачу в Подмосковье. Их тоже можно понять: Москву начали бомбить с 22 июня и бомбили каждый вечер, в том числе Арбат… Да и тесно было троим в одной комнатушке. Много лет позже, будучи студентом, я приходил в гости к Ксении Петровне, тогда уже вдове моего двоюродного деда (которого мне, к сожалению, не довелось встретить), и видел эту комнатушку – теснота неописуемая: метров десять квадратных…

И осталась мама одна в чужой квартире… В бомбоубежище ходить не стала – слишком это было утомительно. Решила: что будет, то будет! А квартирка, где её приютили, была в ста метрах от роддома Грауэрмана – вот и объяснение моего места рождения.

Вот и вся интрига…

И на 16-й день после начала войны в этом московском роддоме появился на белый свет мальчишка длиной 50 см и весом 5 кг. Нормальный, крепкий мальчик… О нём нужно было заботиться, и это несколько отвлекало от мучительных мыслей…

А впереди была ещё вся война… И её предстояло пережить.

В это трудно поверить, но в момент моего рождения папа тоже был в Москве. Причём где-то в центре, недалеко от роддома… Но он и предположить не мог, что его жена в Москве – она же поехала в Ленинград… И ей в голову не могло прийти, что он не только выбрался из пекла, но и добрался до Москвы…

Отправив маму автобусом на Шяуляй, папа поспешил в Наркомзем. Весь вечер и всю ночь, как мне рассказывала мама (папа не любил вспоминать прошлое…), он жёг какие-то секретные документы. Какие документы папа жёг, не знаю – могу только предположить… Каковы функции органов землеустройства? Учёт и распределение земель, составление карт, выделение территорий под промышленные предприятия, сельхозугодия, военные городки, базы, полигоны, всевозможные склады, дороги и т. п. Видимо, все эти карты и сопутствующая документация считались секретными и подлежали уничтожению, тем более что у нас в СССР была не просто устойчивая, а почти маниакальная страсть к всевозможному засекречиванию…

Вот интересная иллюстрация к этим моим словам. Те мои старшие друзья, кто воевал, вспоминали, что точнее всего наша территория была показана на немецких военных картах, напечатанных ещё до войны (основательно немцы готовились к ней!). И наши полевые командиры в годы войны предпочитали своим, советским картам более точные, немецкие. Но даже когда война закончилась, у нас в стране продолжали засекречивать свои некачественные, неточные устаревшие карты… Таким вот образом наши спец. органы поддерживали свою значимость и занятость.

Какие-то документы, по словам мамы, «сверхсекретные», он спрятал на себе, с тем чтобы доставить их в Москву… Рисковал? Несомненно. Но, зная его почти фанатичную обязательность и исполнительность, меня это не удивляет…

Из Каунаса он ушел пешком под утро 23 июня, когда из города уходили наши части, но немцев еще не было. Недели две, пешком и на попутках, добирался до Москвы. Как питался, где спал – ничего не знаю… Но в Наркомземе СССР, как позже он рассказал маме, никто и «спасибо» не сказал. Приняли документы так, как будто они никому не были нужны.

А может, и впрямь были не нужны, по большому счету? А про себя могли ещё и подумать: «Вот идиот!!! Кругом война, а он с бумажками…».

Когда я слушал, как мама рассказывала об этих папиных перипетиях, мне всегда вспоминался рассказ Леонида Пантелеева «Честное слово». Рассказ о мальчике, игравшем с приятелями в вой ну. Они его поставили часовым, взяли с него честное слово стоять и понарошку что-то охранять, а потом забыли про него и, когда стемнело, не понарошку разошлись по домам спать… А мальчик, верный своему слову, продолжал стоять на карауле…

Люди рациональные и прагматичные только посмеются над такими… Вот и мама, насколько я помню, часто (не в связи с этим эпизодом, а вообще) осуждающе говорила папе: «Коля, какой же ты непрактичный…». Он обычно на это ничего не отвечал, но, если она его слишком долго допекала, мог сказать: «Соня, если я молчу, это не значит, что я с тобой согласен…».

Да, несомненно, с обывательской точки зрения мама была права. Но для меня он всегда был и остаётся примером принципиальности, честности, исполнительности и верности долгу. Побольше бы таких людей!..

Сдав документы в союзный Наркомзем, он явился в военкомат. Там долго не могли понять, что к чему: призвали в армию в Белоруссии…, командировали в Литву…, оставаясь военнослужащим, работал в гражданском министерстве…, а теперь оказался в Москве… В конце концов, отправили его в воинскую часть в Монголию, на границу с Японией… Почему? Спросить бы у тех кадровиков… Вообще, логика советских кадровых органов даже позднее, когда я уже и сам работал, нередко бывала предельно непонятна и не всегда поддавалась рациональному объяснению.

Хотя в данном конкретном случае могло сказаться и то, что папа был «ограниченно годен» к воинской службе: у него одна ступня была короче другой, отчего он всю жизнь прихрамывал и не мог подолгу ходить. В любом случае, тем кадровикам, что отправили папу в Монголию, я очень благодарен: японцы так и не решились напасть на СССР, и я после войны был в классе одним из немногих, у кого был жив отец. Повезло мне!.. Конечно, звучит это эгоистично, учитывая, как много полегло отцов и как много после войны маялось сирот. Но он же не прятался – так сложилось…

И поехал отец дальше на восток…

А мама ещё какое-то время оставалась со мной в Москве…

А сёстры были в оккупации в Литве…

И никто ничего друг о друге не знал.

В рассказах о том суровом времени меня всегда поражала одна, казалось бы, бытовая деталь: как в ту пору в нашей стране, невзирая ни на что, могла работать почта… Когда к осени 1941 года усилились бомбёжки Москвы и началась массовая эвакуация, маму со мной отправили сначала в Плёс, а затем – пароходом по Волге, кажется, в Горький. Потом поездами мама добиралась до Тюменской области. А оттуда (и вот это-то меня и поражает) она смогла списаться со своей свекровью (моей бабушкой) в осаждённом Ленинграде. И когда через год бабушку вывезли из блокадного Ленинграда, они смогли встретиться с мамой в Сибири… А позже, уже живя вместе, они списались ещё и с отцом, даже не зная, где он находился, не зная его полевой почты! Как такое было возможным? Это для меня полная загадка, особенно глядя на то, как наша почта работает сегодня, когда войны нет… Вывод можно сделать только один: тогда почта работала именно так, как она должна работать. Чего не скажешь про день сегодняшний.

Пару дней назад получил я почтовую открытку с видом Казанского собора в Петербурге – дочка, поехавшая в Питер на экскурсию, решила сделать мне приятное. 5 мая она послала открытку, а получил я её в Москве 9 августа (!). Больше трех месяцев длилось путешествие из Петербурга в Москву… Вот это курьерская почта!

Может, прав был Михаил Жванецкий, когда говорил: «Большая беда нужна…»? Чур его, чур Жванецкого! Неужели без беды нельзя?

Тогда-то из письма отец и узнал, что у него ещё и сын есть… А вот живы ли дочери – родители не знали.

В 1943 году, когда стало ясно, что японцы никаких военных действий против нас не предпримут, поскольку война однозначно развернулась в победную для нас сторону, отца демобилизовали (как я уже упоминал, он и изначально был «ограниченно годен» к военной службе) и направили в Свердловск, куда позже переехала и мама. Таким образом, половина семьи воссоединилась.

Повторюсь: разумеется, всё, что я пишу про военные годы, я пишу с чужих слов, в основном – с маминых. В моей памяти от того времени сохранилось так немного, что можно смело сказать: ничего…

Помню что-то невероятно страшное, лохматое, белое и с рогами – мама позже объясняла, что в Тюмени у соседки во дворе жила белая коза… Но в мозгу у меня никакая не коза, а НЕЧТО ЛОХМАТОЕ, РОГАТОЕ, БОРОДАТОЕ, вызывающее животный ужас… (Наверное, в истории человечества именно так и возникали мифы и сказки про дьявола и чертей…)