Kitobni o'qish: «Песочные часы арены»

Shrift:

…Однажды падший Ангел, чтобы добыть себе бессмертие, разбил песочные Часы Жизни. Когда песок рассыпался, Господь разровнял его и сделал цирковую арену…
С тех пор для тех, кто попадает в цирк, время останавливается…

Глава первая

Она лежала и смотрела ему в глаза. Точнее, он ей. Видела ли она его? Он надеялся. Из последних сил. В отчаянии и навалившейся тоске. Когда ее дыхание останавливалось, он напрягался, ком подкатывал к горлу: «Всё…» Его дыхание тоже отлетало. Он переставал ее гладить. Но через минуту-другую, казавшиеся вечностью, по ее телу пробегала короткая судорожная волна. Новый, едва уловимый вздох. Его вспыхнувшая на мгновение надежда. И снова исчезающая неуловимая жизнь под его рукой, как тающая снежинка на ладони. «Майя! Майечка! Маюша! Ну же!..»

…Они лежали рядом, почти вплотную. Ее зеленые глаза неподвижно всматривались в него. Он смотрел, смотрел, продолжая гладить. Пытался запомнить ее всю. Сохранить в памяти. Навсегда…

Она появилась в его жизни двадцать лет назад, когда ему не было и шести. Они носились по цирковым гостиничным номерам, переворачивая все вверх дном под смех и возгласы родителей. Переезжали на машине из одного гастрольного города в другой, что она не любила. Вечно вопила и рвалась на волю. Возвращаясь в Москву, сметала в квартире шторы, ковры, покрывала. Это был ее дом. Она – Черная Королева! С пронзительно зелеными глазами. Единственная кошка в мире, которая могла улыбаться. Которая постоянно что-то пыталась сказать на человечьем языке. И было часто понятно, что она говорит, что хочет. Двадцать лет!..

Теперь она лежала на ковре поверженная, плоская, как земной шар. Ее исхудавшее, практически невесомое тело не имело сил. Когда-то оно было нежно-шелковистым. Теперь же – заметно вылинявшее, с неожиданно жесткой короткой шерсткой. Какое-то посеревшее, словно извалявшееся в пыли…

Он гладил ее, едва прикасаясь, боясь причинить лишнее страдание. Как если бы обожженной ладонью о ладонь…

Светлана затаилась на кухне. Только по горьким вздохам и жалобным бормотаниям сына Пашки она понимала, что происходит в комнате. Смотреть на это было выше ее сил. Она в своей жизни уже многое и многих потеряла. Теперь вот это. Еще один огромный кусок жизни уходил в прошлое. Ожидаемо. Неожиданно…

Пашка продолжал лежать на ковре рядом и смотреть ей в глаза. Они любили друг друга. Искренне. До отчаяния. До глубоких царапин на руках и сердце. Он смотрел, смотрел, проникая в уходящую навсегда непонятность бытия. Глаза ее оставались пронзительно зелеными. Чистыми, ясными. Как в ее молодости. Не замутненными прожитыми годами и уходом. Ее неповторимые глаза! Которые так и не закрылись. Она улыбалась…

Похоронили ее в университетском саду. Под старой раскидистой яблоней.

Домой возвращались молча. Стрелками вправо отмеряла жизнь декабрьская ночь. Теплая, тихая. За спиной, прикрытый черными силуэтами деревьев, высился шпиль университета. Впереди раскинул широкие объятия много раз хоженый перекресток. «Направо пойдешь… Налево пойдешь…»

Сгоревшим седым салютом падал на лицо и под ноги снег. Мягкий, крупный. Словно лебяжий пух. Укутывал деревья зимними шарфами, умывал лицо влагой. Выстилал впереди дорогу белой скатертью…

Комната кричала тишиной. За окном падающий снег переродился в зимний дождь. На оконном стекле снаружи копились крупные капли. Они соединялись и срывались в низ оконной рамы, оставляя изогнутый след. Появлялись, играли хрустальными бликами, обнимались и снова падали.

За окном косая линейка дождя раскачивала тусклый фонарь, зачеркивая прошлое. Новый зарождающийся день был пуст и темен. Не спалось…

Этот Новый год был не похож на все предыдущие. Впервые они ничего не загадали на будущее. Никто. Ни Пашка, ни его мать Света, ни отчим Вениамин Грошев. Словно сговорились. Обычно они записывали свои желания на бумажках. В полночь, под бой курантов, написанное сжигали, запивали шампанским и потом целый год наблюдали – сбывается ли загаданное? Почти всегда сбывалось…

Пашка с раннего детства слышал о загадочном Захарыче, которого постоянно вспоминали мама с дядей Веней, особенно в декабре. Со временем он понял, что в этот предновогодний месяц у Захарыча был день рождения.

Дни рождения маленький Пашка любил. Всегда ждал подарков. Особенно ему нравился Новый год, когда Дед Мороз приносил под елочку то, о чем Пашка мечтал. Каким образом Дед Мороз догадывался о его сокровенных желаниях, он не понимал. Когда писал ему письма с просьбами и обещаниями себя хорошо вести – это понятно, а когда молчал – как? Это оставалось тайной.

В результате многолетних разговоров о загадочном Захарыче у Пашки сложился яркий портрет – высокий, добрый старик, с длинными седыми волосами, бородатый. Меж собой мама с Пашкиным отчимом часто называли Захарыча дедом. Как-то само собой сложилось, что Захарыч и Дед Мороз стали неразрывным целым. Кому-то где-то были дороги Санта Клаус, Святой Николай, а Пашка ждал своего Деда Мороза – циркового, которого звал не иначе, как Захарыч. Что и осталось на всю жизнь…

…Куранты отсчитывали последние мгновения года уходящего. Грошев молча разлил полусухое по бокалам. Золотистый напиток пенился, шептал пророчества.

– С Новым годом! Пусть он будет лучше прежних.

Грошев поиграл желваками, вспоминая.

– За всех наших! Помянем!..

Не глядя друг другу в глаза, приподняли запотевшие бокалы, отпили по глотку. Не сговариваясь, встали, неожиданно для себя обнялись и замерли, вслушиваясь в дыхание друг друга. Год начался. Каким он будет?.. Ушедший закончился потерей. Они, оглушенные горем, медленно приходили в себя. Какие уж тут желания. Но жизнь никто не отменял…

Глава вторая

Настроение было странным. Скорее, никаким. Бывает такое – внутри пустота. Ни хорошо, ни плохо. Как жить дальше, Пашка не понимал. Было ощущение, что никакого завтра у него нет. Всё – стена! Тупик. Да, без излишней скромности, он – жонглёр с мировым именем. Лучшие международные цирковые конкурсы успел выиграть. Импресарио его знали. В цирковых каталогах он теперь есть. Но душа жаждала чего-то иного, чего в его жизни пока не было. И отсутствие «этого» его тяготило. А тут еще его Маюша…

Почти всю жизнь вместе, неразрывно. Ушло что-то важное, чему нет замены. Это была его первая серьезная потеря в жизни. Не считая той, в Америке…

Знакомые пожимали плечами – подумаешь, какая-то кошка. Все мы смертны. О людях бы так переживали.

Пашка никому ничего не объяснял. Все перемалывал, пережигал внутри, не показывая своих эмоций. Почти…

Сегодня, вдруг, нестерпимо захотелось на воздух. Он глянул на ходики, цокающие маятником, на котором качался улыбающийся клоун, – час ночи. За окном падал снег. Было светло от фонарей и обилия белого.

Он оделся, тихо выскользнул за дверь, чтобы не разбудить мать с отчимом.

На Университетском – ни души. Люди отгуляли Новый год, но впереди еще несколько дней беззаботности.

Ноги сами собой завернули в сад на Мичуринском, повели по заснеженной тропинке к заветной яблоне. Ни холмика, ничего. Белая снежная простыня, утыканная старыми фруктовыми деревьями и черными палками пожухлых кустов.

Пашка долго стоял, разговаривал с невидимой Маюшей. Рассказывал о той пустоте, которая сразила его. О том, как ему ее не хватает. Поведал обо всем, чем жил последнее время. Его жизнь свернулась калачиком, как кошка, которая от одиночества греет саму себя…

Он выбрался на асфальт. Потопав, отряхнул обувь, смахнул перчатками с брюк налипший снег. После темного плена университетского сада душа просила простора. Он пошел к смотровой площадке.

За парапетом впереди сияла огнями Москва. Лужники отзывались неоном, который серебристым мерцанием отражался в Москве-реке. Стояла глухая тишина, как если бы прикрыть уши теплыми варежками.

Пашка, чтобы не оглохнуть от этой самой тишины, вставил наушники, затолкал их поглубже. Включил Мигеля Луиса. Латиноамериканская грусть певца вошла в него всей своей проникновенностью.

Пашка невольно стал подтанцовывать, вникая в ритм любимой румбы. Он двигался по смотровой площадке все мощнее и яростней. В гибких движениях корпуса не щадил ни спины, ни бедер. Неожиданно для самого себя, вдруг, на взрыве, вплел в танец боковое арабское сальто. Он подпевал, не слыша своего голоса, который набирал силы, как и движения. Когда эмоции захлестнули до предела, он сорвался в крик. Сев на колени, он кричал в небо, словно пытался выплюнуть из себя всю накопившуюся боль и отчаяние. Он сообщал небу, что не понимает, как жить дальше. Ждал ответа. Хотя бы намека…

Рядом засигналила машина. Из нее вышли двое патрульных. Направились к Пашке. Тот встал, отряхнул колени. Вытащил из ушей пластиковые капли. Они повисли на плечах.

– Что здесь делаешь? Ты кто?

– Чемпион Москвы по спортивным танцам. – Он вспомнил дела давно минувших дней. Рассказывать о цирке ему совсем не хотелось. Танцевать так до упаду, а врать так с три короба! – решил он.

– Это что за танцы такие? Рок-н-ролл?

– Нет, скорее бальные.

– A-а… А чего здесь?

– Живу рядом. Тренируюсь, партнерша в больнице. Скоро чемпионат Европы в Германии.

Пашка врал вдохновенно, чтобы поскорее отвязаться от полиции. Хотя сейчас он был даже где-то рад этой неожиданной встрече. Начало отпускать.

– Хм, видели, как ты тут скаканул! – Тот, который постарше, недоверчиво покрутил шеей. – Я чё-то у танцоров такого не видел.

– Так танцы спортивные. Вот, хочу мир удивить.

– Слушай, я смотрю, ты парень вроде как нормальный. В этих ваших бальных танцах все мужики так смешно задницами вертят! Скажи, это правда, что у вас там почти все пи…сы?

Пашка обиделся за весь нормальный танцующий люд.

– Так и о вас то же самое говорят! – В сердцах вырвалось у него – не успел придержать язык. Он всегда был скор на слово.

Тот, который спрашивал, потемнел лицом и потянулся к дубинке, висевшей на поясе. Его напарник тоже напрягся. Пашка сообразил, что хватил лишку. Надо было срочно исправлять положение. Не хватало конфликта с полицией.

– Говорить могут что угодно. Лично я таких не встречал. Да и о вас говорят ерунду. Когда кого-то прижмет, к вам бегут. К пи…сам бежать не станут, те не помогут.

Повисла небольшая пауза. Глаза в глаза, с принятием решений. Старший патрульный в раздумье постучал дубинкой о кисть руки.

– Что верно, то верно, не помогут. – Он расслабился, сменил гнев на милость. Увидел Пашкины влажные щеки.

– Чё глаза на мокром месте?

– Да так, как-то… Непонятно все в жизни. Тут еще эта музыка.

– Чё слушаешь? – Он протянул руку.

– Мигеля Луиса. – Пашка вложил в нее наушники.

Тот вслушался, начал громко подпевать, перекрикивая песню в ушах. Со слухом была явно беда. Напарник толкнул его в бок.

– На итальянском? – Старший вернул Пашке наушники.

– Скорее на испанском. Мигель мексиканец.

– Хороший певец. Поет, словно плачет. Ты вот что, парень. Душу себе не рви. Это ты просто в другую жизнь входишь. Мужиком становишься. Через какое-то время отпустит. Я тоже в твоем возрасте, бывало, слезу пускал. Потом прошло. И у тебя пройдет, увидишь. Ты вот тут интересовался на всю вселенную, как жить тебе дальше? Скажу тебе: живи просто. Просто живи! По-человечески. Это тоже интересно. Ну, давай, чемпион, тренируйся, танцуй дальше. Только не ори так больше.

– Так никого же нет.

– Небо не пугай! И нас заодно. Ладно, удачи. Выигрывай свой чемпионат. Нашей Россиюшке, ох, как нужны победители. Особенно сейчас.

…Пашка смотрел вслед удаляющемуся в ночь автомобилю и проникался к этому миру новым доверием и пониманием.

– Везде люди! Везде – человеки…

Глава третья

Эту квартиру в Москве они купили, когда Пашке-Пуху едва исполнилось шесть лет. На Мосфильмовской. Близ университета и Воробьевых гор. В старом пятиэтажном доме красного кирпича, на четвертом этаже, с которого можно было видеть, сквозь обнимающиеся клен и липу, уходящее в ночь солнце. Отдали все, что было накоплено, ни о чем не жалея.

Квартирка маленькая. Как шутил Грошев: «Для ансамбля лилипутов из трех человек…» Но в этой уютной двушке царило главное – тишина, покой. И любовь.

По этажам, наперегонки с черной кошкой, бегал улыбающийся шустрый пацан, когда они ненадолго возвращались домой между гастролями или в отпуск. Приветливая спокойная Светлана вскоре развесила в подъезде картины, на подоконниках появились горшки с цветами. Грошев в самый короткий срок очаровал соседей тем, что каждому в чем-то помог: то вечно текущие краны успокоил, то розетки подкрутил, то отремонтировал утюги с кофемолками, то давно неработающую технику оживил. Людей словно встряхнули и разбудили. Соседи радовались каждому приезду этой цирковой семьи, гордились, что в их доме живут такие люди. В отсутствие следили за квартирой. Подъезд преобразился. На этой почве помирились даже те, кто годами друг с другом не разговаривал…

Весной, когда бывали в Москве, Пашка любил поутру здороваться из-за решетки балкона с прохладной ладошкой клена. Спустя месяц клен, обремененный тяжелой листвой, опускал ветви на балкон к соседям снизу.

Осенью, прищурив глаза, Пашка сквозь ресницы рассекал на мириады золотых звезд солнечные лучи, которые купались в медной позолоте листьев. В его душе жило ощущение близости с чем-то невероятно родным и знакомым, расстворенным в этом невидимом, но таком ощутимом мире. Его сердце-вещун трепетало. Он рос…

Пашка себя не помнил вне цирка. Его звуки, запахи впитались в него, как лошадиный дух в одежду служащих по уходу за сивками-бурками из их конного номера.

Родители Пашку загружали по полной. Как шутил дядя Веня: «Чтоб в носу некогда было поковыряться». До носа у Пашки дело не доходило. Вставал он вместе с родителями, которые уже с восьми утра гоняли в цирке лошадей, готовясь к вечернему представлению. В гастрольных городах, по приезде, Пашку тут же отдавали в какие-нибудь секции: плавания, фигурного катания, пантомимы, школу танцев, курсы английского языка, на котором он довольно бойко изъяснялся сызмальства. И куда его еще только не отдавали, где он быстро и заметно прибавлял в мускулах и извилинах. О последних Грошев любил повторять: «Извилины – вещь такая: наличие их не видно, но отсутствие – заметно…» Полгода Пашка даже учился игре на классической гитаре. День его был расписан, как по нотам. Сюда еще нужно приплюсовать жонглирование, которое забирало несколько часов в день, акробатику, растяжку на шпагаты и прочую цирковую необходимость. Ближе к вечеру два-три часа корпел над учебниками. После насыщенного дня засыпал мгновенно, стоило прикоснуться щекой к подушке.

Учился Пашка Жарких в экстернате. В Москве была такая специализированная школа для детей спортсменов, артистов и других, семьи которых постоянно были в разъездах. Пашка учился прилежно, с удовольствием. Экзамены сдавал на «отлично», чем радовал родителей и учителей. Знания были не поверхностными «лишь бы – лишь бы», а настоящими.

Когда Пашке исполнилось одиннадцать, они осели в Москве. Разъездов почти не было, а вот арена Московского цирка стала родной. Появилась возможность серьезно заняться бальными танцами, чтобы «растанцевать» молодого жонглера, дабы он смотрелся в манежном круге изящно и привлекательно.

Во Дворце пионеров недалеко от цирка нашлась школа бальных танцев. И началась для Пашки новая интересная жизнь. Он участвовал во всех соревнованиях, переходил со ступени на ступень, стал заметным. Ему не было и тринадцати, когда у него появилась постоянная партнерша. Они простояли в паре более двух лет. Вот тогда Пашка по-настоящему влюбился. В нее невозможно было не влюбиться. Она была «молодая да ранняя», не по возрасту сформированная. Как взрослая женщина. С огненным лукавым взглядом, полуулыбкой опытной сердцеедки, с взрывным темпераментом. В латине им не было равных. Самба, румба, ча-ча-ча, джайв, пасодобль – это был их конек. Немного они проигрывали в стандарте. У партнерши в вальсах прорывался характер, она смазывала движения, нетерпеливо ожидая, когда закончится эта «нудота». Тем не менее они в своем классе стали чемпионами Москвы. Выглядели гармонично, ярко, даже несколько вызывающе эффектно. О них стали поговаривать и пророчить блестящую спортивную карьеру. Пашка уже всерьез подумывал закончить с цирком и сосредоточиться на танцах. Победы сыпались, как из рога изобилия. Его партнерша вызывала зависть. О такой можно было только мечтать. Начались интриги. Мутные истории появлялись одна за другой. «Мешали жить» не только юные коллеги, но и их родители. Со временем стала ясна цель – разбить чемпионскую пару, переманить партнершу к другому.

Особенно старались родители одного паренька, которого все звали Олень. Было в нем что-то такое… «Оленеводы» заманивали партнершу в гости, там ей шептали в уши всякие непотребства про ее «половину», рисовали сладкие картины будущего с их олененком. Родители имели вес и деньги, что в современном мире профессиональных танцев было не последним делом. Партнерша быстро сдалась, развалила пару, устроив публичный скандал после какого-то глупого поражения в незначительных рейтинговых соревнованиях.

Наговорила Пашке кучу гадостей, обозвала бездарем и хлопнула дверью. Через неделю она уже скакала по паркету с Оленем…

Переживал Пашка страшно! Три недели не выходил из дому, валялся в постели, почти не ел, зализывал, как собака, свой первый взрослый ожог от предательства, несправедливости и очевидной подлости. Видя такое дело, умудренный своим личным непростым опытом Грошев вынес вердикт: «Боль лучше пережигать одному!..», и родители стали ночевать в цирке.

Во дворец Пашка больше не пошел. До перехода в класс «А» оставалось несколько очков. Чин, как говорится, следовал ему, он службу вдруг оставил…

По инерции все последующие годы упорно продолжал заниматься сам. Но цирк, жонглирование так и остались единственной Пашкиной любовью. Правда, он часто с затаенной грустью говорил, что следующую жизнь посвятит исключительно танцам…

До него доходили слухи, что первое время его партнерша с Оленем еще занимали какие-то там неплохие места на соревнованиях, потом все сошло на нет. Пашка танцами жил, чувствовал свою партнершу каждой клеточкой, горел! В глазах Оленя было пусто. Как в тундре. Он быстро набрал вес, отяжелел. Начались скандалы. У Оленя появились рога, у нее новый партнер.

Пашка несколько раз в телефонной трубке слышал ее зазывный лисий голосок с предложением начать все сначала. Ответил он фразой Маяковского своему визави Шкловскому: «Человек не пуговица – оторвешь, не пришьешь…» Больше звонков не было. В дальнейшем, поговаривали, удачно выскочила замуж за иностранца и уехала куда-то в Европу. «Такая не пропадет! От таких пропадают!..» – Грошев, как всегда, был лаконичен…

Позже «красный диплом» по специальности «перевод и переводоведение» факультета лингвистики Московского Государственного открытого университета. Когда Пашка первый раз приехал на гастроли в Америку, никто не мог поверить, что он русский. Он мгновенно улавливал диалекты, особенности сленга, говорил практически без акцента.

Дядя Веня мог гордиться – с извилинами у Пашки был полный порядок…

Глава четвертая

– …Дядь Вень! Почему я не Вениаминович?

– Потому что у тебя есть… извини, был настоящий твой отец. Ты – Пал Палыч. Павел Павлович. Не обсуждается!.. – Грошев сделал серьезное лицо. Пашка понял – попал в какую-то болевую точку, обстоятельства давно минувших дней, которых он не знал и куда ему вход был запрещен, как в кинотеатр на фильм, где «детям до шестнадцати…»

– Но я же никогда его не видел! Ты мне все равно отец! Ты меня вырастил!

– Гм… – Грошев потупил взор. Теплая волна благодарности и нежности прошлась по его душе. – Ты мне больше, чем сын! – хрипловато произнес он. – Ты сын моего друга. Единственного и настоящего. И женщины, которую я люблю. Значит, ответственности в несколько раз больше за вас.

– Все хотел спросить, дядь Вень, почему мама меня зовет «Пух»?

– Как тебе объяснить… Это, думаю, от имени. Пашка, Паша, Пушок. Что-то есть в этом мягкое, пушистое. Ласковое. Так Светлана когда-то звала твоего отца. Теперь так зовет тебя…

– А как мой отец звал маму?

Грошев задумался. Одна его бровь сложилась грустным домиком.

– Он звал ее… «Точка».

– Почему «Точка»? – Удивлению Пашки не было предела.

– Потому, что – Светочек, Светочка. Тоже от имени. Как-то само собой сократилось, он её стал звать «Точкой». Может, еще что-то там, не знаю, не лез.

– Ну, а ты?

– Я? – Грошев помедлил с ответом. – Ты же слышишь, зову ее просто Светланой, Светой. Она для меня всю жизнь… многоточие. С загадочным вопросительным знаком в конце.

– Хм, Пух! Значит, я, получается, – Венин Пух?

– Тогда уж – Вени Пух. – Оба озорно рассмеялись.

У Пашки воспоминания детства были совсем ранними. Ему припоминалось, как года в три за кулисами его катают на лошади мама и дядя Веня. Гром аплодисментов из зрительного зала его долгое время пугал, пока он не осознал, что этот шум почему-то волнует и радует дядей с тетями в ярких костюмах. Мама с дядей Веней счастливо улыбаются, произносят постоянно какое-то странное слово «успех». В памяти Пашки отложился грозный рык львов в помещении напротив их конюшни – страшно! Но мама с дядей Веней даже не обращают внимания – значит, не страшно… Веселые дяди с блестящими трубами под низким потолком, сидящие уступом вниз с какими-то подставками, освещенные яркими лампами. Разлинованные белые листы, которые они то и дело переворачивают. Оглушающие звуки, от которых закладывает уши, если стоять в приоткрытой двери оркестровки. Серьезный пузатый дядька с каким-то странным рычащим именем «дирижер». И бесконечные поезда, поезда, гостиницы, беззаботная пацанва, резвящаяся в манеже. Постоянный плач с ором, когда родители ставят своих чад в стойки на руках, заставляют тянуть нетянущиеся носки. Ежедневные ненавистные шпагаты, которые, ну никак, не хотят, чтобы распластанные ноги коснулись ковра манежа. И эти ноги родители все время задирают куда-то вверх, растягивают в стороны, а ноги сопротивляются. В паху неприятно горит, голосовые связки невольно начинают вибрировать, глаза рождают слезы, даже не спрашивая твоего разрешения. Цирковое детство…

Пашка жил счастливо. Правда, не понимал, почему у всех были папы, а у него – дядя Веня, которого он пытался звать папой. Но ему объясняли, что папа у него другой. Где этот дядя-папа, почему не приходит, стало ясно не сразу. Потом. Когда он стал что-то понимать, ему спокойно и толково объяснили, что папа погиб. Дядя Веня – его отчим. Это тоже что-то типа папы, но не совсем. Дядя Веня Пашку любил, холил, лелеял, баловал, относился как к родному сыну, может, даже лучше. Поэтому маленький Пашка не видел разницы между «папа» и «дядя Веня», для него это было одним и тем же.

Когда ушли в небытие старший Пашка с Захарычем, Венька Грошев со Светой несколько лет крутились на пупе, как могли. Бесконечно репетировали, выступали, переезжали из города в город в товарняках и коневозках, кормили, чистили лошадей, лечили, часто ночевали на конюшне. Жили обычной цирковой жизнью людей, работающих с животными. Трудились много, спали мало. Учили новых служащих по уходу за животными. Работники часто менялись. То и дело попадались случайные люди, порой нерадивые, не любящие животных и цирк. Так и продолжали жить, все беря на себя, пока не случилось чудо. Их заметил Леонид Костюк. Он возглавлял цирк на проспекте Вернадского в Москве. Был там и директором, и художественным руководителем. Сам из потомственных артистов, блистательный мастер манежа, народный артист, золотой призер конкурса в Монте-Карло. Человек, который влет разбирался, где золото истинное, а где сусальное. Наметанным глазом увидел перспективы их конного номера – поменять костюмы, музыку, немного композицию, и в добрый час! Взглянул на Пашку. Тот самозабвенно репетировал. Костюк подошел, поговорил, попросил показать трюки, которыми тот уже владел. Сам взял в руки кольца и… Пашка открыл рот: «Вы же эквилибрист, перши на лбу балансировали – родители рассказывали. А вы, оказывается, еще и жонглер – «утрите носы, мастера!..»

Не прошло и двух месяцев, как они всей семьей оказались в штате Московского цирка. Пашка на репетиционном периоде, а счастливые родители – на манеже, о котором все эти годы мечтали. Москва! Дожили…