«Андеграунд, или Герой нашего времени» kitobiga sharhlar, 17 izohlar

Чрезвычайно искренняя и сильная вещь. Язык автора самобытен и очень прост одновременно. Очень интересно, как эту книгу воспринимает поколение, которое в начале 90-х только родились и не ощутили слом эпохи.

Сильный роман. Много отозвалось во время чтения. Читала запоем до конца, расставаться с героем не хочется. Не много произведений современных авторов можно было бы назвать именем этого романа. Название соответствует ожиданиям. Неожиданно.

Великолепная книга, ни на какую другую непохожая. глубочайшее проникновение в человеческую психику, человеческую натуру. Живые характеры, без прикрас, без сантиментов. трагизм и беспросветность во всем, и единственное светлое пятно – отношения героя со своим сумасшедшим братом. Эта книга требует огромного труда от читателя и поглощает его полностью.

Маканин мне понравился с первых строк. Ну как понравился. Это тягучее меланхоличное, тяжёлое неотвратимое мотание в барабане жизни от общаги до психушки по идее не должно вызывать положительных эмоций, но что-то цепляет взгляд (а ещё скобочки). И цитаты, мои заметки на обдумать на будущее.

Петрович (имя давно затёрлось где-то) - бомж, но не тот, который ночует в подъездах, крыша над головой у него есть, но это всё чужое, общажное. Он как бездомный дух-хранитель общежития наблюдает, всё знает, но почти ни во что не вмешивается. Общежитие большое, коридоры расходятся, и в этих коридорах тоже жизнь. Чужая, у каждого своя. Чужие женщины, мужчины не так интересны, хоть и оставляют свои следы. Но шла она долго и медленно, тяжело шла. Зачитаешься, отвлечёшься, и не хочешь опять погружаться в эту безнадёгу.

И девяностые. Времена, которые я проскочила, к счастью, одни только обледенелые картонки на рынке могу вспомнить и отсутствие в доме конфет. Тяжёлые времена были, да. А тут - они, как будто живые. В книге хватает жизни, но не в лучших её проявлениях. Подробностей, не слишком глубоких, мимоходом, и это задевает (и скобочек, метких и едких). Сюжет - вскользь, набор историй-повестей о людях. Петрович только фоном, автор, рассказчик. Писатель, который не пишет, но бережёт последнее, что связывает со старой жизнью - такую же побитую, как и он, пишущую машинку. Как будто она - часть его, если потеряет утратит что-то очень важное (право называться писателем).

Ну и личное, чем привлекла эта книга - искать кого-то, кому ещё хуже, чтобы думалось, что всё не так уж плохо (всё даже хуже).

Третий месяц подряд с моей Долгой прогулкой поисходит что-то странное - я читаю, нравится, но что писать понятия не имею. Наверное, во мне всё закончилось.

Общежитие как символ России, общажный сторож как символ писателя – это было бы плоско и ученически, если бы не талант автора.

Интеллигент, несущий возмездие подлецам – это было бы однозначно и поучительно, если бы не талант автора.

Бесконечная физиология – болезни, нищета, грязь – это было бы скучновато-омерзительно, если бы не талант автора.

Залеченный в психбольнице русский гений – это могло быть зубодробительно-банально, если бы не талант автора. (Хотя, именно финал показался мне чуточку нарочным и символичным. Думается мне сейчас, что это было сделано автором специально.)

Роман «Андеграунд, или Герой нашего времени» стал для меня открытием и пока лидирует в моем читательском послужном списке по неоднозначности, соседствуя по сложности с Битовым. Казалось бы, бытовуха и сведение старых счетов внутри писательской тусовки – но, чем больше проходит времени с момента прочтения, тем больше и значительней мне кажется эта книга.

Помнится, по внешне схожему роману Горенштейна «Место» (герой – отщепенец, СССР, бытовые подробности) я сходу написала список тем для школьных сочинений. Здесь это сделать труднее – потому что «Место» было очень сырым текстом, а «Андеграунд» закончен, отшлифован и тщательно сбит в единое целое. Разложить его на привычные «Сходства и различия образов Петровича и Раскольникова/Печорина/Чацкого» проблематичнее.

С расстояния роман видится не историей из времён развала СССР, а рассказом о насквозь литературном человеке. Продолжением великой русской литературы в наше время, в нашу реальность.

Я медитировал, внушая себе сначала его детскую панику и следом его взрослую боль – чувства, связанные с его, а значит, с чужими страданиями. (Последняя моя мысль, но не последняя ли мысль и Русской литературы? Я и тут выученик.)

Ведь действительно, Петрович и Веня – это Чацкие после объявления их сумасшедшими. Только Грибоедов не мог так предметно описать психбольницу и действие лекарств. Вопрос Раскольникова о «твари дрожащей» Петрович решает по-своему - убивает. Но сколько в это решение вложено не снившихся Раскольникову опыта и боли двух-трех поколений России! Эти эпизоды становятся испытанием для читателя, ведь чертовски приятно переключиться в режим шутера и расстрелять всех неугодных. Отсылка же к Печорину вынесена в само заглавие книги.

И вот этот литературный герой помещен в реальность, описанную не столько через грязь общажных коридоров, сколько через запахи, рыхлости и тепло женщин. После чтения романа остается ощущение набитого трамвая в жару – очень много телесного, потного, чужого. Совершеннейший анти-гламур и, говоря современным языком, боди-позитив.

Еще немного о реальности романа. Я родилась в 1986 году и в описываемое время действительно ходила под стол пешком. Но, на мой взгляд, автор точно уловил то настроение:

… под спудом (я чувствовал) в их зажатых душах бился тоненький голосок, исходил тоскливый плебейский крик, что все равно, как с жильем, так и с собственностью, всех нас обманут. Родненькие, да нас же надуют. Да когда ж оно было, чтоб нас не надули. Горькое знание уже давило, а чувство неизбежной (в будущем) обманутости загодя развязывало им защитные инстинкты.

Я не люблю выражение «лихие 90-е» - оно звучит снисходительно-романтически. «Всех нас обманут» - это гораздо честнее.

Меня всегда занимал феномен подпольщиков времён застоя – после развала Союза вышло множество книг, посвященных их кухням и беседам о лежащих в столах текстах. Эти мифические тексты издаются гораздо меньше, чем сопутствующие мемуары.

На примере Петровича можно наблюдать то же самое: много друзей, попоек, задушевных разговоров. Старые повести все растеряны, новые не пишутся. Более успешные коллеги-писатели открыто паразитируют на подпольном прошлом.

Весь свой писательский дар (о размере которого судить мы не можем) Петрович обращает на себя, объясняя свои поступки и чувства. Во вполне классическом по построению романе происходит разбитие четвертой стены: герой литературного произведения рассуждает о том, что русский человек по школьной привычке видит себя внутри некоего текста:

В окультуренном, в щадящем варианте чувство (всякое сильное чувство, вина тоже) уже по необходимости входит и втискивается наконец в реальную жизнь – но сначала его очищение Словом. Чувство дышит Словом. Так уж повелось. Человек привык. Но что, если в наши дни человек и впрямь учится жить без литературы? Что, если в наши дни (и с каждым днем все больше) жизнь-самодостаточное действо. Что, если нас только и заботит всеупреждающий страх самосохранения? Живем и живем. Как живу сейчас я. Без оглядки на возможный, параллельно возникающий о нас (и обо мне) текст – на его неодинаковое прочтение.

На мой взгляд, это очень верно. Помните, как в детстве все свои действия хотелось вписать в некий роман? «С гордым и холодным лицом он удалялся от одноклассников.» Сейчас эта литературность сминается под напором визуала – свою жизнь привычнее выражать лентой фотографий.

Еще одно тонкое наблюдение Петровича, ради которого стоит читать роман, это люди на троллейбусной остановке.

Пространства высосали их для себя, для своего размаха – для своей шири. А люди, как оболочки, пусты и продуваемы, и, чтобы хоть сколько-то помнить себя (помнить свое прошлое), они должны беспрерывно и молча курить, курить, курить, держась, как за последнее, за сизую ниточку дыма. (Не упустить бы и ее.) Втискиваться в троллейбус им невыносимо трудно; работать трудно, жить трудно, курить трудно…

Тема России («возродимся мы или нет») - тоже примета 90-х. Поиск простого объяснения случившейся катастрофы, рассуждения об отличном от других русском пути… Когда хватались без разбору западные образцы и поспешно натягивались на худосочную российскую действительность. Неужели прошло уже больше двадцати лет?..

Советую читать «Андеграунд» неспешно, под крепкий до горечи чай, желательно – бумажный экземпляр, чтобы текст не соседствовал со значками оповещений. Промочите ноги на улице, зайдите в гости к бабушке с неизменным сервантом и фланелевым (не китайским) халатом. Разберите елочные игрушки. Попробуйте почувствовать остатки уходящей эпохи, когда «всех нас обманут» витало в воздухе. Миг неустойчивого (неоднозначного!) баланса на стыке, тот самый разрыв времён связующей нити. Мгновение острого ощущения своей самости – советская реальность отхлынула, новая еще не захлестнула.

Где-то там, в серой пустоте и холодном утреннем тумане станьте на секунду Петровичем – ведь автор оставил его для удобства безымянным.

Герой книги Владимира Семёновича Маканина живёт в страшное время. Чтобы было понятнее — на дворе самый конец 80-х — начало 90-х, массовая потеря работы, массовая утрата чувства безопасности и уверенности в завтрашнем дне, массовый переход в состояние рыночной экономики на самых начальных (и оттого печальных) его этапах, массовая алкоголизация и люмпенизация, массовые демонстрации и забастовки, массовые очереди за алкоголем и массовые же отравления всякими суррогатами, массовое безысходное смятение всего и вся... состояние краха и упадка по всем статьям и пунктам, от самого личного до всеобщего — государственного и общественного. "Писатель" Петрович всеми силами стремится даже не удержаться на плаву — он попросту старается как-то выживать, избирая для этого самую простую стратегию и тактику — он "работает" сторожем в квартирах куда-то уезжающих на время людей. Работает за самые мизерные и незначительные деньги, лишь бы было где переночевать и где выпить стакан-другой чая. На большее он не претендует, да и по реалиям тех страшных и хаотичных лет и не может претендовать — ВЫЖИТЬ БЫ. Однако условия этого "восьмидесято-девяностого" беспросветного существования таковы, что обстоятельства многое диктуют, заставляя его всё глубже спускаться по социальной лестнице... вниз... глубже... ещё глубже... туда, где уже почти заканчивается Человек и человеческое, а начинается животное и стайное...

Вторым ГГ этой книги является Общага — та совковая во всех самых дурных смыслах и оттенках этого слова Общага, в которой ютится наш Герой... наши Герои... Именно "наши герои", потому что в преломлении вИдения жизни ГГ мы видим на самом деле картину Бытия целого поколения советско-постсоветского периода, причём не каких-то особенных или особых людей, а людей самых обыкновенных, что называется п р о с т ы х.

Что касается вынесенного в заглавие романа слова "андеграунд", то здесь это понятие переливается всеми цветами радуги подобно плёнке мыльного пузыря или микронной плёнке пролитого на поверхность лужи бензина... Только здесь ещё и не в общеизвестном переносном смысле слова "подполье" как контркультура, а в самом прямом, обозначающем нечто подземное, тёмное и мрачное — ниже уровня земли, ниже плинтуса, ниже некуда... Вот именно, что НИЖЕ УЖЕ НЕКУДА...

Вообще роман довольно тяжёлый на восприятие, да и на сам процесс чтения тоже. И тяжёлый и порой довольно неприятный. Однако прочесть его всё-таки полагаю что надобно, в особенности и сегодня — дабы не забывать, что и откуда произошло и куда МОЖЕТ произойти...

Я крайне неудачно выбрала момент для чтения книги. Прочитываю половину без перерыва, а потом, едва вырвавшись из вязких страниц, стою перед кругленьким самодовольным дядькой, который запускает свои руки в глубины моего чемодана, выворачивая все его нутро. Я смотрю на посторонние пальцы в моей косметичке, в моей одежде, молча переживая момент максимального унижения. Мне тошно, вот это сила искусства – гнетущая атмосфера перешла в реальность! Происходит полное погружение (в дерьмо).

Дальше наступает пустота. У Петровича нет, в общем-то, ничего. Прошлое размыто, будущее не имеет перспектив, настоящее – бесконечный путь по коридору, в котором ни одна дверь не ведет туда, где по-настоящему ждут. У Петровича и имени-то нет, не то что профессии, сторож да не сторож, писатель без текстов. Нет и семьи, только брат Веня, но в этом направлении лучше не двигаться, потому что веет оттуда беспросветным отчаянием и ужасом.

Он живет во времена перемен, но у него уже ничего не меняется – на дне все равно, какой высоты волны. Женщины, убийства, расставания, даже момент в психушке – происходящее гнетет, но при этом оно описано крайне буднично. Вот нож в крови, вот сырок «Дружба», свежайший батон. Поезда метро проносятся мимо, ползем по полю на четвереньках, пахнет сосновыми опилками, бьют по почкам. Я как раз не знаю даже, где вообще остановился мой поезд, за окном – полное отсутствие вообще какого-либо пейзажа, я снаружи измерений. Весь мир сузился до андеграунда, и я’d like to love it, прекрасно же, когда книга очаровывает, но тут никакой симпатии быть не может, это морок, болотный огонь, плетемся по жиже и не задумываемся, что же может копошиться еще ниже. Ниже?

Петрович сам себя литературно анализирует, как и свою реальность. Его творчество остается за кадром, оно только мешает, как тяжелая, устаревшая пишущая машинка, на нем разве что хорошо жилось паутине, вся литература – она в окружающей Петровича жизни. Зачем же тут еще и что-то писать, где-то печататься?..

Проходящий мимо пассажир случайно выбивает боком из моей руки книгу и она падает на пол. Поднимаю глаза, напротив меня двое пьют из прозрачных стаканчиков водку. Бурое поле за окном тонет в сумерках. До меня доносится резковатый запах. Осталось несколько страниц. Я крайне удачно выбрала момент для чтения книги.

Главный герой книги - деклассированный писатель агэшник (деятель андеграунда) и вечный коридорный в общаге, а если выходить на уровень высоких обобщений, то и Бытия-истории. Ему рассказывают - общажники свою жизнь, История - некие закономерности. Т.е. рассказчик - традиционный для ПМ вездесущий Никто, психиатр-священник, вместилище "мировой скорби". Мир - это некая очередь, а очередь, в свою очередь, - растворение в людях-функциях (допрос Петровича в отделении по поводу убийства кавказца (любопытное событие: Петрович убивает его из-за того, чтобы не было свидетелей унижения его, нищего агэшника. Пожалуй, это одна из примет героя - он деклассирован, но горд, как и Веня, который в самом конце идет по коридору психушки после выходных с братом, роняя говно, но не сломленный) ведет фаллический старшой. Еще пример функции - психиатр Иван Емельянович и его помощники).

В романе много "архетипичности". 1) коридор как главная метафора и запах живых квадратных метров (всекоридорные тайны, мифология общаги, нестремление к оседлости и устроенности). 2) Зеркало. Главным образом раскрывается в отношениях брата Петровича Вени, "заколотого" при СССР талантливого художника-авангардиста, и самого Петровича. Веня лежит в психушке, блуждает сознанием по коридорам, брат его навещает. Метафизика палат. У Вени не осталось ни одной картины, у Петровича нет ни одной изданной повестушки. Оба заблудились ищут коридоры. Художник без Рисунков, Писатель без повести - великие братья. Еще зеркала - гебист Вени (Веня его не ударяет) и старшой Петровича (Петрович старшого бьет). Еще там есть Кафка - некий зам, сидящий в кресле как жук. Иван Емельянович при Вене, Иван Емельянович при Петровиче.

...После СССР андеграунд начинает всплывать, но АГ в общем - те, кто не хочет выходить из подполья. Тема смены поколений - поколение писателей сменяется поколением бизнесменов. Там тоже есть свои агэшники. Тема Серого, который следит и гадит. Женщины у Маканина странные и чудные: хранительницы жилых квадратных метров.

Ну и дурка, дурка как чистилище, как Ад для новых пророков - самая душераздирающая и ужасная часть.

Книга очень тяжёлая, даже беспросветная. Как будто попадаешь в кошмар - и имя ему- 90 е годы. Каждый, кто застал это время, переживал его по- разному. Кто- то столкнулся с голодом и нищетой, кто- то даже с криминалом; наша семья пережила этот период сносно, не считая потери здоровья. Я была молода, верила в лучшее, но ощущение, что все вокруг рушится, меняется необратимо, ощущение незащищенности перед лицом событий запомнилось четко. Мир романа Маканина- страшен и жесток, здесь нет непосредственного описания преступности, каких- то ужасов и т.п., но нищета, болезни, полный социальный упадок, бомжи, криминальные элементы- все переплелось в такой клубок, как будто возвращаешься в прошлое, оно как живое перед глазами. Общественные нормы, законы и мораль- все утрачено, убить так же естественно и легко, как будто это не город, а джунгли. Общежитие, в котором живут герои- это, несомненно, образ всей России 90х; здесь все друг друга знают, как-то связаны между собой, у всех какие-то несчастья, проблемы, тут и пьянство, и измены, большинство людей озлоблены, кто-то сломлен обстоятельствами. Но в ком-то осталась и доброта, и человечность. Рушатся судьбы, те, кто в Союзе был востребован и успешен, вдруг становятся никем. Сам герой наблюдает все как бы со стороны: его позиция- подполье, андеграунд, он не делает попыток бороться, подняться повыше, но и падать зато ему некуда. Сторож, временами бродяга, не имеющий ни жилья, ни имущества - ему и терять нечего - своеобразная свобода в этих страшных обстоятельствах. И всё-таки Маканин здесь не реалист в буквальном смысле этого слова- он все же дополнительно сгущает краски, делает повествование тягучим, беспросветно мрачным; ты понимаешь, что некоторых героев и каких-то поступков не могло всё-таки быть, но атмосфера романа точно соответствует времени.

Что еще меня поразило по- настоящему- это история брата главного героя. Многие ли из нас задумывались о брежневском периоде? Вроде все было стабильно, жилось неплохо, ну, были какие- то единичные "инакомыслящие", ну лечили их в психушках... И вот перед нами умный парень, блестящий студент, не в меру остроумный, но ведь не идейный враг же, и разозлил он одного следователя, а тот спокойно, без лишних эмоций пообещал превратить его в овощ- и исполнил: парень стал дурачком, глубоким инвалидом,потому что психотропные препараты в определенных дозах и сочетаниях меняют психику необратимо, и ничего нельзя исправить. И живёт он теперь в спец.интернате, и мучается, и страдает, т.к.малейшее изменение привычной обстановки вызывает у него приступ тревоги и страха. И вот эта часть книги для меня по- настоящему страшна, она врезалась в память навсегда. Эту книгу я бы рекомендовать, наверное, не стала бы, тяжёлая книга; рассказы у Маканина тоже очень хороши: "Предтеча", "Гражданин убегающий", "Река с быстрым течением"- рекомендую.

Эту книгу не прочитаешь «запоем», её надо «принимать» медленно, небольшими дозами, иначе может случиться передозировка – испытаниями, выпавшими на долю главного героя, неустроенностью нашего совкового быта, его несправедливостью и т.д. и т.п. Итак, главный герой – андеграунд, герой нашего времени, как заявлено в названии романа. Кто такой андеграунд? Если заглянуть в словарь, то можно прочитать следующее: Андеграунд – (подземный, подпольный), в тоталитарных обществах – культура, искусство, противоречащие официальной культуре. (Словарь иностранных слов). Действительно, Петрович (так на протяжении всей книги именуется ГГ) – в прошлом писатель, а в настоящем – бомж. . Развёлся с женой, остался без кв. метров и вынужден поэтому охранять чужые кв. метры в одном из московских общежитий, то есть жить там не совсем официально, подпольно. Но, конечно же, андеграундность героя не в жилищных проблемах, а в его творчестве. Вот почему Маканин проводит параллель с жизненными мытарствами М. Цветаевой:

“Поэта далеко заводит речь”, — оговорилась предтеча нынешнего андеграунда Цветаева, столь долгие годы (столь зрелое время своей жизни) не смогшая вполне постичь темного счастья подполья. Просила жилья и пайки у секретарей. Писала письма. (Мы тоже с этого начинали: писали, просили.) Объяснялась в любви ко всем, кто сумел жить и расти на свету. Лишь в Елабуге, лишь с сыном, она поняла, что есть люди и люди — что она из тех, а не из этих. Она из тех, кто был и будет человеком подземелья – кто умеет видеть вне света. А то и вопреки ему”.

Ещё одна дань традиции русской классической прозы – во второй части заглавия книги – «Герой нашего времени». И опять же, чтобы не было никаких сомнений у читателя, Маканин использует эпиграф из предисловия к “Журналу Печорина” в романе М.Ю. Лермонтова “Герой нашего времени”:

“Герой… портрет, но не одного человека: это портрет, составленный из пороков всего нашего поколения, в полном их развитии”.

Правда, автор убирает обращение «милостивые государи». Почему? Видимо, потому что андеграундному писателю не нужен читатель, он видит смысл в процессе творчества, но вовсе не предполагает быть прочитанным.

“Двадцать с лишним лет я писал тексты… Они свое сделали… Они во мне… Я просто шагнул дальше… Текстов уже нет. Да, возможно, что повести где-то застряли и все еще пылятся. Возможно, в журналах. Возможно, в издательских… шкафах… Но не у меня… Я не хочу печататься. Уже не надо. Уже поздно. Теперь я уже не хотел быть придатком литературы”. Нынче он общажный сторож, бомж, отверженный. “Ты – гений”, – кричали сегодняшние известные писатели Михаил и Вик Викыч. Не только его отвергли литгенералы, бюрократы всех мастей, озлобленные соседи, но и он себя отверг: “Мой талант – это талант, но он как пристрелка, и сам я – как проба”.

Петрович ищет себя, и страшен этот поиск, ужасен, смутен, даже абсурден. Вдруг честный, по всеобщему мнению, Петрович убивает кавказца. Он и сам потом не понимает. Ну, столкнулись двое пьяных на скамейке, вынули ножи… Герой вспоминает Раскольникова, гуманистическую традицию русской словесности и не испытывает мук совести: убил и убил. Главное – увернуться от сыщиков. Следующее убийство герой совершает расчетливо – убивает стукача. И опять ничего, никаких “кровавых мальчиков” в глазах. Его второе “я”, по словам самого Петровича, – животное, в глазах которого не страх, а вечность, жажда бессмертия, а если есть бессмертие, то все позволено. А герой Достоевского утверждал: “Если Бога нет, то все позволено”. Петрович на исходе XX века говорит: “Покаяние – это распад”. Но все же совесть, или что там еще, настигает героя в “жалком полувьетнамском бомжатнике”, он кричит и бьется так, что его увозят в психушку: “Не хочу убивать!” (явная параллель с душевной болезнью Родиона Раскольникова после убийства им старухи-процентщицы). Петровича накачивают нейролептиками, чтобы вырвать признание, но и здесь он не может, не хочет сострадать кому-то. И вдруг в результате почти нечеловеческих усилий он бросается на защиту беспомощного старика, избиваемого санитарами. Петрович освобождается и, кажется, становится самим собой – новым. Он прошел через “скромненькое типовое чистилище” современной жизни. И такого человека В.С. Маканин называет “Героем нашего времени”? Всерьез ли это? К сожалению, да, это одна из реалий нашего мира и нашего времени.

“Следовало знать и верить, что жизнь моя не неудачна. Следовало поверить, что для каких-то особых целей и высшего замысла необходимо, чтобы сейчас (в это время и в этой России) жили такие, как я, вне признания, вне имени и с умением творить тексты. Андеграунд. Попробовать жить без Слова, живут же другие, риск или не риск жить молчащим — вот в чем вопрос, и я — один из первых. Я увидел свое непризнание не как поражение, не как даже ничью — как победу. Как факт, что мое “я” переросло тексты. Я шагнул дальше. И когда после горбачевских перемен люди андеграунда повыскакивали там и тут из подполья и стали, как спохватившись, брать, хватать, обретать имена на дневном свету (и стали рабами этих имен, стали инвалидами прошлого), я остался как я. Мне не надо было что-то наверстывать. Искушение издавать книгу за книгой, занять пост, руководить журналом стало лишь соблазном, а затем и пошлостью. Мое не пишущее “я” обрело свою собственную жизнь. Бог много дал мне в те минуты отказа. Он дал мне остаться”, -

так рассуждает этот умный, наблюдательный, ироничный, независимый, гордый, нередко язвительный герой. Именно этими чертами он близок Печорину, их близость подчёркнута даже на уровне аллитерации – Печорин… Петрович…Ведь и Печорин в свой время был встречен критикой как лишний человек, так и не нашедший себе места и дела. В герое Маканина тоже не востребованы ни талант, ни личность. И он, как Печорин, тоже убивает, до конца не веря, что убьёт, и дневник ведёт, и места ему нигде нет (ни семьи, ни друзей). Но общество ХХ века страшнее, безжалостнее. Пример тому – судьба брата Петровича, талантливого художника, некогда раздавленного КГБ, «залеченного» в психушке. Десятилетиями Петрович навещает брата в больнице, где Веню превратили в робкого ребенка, едва ли не в животного. И когда старший брат, прошедший свое жуткое “скромненькое типовое чистилище”, выпрашивает Веню на денек к себе домой (глава “Один день Венедикта Петровича” – «отзвуки» Солженицына) и всеми силами пытается вернуть брата к жизни, ему это удается. Нет, конечно, Веня возвращается в психушку прежним – раздавленным, жалким, беспомощным, но немногое всё-таки удается. Можно было бы ещё много говорить об этом произведении, настолько оно многопланово. Отмечу лишь те аллюзии, которые явно видны, кроме уже названных выше: А. П. Чехов «Палата №6», Н. В. Гоголь «Шинель», А. Данте «Божественная комедия», М. А. Булгаков «Собачье сердце», Ф. М. Достоевский «Записки из подполья». Подозреваю, что список не исчерпан, и при каждом последующем перечитывании откроются новые параллели, намёки, аллюзии.