Kitobni o'qish: «Александр Островский»

Shrift:

Перед занавесом

Александр Николаевич Островский родился в Москве 31 марта 1823 года…

Произнеся эту привычную фразу, биограф Островского должен перевести дух и задуматься. Сейчас взовьется занавес над его судьбой… Что рассказать о жизни великого драматурга, чем удовлетворить любопытство к нему читателя?

Всего полтора столетия прошло со дня его рождения и меньше ста лет со дня смерти¹, а многое, что связано с его жизнью, литературным трудом, личным обиходом, близкими и друзьями, безвозвратно утеряно в беге времени. Есть годы и даже десятилетия (таковы, например, годы детства и юности), о которых почти нечего сказать: факты отрывочны и недостоверны, сведения случайны, документы безлики.

Островского-драматурга так часто бранили в повременной печати 1870—1880-х годов, что современники с опозданием догадались, что он – классик. Большинству и в голову не приходило записывать что-либо о своих встречах и разговорах с ним, а спохватились, когда было поздно: стали напрягать память, присочинять, выдумывать. Физиономия Островского плохо уловима из мемуаров, черты его расплываются.

Белокурый, стройный, хорошо пел – рисует его один из воспоминателей. Смолоду грузный, рыжеватый, рано облысевший, никогда не слышали его поющим – настаивает другой… Надо сводить эти свидетельства на очную ставку, выверять, просеивать.

Сам Островский мало помог своему биографу. Мы знаем писателей, всю жизнь создававших душевный автопортрет. Таков, например, Лев Толстой. Мы можем представить себе его детство по детству Николеньки Иртеньева, участие в Крымской войне – по «Севастопольским рассказам», его жизнь на Кавказе – по «Казакам», его духовные поиски зрелых лет – по судьбе Пьера Безухова, Левина и Нехлюдова. Толстой всю жизнь заглядывал внутрь себя, приоткрывая в творчестве тайники собственной души, бесстрашно вынося их содержимое на свет божий. А кроме того – какое море воспоминаний, писем, дневников, запечатлевших день за днем его великую жизнь!

Островский – драматург, а значит как художник обручен с самой объективной и безличной формой литературы: его герои – это вовсе не он сам, хотя бы и в пересозданном искусством виде. Чужие волнения, страдания, страсти. Ни слова о себе, о своих близких, о личном. Такова вообще участь драматического писателя. Что можно сказать о судьбе Шекспира или Лопе де Вега на основании их пьес? Островский приоткрывается нам в своих комедиях и драмах ничуть не больше, чем Шекспир в «Отелло» или «Макбете», а великий англичанин не зря принадлежит к числу загадочных лиц литературной истории.

Конечно, и в драматической форме автор иной раз не вытерпит и ударится в лиризм и хоть тенью, хоть уголышком изобразит себя; так тот же Толстой воплотит свою душевную драму в Сарынцове («И свет во тьме светит»), свою мечту об «уходе» – в Феде Протасове из «Живого трупа». Но даже таких «окошек» в автобиографию мы не найдем в драматическом творчестве Островского. В его пьесах есть благородные резонеры, но нет лиц, в которых мы узнали бы автора.

Да и составит ли интерес для читателей личная судьба человека, который не воевал, не дрался на дуэли, не путешествовал вокруг света, не блистал при дворе, не проматывался на рулетке, не памятен любовными приключениями, не заточался в острог, не отбывал ссылку… Домоседом прожил всю жизнь в Москве и только однажды в зрелые годы переменил квартиру: перебрался из Яузской части на Волхонку. Жизнь ровная, лишенная громких событий и, по видимости, малоинтересная…

Но может ли быть малоинтересной жизнь человека, который населил русскую сцену толпой живых лиц? Который прошел свой путь как рыцарь театра, безраздельно преданный одной этой страсти и ради нее готовый на любые испытания, на подвижнический, лишенный скорого вознаграждения труд?

Он имел одно виденье,
Непостижное уму,
И глубоко впечатленье
В сердце врезалось ему…

Важно угадать в Островском этого пушкинского рыцаря, подвижника-терпеливца, всю жизнь самоотверженно работавшего для театра, боровшегося с рутинерами и чиновниками за великое русское искусство. Важно открыть внутреннее, духовное напряжение этой жизни, и тогда мы согласимся, что и эта судьба полна интереса и поучительна не менее иной судьбы, богатой круговоротом событий, страстей и перемен. Да и крутых поворотов в жизни Островского при внимательном взгляде окажется больше, чем поначалу думалось, и не таким уж домоседом он предстанет.

В его облике нет как будто ни капли возвышенного: спокойно сидит Островский в шубейке на беличьем меху, запечатленный точной кистью Перова, и только глаза его – голубые, умные и острые, отнюдь не самоуверенные, но выпытывающие, ненасытные, доверчивые и не дающие солгать, только эти детские глаза его – свидетели совершающейся в нем горячей внутренней жизни.

(Кабы не этот взгляд – можно б было, глядя на портрет, вообразить московский неподвижный быт, когда в деревянном домишке холодно и в теплой одежде сидят, чтобы руки-ноги не стыли, а где-то рядом кипит пузатый самовар и на беленой скатерти большие, в цветах, фарфоровые чайники, пироги, жамки и прочие соблазны Замоскворечья.)

Где же искать живого Островского? Дневники его хороши и живописны только ранние: это школа начинающего писателя. Но и там меньше всего о себе – больше о том, что видел, наблюдал в первых своих поездках за пределы родного дома: о природе, городах и реках, о нижегородском театре, о лицах костромских крестьян. О себе же ни полсловечка.

Драматурга упрекали в необъятном тщеславии – это ходячее мнение раздуто его недругами, разнесено молвой. Если судить по его писаниям, я не знаю человека скромнее, непритязательнее в отношении себя, чем Островский. В его поведении нет и намека на величавую историческую поступь. Он никогда не гляделся в литературное зеркало, не стремился себя запечатлеть и показаться с выгодной стороны в глазах потомства. Не писал дневников и писем в расчете на посторонние глаза, просто не надеялся, что они будут кому-нибудь интересны, кроме прямых адресатов. Большинство его писем малосодержательны – это простые извещения о событиях, жалобы на безденежье, волнения о распределении ролей в новых пьесах.

Он не любуется собой со стороны, в нем много доверчивости и открытости, великого простодушия. И при огромном самобытном уме какая-то ребяческая непосредственность. Так дети великолепно схватывают мир в ярких рисунках, но вовсе не заняты самоизучением, анализом своего «я» – это попросту чуждо их натуре. Более чем кто-либо Островский имел право сказать: вся моя биография – в моих пьесах.

В 1879 году издатель «Русский старины» Михаил Семевский усердно подстрекал Островского к писанию мемуаров для своего журнала. Драматург отвечал ему:

«Я сам уже давно мечтаю, что “вот я буду писать свои воспоминания”, как это будет мне приятно, как это будет живо и правдиво, сколько нового я скажу… Но я знаю в то же время, что мечты мои так мечтами и останутся. Чтобы привести в порядок свои воспоминания и хоть только начать их как следует, нужны покой и досуг; а ничего этого у меня нет, не будет и быть не может!.. Я только и делаю, что или работаю для театра, или обдумываю и обделываю сюжеты вперед, в постоянном страхе остаться к сезону без новых пьес, т. е. без хлеба, с огромной семьей, – так уж до воспоминаний ли тут!»²

Может быть, оттого, что сам Островский мало радел о сохранении следов своей личной судьбы, беспечно отнеслось к этому и его ближайшее потомство. Исчезли безвозвратно многие рукописи, письма. Лишь в небольшой части дошла до нас переписка с С. Максимовым, И. Горбуновым. Почти полностью пропали его письма за многие годы к брату – М. Н. Островскому³. Исчезла большая часть писем к Некрасову⁴. Все письма к Салтыкову-Щедрину. Сын драматурга С. А. Островский, уходя на Первую мировую войну, обещал биографу Аполлона Григорьева, В. Княжнину, передать ему по возвращении письма Григорьева к Островскому: от них тоже не осталось и следа⁵. Этот скорбный перечень легко было бы продолжить.

Когда перед юбилеем 1923 года журналист Михаил Сокольников посетил усадьбу Щелыково, он стал расспрашивать Н. Н. Любимова, сопровождавшего его в прогулке по парку, уцелели ли письма Островского, фотографии. «Письма? – отвечал Любимов. – Писем-то было много, да валялись они без внимания и, конечно, тоже погибли. На чердаке остался один мусор, вот у меня еще есть немного, это к моему отцу (он управлял усадьбой до меня)… Вот тоже лежали пачки и у работника, во флигеле; недавно кто-то приезжал из Кинешмы, спрашивал их у него, – тот ответил: “Было, – говорит, – правда много, да сожгли на самовары. Пораньше бы немного…”»⁶.

Серьезное изучение биографии, собирание и издание неизвестных текстов Островского развернулось, в сущности, лишь с 20-х годов XX века, уже при Советской власти. Многое было сделано такими учеными, как Н. П. Кашин, Н. Н. Долгов, В. А. Филиппов, С. К. Шамбинаго, А. И. Ревякин, Л. М. Лотман, Е. Г. Холодов, и другими. Однако в биографии Островского до сих пор немало белых пятен, загадок, неясностей, сомнительных дат, предположительных построений.

Лишь в 1973 году разыскана записная книжка Островского 1854 года, лишь в 1976-м – дневник его поездки на юг с актером Мартыновым, только в 1979-м – дневник путешествия во Францию и Англию⁷.

Любая биография – реконструкция погасшей жизни. Приходится соединять мостками воображения сохранившиеся свидетельства, уцелевшие факты, перепрыгивать догадкой через неизвестное. Запретно лишь выдавать гипотезу за несомненность.

В этой книге нет вымысла даже в мимолетных бытовых и исторических подробностях. Указания на основные источники любознательный или недоверчивый читатель найдет в примечаниях в конце книги. Но в случае нужды я мог бы едва ли не любую строку подтвердить отсылкой к мемуарам, публикациям, документам, исследованиям.

Считаю долгом уведомить, что, делая поправки и уточнения во втором издании, я воспользовался советами и замечаниями Н. В. Баранской, В. Н. Бочкова, Е. И. Гольденвейзер, Э. Л. Ефременко, В. В. Жданова, В. А. Каверина, М. И. Перпер, В. С. Попова, Е. Г. Холодова, И. Г. Ямпольского, к которым испытываю искреннюю благодарность.

Прямое дело биографа – понять связь событий и дат, великого и малого, литературного и человеческого в крупной судьбе. И тогда за ворохом фактов и пеленой гипотез встанет перед нами не иконописный лик – живое, умное, лукавое, страдающее лицо драматурга.

В костромской усадьбе Островского – Щелыкове – вас непременно поведут в Ярилину долину, к ключу, где, по местному преданию, растаяла Снегурочка. В полукружье кудрявых кустов и молодых деревьев, лишь на два венца подымаясь над землей, уходит вниз бревенчатый сруб шестигранного неглубокого колодца. Вода в нем небесно-голубая даже в пасмурный день, при солнце же – будто подкрашенная яркой синькой. До дна тут, кажется, достанешь рукой – каждый камешек, каждый прутик различим на песчаном донце, и видно, как выбивает в темном песке упругий жгутик ключа. Но попробуйте вымерить глубь колодца – двухметровая жердь уйдет вниз и не найдет дна.

Таков и Островский – и в своих пьесах, и в личной судьбе. Его прозрачная, незамутненная ясность обманчива. Его простота кажется всем доступной и малоглубокой, но стоит прикоснуться к ней, чтобы увидеть, как трудно вымерить или исчерпать ее…

Предуведомления окончены: третий звонок. Подымем же занавес над судьбой драматурга.

Часть первая
«Я знаю тебя, Замоскворечье»

Островский родился…

Итак, Александр Николаевич Островский родился в Москве 31 марта 1823 года, в доме диакона церкви Покрова, что в Голиках.

Пушкин в ту пору был в южной ссылке и только по ранним воспоминаниям детства представлял себе далекую

…мирную Москву,
Где наслажденьям знают цену,
Беспечно дремлют наяву
И в жизни любят перемену.
Разнообразной и живой
Москва пленяет пестротой,
Старинной роскошью, пирами,
Невестами, колоколами.

Островскому было два года, когда на Сенатской площади в Петербурге потерпело поражение восстание декабристов, а год спустя возок с фельдъегерем мчал Пушкина к царю, прибывшему на коронацию в древнюю столицу. Здесь, в Кремлевском дворце, состоялось это знаменитое свидание, пока маленький Островский гулял в высокой траве палисадника при церковном дворе в Замоскворечье.

Островскому было три года, когда в доме Веневитиновых в Кривоколенном переулке Пушкин прочел «Бориса Годунова» своим изумленным и восхищенным слушателям: юному поэту-любомудру Шевыреву, начинающему драматургу, поэту и философу Хомякову, молодому ученому Погодину. Шевыреву было в ту пору двадцать лет, Хомякову – двадцать два года, Погодину – двадцать шесть лет. Погодин задумал тогда издавать «Московский вестник», и Пушкин сделался его усердным сотрудником, хотя и досадовал на коммерческую хватку и скуповатость молодого издателя. (Двадцать с лишним лет спустя, по традиции, упроченной Пушкиным, Островский будет читать свою пьесу «Банкрот» в московских домах, и слушателями его будут те же Погодин, Шевырев, Хомяков, и также будет страдать он от прижимистого норова издателя «Москвитянина».)

В конце 20-х годов Пушкин стал наполовину москвичом, участвовал в московских журналах, дружил с «архивными юношами», которых потом увековечил в «Онегине». На московских балах в Благородном собрании блистали две красавицы – юная Алябьева и тонкая, темноволосая Гончарова: ее руки добивался поэт…

Островскому было четыре года, когда на Воробьевых горах, обнявшись «в виду всей Москвы», юные Герцен и Огарев дали друг другу свою аннибалову клятву.

Островскому было пять лет, когда в московском Благородном пансионе начал учиться Михаил Лермонтов, а в Москве последний раз побывал проездом в Персию, откуда он не вернется живым, автор «Горя от ума».

Островскому было восемь, когда на московской сцене впервые, хоть и в изуродованном цензурой виде, была представлена комедия Грибоедова с Мочаловым в роли Чацкого и Щепкиным – Фамусовым.

Островскому было тринадцать, когда в Москве прошла премьера «Ревизора», когда закрыли «Телескоп» и зашумело имя Чаадаева. Автор «Философических писем» жил одиноко и независимо во флигеле на Новой Басманной, являясь в свет безукоризненно одетым, с щегольскими холеными руками и развлекая дам в московских гостиных своим желчным остроумием.

Все эти события и лица принадлежали кругу образованного общества, дворянской культуры, которым замыкалось, как могло показаться, все, что жило, действовало, творило, оставляло свой след в истории России. Семья Островского не принадлежала к этому кругу. Все, о чем мы напомнили, происходило в Москве в то самое время, когда в ней рос и жадно впитывал первые впечатления бытия юный Островский. Но он жил как бы в другой Москве, в другом мире, и далеко-далеко брезжило время, когда эти два мира могли сойтись и перекреститься на своих розных путях.

Драматург родился и вырос в самобытном и обособленном уголке города – Замоскворечье. Здесь на каждой улице, в каждом закоулке гудели в праздник колокола церквей. Островский принадлежал по рождению к среде небогатого духовенства. Воспитанником Духовной академии, выбившимся в чиновники, был отец Островского, дочерью просвирни была его мать, священником был его дед по отцу, пономарем – дед по матери, с церковным причтом были связаны его многочисленные дядюшки и тетушки.

Низшее «белое» духовенство – несановное, небогатое, образом жизни и достатком мало отличавшееся от своих прихожан, сливалось со средой простолюдинов. Слов нет, в доме дьякона или приходского священника не редкость было встретиться с темнотой, нечистоплотностью, корыстью, но здесь же, в этих семьях, в поколениях «детей» рождались заглушенные до времени порывы к просвещению, широкой деятельности на благо народа. Из этой среды выйдут Добролюбов, Помяловский, Пыпин. Островский тоже предвестник и родня этой разночинной демократической среды.

Если заглянуть поглубже в родословную Островских, мы узнаем, что родом они из Костромской земли. В селе Остров Нерехтского уезда, по преданию, жили его предки, откуда и пошла фамилия Островских⁸. Род отнюдь не аристократический, уходящий корнями в сельщину, в земщину, и известный вглубь разве что на два-три колена. (Недавно открытый искусствоведами замечательный портретист XVIII века Григорий Островский – тоже костромич.)

Драматург всю жизнь оставался горячим патриотом Костромы и с одушевлением говорил о земле своих предков. Он любил рассказывать о мужестве и силе костромского мужика, «выходящего сам-один с рогатиной и ножом на бурого медведя». И добродушно посмеивался над своим другом Провом Садовским, рязанцем по происхождению, говоря, что у всех рязанцев прирожденная актерская жилка и что рязанцы таковы, что «без штуки и с лавки не свалятся». Рязанец Прокопий Ляпунов, воспетый в трагедии Кукольника, казался Островскому лицом излишне театральным – ему «понадобилась веревка на шею, чтобы растрогать: и вовсе в этой штуке не было нужды». Этому герою драматург противопоставлял своего земляка: «Ведь вот наш костромич Сусанин не шумел: выбрал время к ночи, завел врагов в самую лесную глушь; там и погиб с ними без вести, да так, что до сих пор еще историки не кончили спора о том, существовал ли еще он в самом деле на белом свете»⁹. Островского привлекала в его земляках суровая основательность, немногословное мужество.

Его всегда тянуло на землю отцов, и не зря, когда Николай Федорович Островский приобрел костромское имение Щелыково, сын полюбил ездить туда на лето, а после смерти отца выкупил имение у мачехи, сделал его своим постоянным летним домом и стал не по семейному преданию только, но по роду жизни костромичом.

Итак, Островские были из костромских мест. Дед нашего драматурга по отцу, Федор Иванович Островский, в 90-е годы XVIII века приехал в Кострому, чтобы учиться там в духовной семинарии.

Федор Иванович был, верно, человек способный и самобытный, «кряжевой», по слову Аполлона Григорьева¹⁰. По окончании семинарии он остался в Костроме и стал вскоре протоиереем костромской церкви Благовещения. Всего лишь через год после окончания им семинарии, в 1796 году, у него родился первый сын, Николай, – отец будущего драматурга. Рассказывают, что Федор Иванович был большой книгочей, держал дома библиотеку и заботился о воспитании четырех своих сыновей и двух дочек. Старших двух сыновей – Николая и Геннадия – он по своим стопам определил в Костромскую семинарию. Когда они успешно ее окончили, то поехали учиться в Москву, в Духовную академию.

К этому времени и сам Федор Иванович перебрался в Москву. В 1810 году, совсем еще молодой женщиной, умерла его жена – Ольга Александровна. Федор Иванович постригся в монахи под именем Феодота (по другим сведениям, Феодорита) и стал вести подвижническую жизнь в келье Донского монастыря. Он прожил до глубокой старости, внушая почтение посетителям монастыря и монастырской братии своей строгой сдержанностью, суровым немногословием. Человек истовой веры, на склоне лет он принял схиму. Можно не сомневаться, что Островского в его младенчестве и ранней юности не раз возили в Донской монастырь и подводили под благословение отца Феодота, своим обликом напоминавшего легендарный мир «Четьих-Миней». Умер он лишь в 1843 году, когда его внук уже служил в Совестном суде, и был с почетом погребен у стен Большого собора Донского монастыря.

Николай Федорович, однако, не стремился идти по стопам отца, хотя успешное учение в семинарии и затем в Духовной академии сулило ему верную церковную карьеру. В первой четверти XIX века русское духовенство, потерявшее после Петровских реформ свое былое просветительное и государственное значение и в массе своей невежественное, темное, обленившееся, переживало тяжкий кризис. Как раз в эту пору, как рассказывает историк С. М. Соловьев, почти однолеток Островского, тоже тесно связанный родовыми корнями с церковной средой, в некоторых священнических семействах возникло желание как-то поспевать за веком, «пообчиститься, поотряхнуться»¹¹. В молодом же поколении рождалось стремление вырваться за границы своего сословия.

Еще в бытность свою в семинарии Николай Федорович сделал попытку поступить в недавно открывшийся в Петербурге Педагогический институт (там будет потом учиться семинарист Добролюбов), да не смог этого сделать, так как на вступительных экзаменах требовалось знание хотя бы одного из новых европейских языков, а он учил лишь латынь да греческий. В Московской духовной академии, где он живет и учится с 1814 года, Николай Федорович с особым усердием занимается дисциплинами светского цикла: курсом теории словесности, гражданской истории, эстетики, истории всеобщей литературы. И надо ли удивляться, что, окончив в июле 1818 года Духовную академию со званием кандидата, Николай Федорович спустя год устраивается на гражданскую службу. Ему дают чин губернского секретаря и определяют в общее собрание Московских департаментов сената¹².

Наверное, Николай Федорович был прилежным и исполнительным чиновником. Он воспитал в себе суровое чувство долга и к тому же обладал неукротимым желанием выбиться в люди во что бы то ни стало. Спустя два года после поступления на службу он уже коллежский секретарь, спустя еще три года – титулярный советник.

Через много лет после смерти отца, забыв о всех ссорах с ним и горьких унижениях, какие ему пришлось от него претерпеть, Островский с уважением отзовется о нем как о вечном труженике, считая в себе наследной эту его черту.

Еще учась в академии, Николай Федорович свел дружбу со своим однокашником Матвеем Саввиным. Саввин был коренной москвич и по праздничным дням приглашал провинциала Островского к себе в дом. Семья его была небогата, отец – пономарь церкви св. Николая близ Покровского моста – недавно умер. Мать – Наталия Ивановна – как то бывало по обычаю со вдовами лиц духовного звания, была пристроена в просвирни, то есть должна была печь просфорки, за что считалась причисленной к причту. При ней подрастала дочка Люба.

Была когда-то пословица: «Не просвирнино дитя, не видать сквозь тебя». Так говорили прихожане, когда кто-то в толпе застил им алтарь. Просвирнины дети обычно росли при церкви. Но судьба Любы сложилась так, что ее взяли воспитанницей в богатый дом генерала Васильчикова. Тема «воспитанницы» – важная в драматургии Островского, и не потому ли еще, что до него дошли отголоски рассказов о судьбе матери, которой он почти не знал?

Любовь Ивановна была, как рассказывают, недурна собой и, подрастая в девушках, приглянулась приятелю своего брата. Николай Федорович обвенчался с ней в той же церкви близ Покровского моста, при которой она выросла, 9 апреля 1820 года.

Пушкин, как известно, советовал молодым писателям учиться живой русской речи у московских просвирен. То, что бабушкой Островского по матери была московская просвирня, не забудет поэтому указать ни один из биографов драматурга.

Начало семейной жизни молодых Островских складывалось неудачно. Жить было негде, приходилось нанимать дешевые частные квартиры. Первый ребенок Любови Ивановны, Матвей, прожил всего несколько месяцев. Второго сына, Федора, она тоже вскоре похоронила. Понятно волнение молодой женщины, когда она ждала третьего ребенка.

Островский так передавал семейное предание о том, почему он был назван Александром: «Когда покойная матушка Любовь Ивановна написала брату своему, отцу Михаилу¹³, кажется, в Смоленск, о смерти второго сына своего Федора и сетовала, что у нее дети не живут, он отвечал ей, чтобы она, если родится третий сын, назвала его Александром и что Александр (не знаю уж по каким соображениям) должен жить. Так и случилось. Это рассказывал мне отец, а также и о том, как возили меня в Смоленск к отцу Михаилу напоказ и за благословением»¹⁴.

Странно, что Островский не догадался, чем был подсказан совет отца Михаила. Ведь Александр по-гречески – «защитник жизни», и смоленский священник надеялся, что покровительство святого убережет жизнь младенца. Для нас же это имя получает еще и то тайное оправдание и долговечный смысл, что, подобно Александру Пушкину, Александру Грибоедову и Александру Герцену, Островский станет защитником жизни в нашей литературе. Нет, не ошибся отец Михаил!

Как раз незадолго до рождения третьего сына Николай Федорович нанял новую квартиру в доме дьякона Никифора Максимова в Замоскворечье. Здесь, на Малой Ордынке, стояла небольшая пятиглавая церковь, красивый памятник архитектуры XVII века. Церковь славилась по Москве чудотворной иконой Божьей Матери Троеручицы, в ней было всегда изрядно прихожан, и дьякон ее был, видно, человек не бедный. Во всяком случае, ему принадлежал довольно солидный двухэтажный дом на каменном подклете с деревянным верхом, сдававшийся внаймы квартирантам.

В этом доме, расположившемся на сквозном участке между Малой Ордынкой и Голиковским переулком, с окнами в палисадник, в четыре часа пополуночи 31 марта (12 апреля по новому стилю) 1823 года родился Александр Николаевич Островский. Явившийся на свет в весенний предрассветный час, мальчик оказался крепче и жизнеспособнее своих рано умерших братьев. На пятый день его закутали в одеяло и понесли крестить – всего-то дороги перейти двор – в церковь Покрова Пресвятой Богородицы, что на Голиках, и нарекли, не мусоля святцы, заранее припасенным именем Александр. Тщеславный Николай Федорович пригласил восприемниками младенца знакомых из чиновного мира, принадлежностью к которому гордился: титулярного советника Борисоглебского и надворную советницу Прокудину¹⁵.

О раннем детстве Островского нам нечего рассказать. Наверное, оно было точно таким, как детство других ребят в семьях того же достатка; он незаметно подрастал в маленьких комнатах, располагавшихся венчиком вокруг печи, в доме с узенькими окошками, со скрипучими половицами. Бегал играть во двор и на улицу – тихую, пустынную, немощеную Малую Ордынку – летом пыльную, весной и осенью грязную. Смотрел, как в праздник движется к поздней обедне пестрая толпа: вальяжные купчихи в расписанных цветами да «пукетами» шалях и барышни помоднее в чепчиках и мантильках, купцы в армяках и поддевках, приказчики, мещаночки, молодые чиновники в узеньких, будто облизанных, фрачках и с прической «а-ля кок», простой люд. Вдоль улицы заборы, заборы с калитками и тесовыми воротами, глухие, утыканные сверху гвоздями, выкрашенные в грязно-красный, зеленый или темно-дикий (синевато-серый) цвет, а то и «сибиркою»… Побывавший в Москве в 1816 году царь Александр Павлович с неудовольствием заметил, что многие дома и ограды в старой столице крашены «грубою краскою», и с тех пор были назначены к употреблению колера светлые – «дикой, бланжевой, палевой и с прозеленью». Но замоскворецкие обыватели пренебрегали по большей части монаршей эстетикой, и квартальному Тигрию Львовичу Лютову в комедии «Не было ни гроша, да вдруг алтын» придется делать внушение Мигачевой за неокрашенный по предписанию забор.

Из-за заборов свисала пыльная акация, сады и огороды с огурцами располагались прямо при домах, и по летней поре купцы бегали друг к другу в гости через улицу или калитками из сада в сад, запахнувшись в домашний халат и в туфлях на босу ногу. Не только дворы, но и мостовые малопроезжих улиц густо зарастали душистой персидской ромашкой.

Пестрое, цветное, дикое, причудливое, странное и милое Замоскворечье вскормило Островского, напитало его душу первыми впечатлениями, осталось в памяти художника на всю жизнь.

Замоскворечье… Даже по своей топографии оно казалось удаленным от старой, коренной Москвы. Друг Островского и его литературный спутник Аполлон Григорьев, в те же годы подраставший в Замоскворечье, в своих записках, извинившись за избитость приема, ведет читателя на кремлевский холм, чтобы взглянуть оттуда на панораму огромного города-села, «чудовищно фантастического и вместе великолепно разросшегося и разметавшегося растения, называемого Москвою». Последуем и мы за ним.

Перед нами, если смотреть на юг, прямо за рекой, занимая полгоризонта, будто очерченные огромной дугой, раскинулись дома, церкви и сады Замоскворечья. Слева, на юго-восток, дугу эту стягивают купола и колокольни Симонова и Новоспасского монастырей, справа, на юго-запад, Донского и Девичьего. Два моста – Москворецкий и Большой каменный – протянулись над водой, соединяя с центром города заречную его сторону.

«От ядра всех русских старобытных городов, – напоминает нам родословную Замоскворечья Ап. Григорьев, – от кремля, или кремника, пошел сначала белый, торговый город; потом разросся земляной город, и пошли раскидываться за реку разные слободы. В них уходила из-под влияния административного уровня и в них сосредоточивалась упрямо старая жизнь. Лишенная возможности развиваться самостоятельно, она поневоле закисала в застое»¹⁶.

Перейдя Большой Каменный мост и миновав Болото, вы попадаете в правую часть Замоскворечья. Следуя по Якиманке, здесь можно выйти к Калужским воротам, уже в те поры оставившим по себе память одним названием. По этой улице в праздники текли на богомолье и просто ходили гулять к Донскому монастырю толпы народа. Наверное, эту дорогу хорошо знал и внук схимника Феодота. Чуть левее шла Большая Полянка, а если забрать от нее еще налево, в сторону Ордынской и Татарской слобод, там начиналась едва ли не самая корневая земля Замоскворечья – одноэтажные домики в пять окон с мезонинами, длинные глухие заборы, густые сады, а в открытых окнах – кипящие самовары на столиках… Здесь пролегала и знаменитая Болвановка, названная так потому, что когда-то встречали на этом месте русские князья посланцев хана, приехавших за данью, и били поклоны татарским идолам.

Но все это правая сторона Замоскворечья, тяготеющая к югу и юго-западу. Островский же родился и жил первые годы в левой, юго-восточной его части, главной артерией которой, или «жилой», как выражается Аполлон Григорьев, была Пятницкая улица. С кремлевского холма хорошо была видна господствующая над морем домишек с садами и церквей огромная помпезная церковь Климента, папы римского, расположенная на Пятницкой, в пяти минутах ходьбы от домика, где родился Островский. Диаконом Климентовской церкви был свояк Островских – Александр Иванович Бессонов, и едва ли не он приискал Николаю Федоровичу квартирку при соседнем храме. Старинную топографию этих мест, какими они были в 1612 году, воскресит Островский много лет спустя в ремарке к драме «Минин»: «За Москвой рекой, против Кремля. Направо тын Климентовского острога с бойницами и воротами, налево деревянная церковь св. Климента, прямо земляной вал, за валом, вдали, виден Кремль».

1.На 2024 год прошло два столетия со дня рождения и 138 лет со дня смерти. – Примеч. ред.

2.Островский А. Н. Полн. собр. соч.: В 12 т. М.: Искусство, 1973–1980. Т. 11. С. 652, 653. Далее все цитаты из сочинений Островского, кроме специально оговоренных случаев, даются по этому изданию.

3.В архиве А. Н. Островского в ГЦТМ хранится 369 писем М. Н. Островского брату. 58 из них опубликованы И. С. Фридкиной (Лит. наследство. 1974. Т. 88. Кн. 1. С. 228–274). Однако ответных писем А. Н. Островского известно только тринадцать.

4.См.: Лакшин В. Островский и Некрасов // Наука и жизнь. 1973. № 4. С. 141–143.

5.Аполлон Александрович Григорьев. Материалы для биографии. Пг., 1917. С. VI.

6.Александр Николаевич Островский (1823–1923). Иваново-Вознесенск, 1923. С. 118.

7.См. публикации В. Лакшина (Лит. Россия. 1973. № 15), Т. Орнатской (Рус. лит. 1977. № 1), М. Перпер (Т. 12. С. 513–527).

8.См.: Ревякин А. И. А. Н. Островский. Жизнь и творчество. М., 1949. С. 7. То же со слов племянника драматурга П. И. Андроникова сообщает В. Золотницкий в своей статье «К биографии Островского» («Зори Октября». Прил. к газ. «Нижегород. коммуна». 1923. № 2. С. 10–12). Однако достоверность последней публикации вызывает большие сомнения. Существует и другая версия, выдвигаемая костромским краеведом В. Н. Бочковым, – что Островские родом из солигаличских мелкопоместных дворян, по-видимому, польского или белорусского происхождения. Решение этого вопроса крайне затруднено тем, что в прошлом веке при пожарах Костромы были уничтожены основные губернские и церковные архивы.

9.По воспоминаниям С. В. Максимова (А. Н. Островский в воспоминаниях современников. М., 1966. С. 75).

10.О Ф. И. Островском см.: Нос А. А. Н. Островский: Биографический очерк // Островский А. Н. Собр. соч. Изд. 10-е. 1896. Т. 1. С. V; Гиляров-Платонов Н. П. Из пережитого. М., 1886. С. 251.

11.Соловьев С. М. Записки. Мои записки для детей моих, а если можно, и для других. [Пг.]: Прометей, [1915]. С. 21.

12.О Н. Ф. Островском см.: Модзалевский Б. Л. О братьях и сестрах Островского // Островский. Новые материалы. Письма. Труды и дни. Статьи. Л., 1924. С. 256–258; Ревякин А. И. А. Н. Островский. С. 8—16. См. также статью Е. Durant-Greville в книге «Chefs-d’oeuvres dramatiques de A. N. Ostrovsky» (Paris, 1889. Р. VIII, IX).

13.Был ли у Любови Ивановны второй брат – Михаил, или Островский перепутал и речь идет о том же Матвее, получившем приход в Смоленске? А может быть, Михаил – имя, полученное при постриге?

14.Т. 11. С. 399.

15.См.: Иванова М. С. Материалы для биографии Островского // Лит. наследство. 1974. Т. 88. Кн. 1. С. 451.

16.Григорьев An. Воспоминания. Л., 1980. С. 8. (Сер. «Лит. памятники»).