Kitobni o'qish: «Не щадя себя и своих врагов»

К читателю

В течение тридцати лет автор работал над сбором документов, брал интервью, беседовал с воздушными разведчиками. В книге представлены видные личности – организатор воздушной разведки Командования Красной армии генерал-лейтенант Д. Грендаль, выдающийся авиаконструктор В. Петляков, командир уникального полка дальних разведчиков полковник Т. Тюрин, девять героев Советского Союза – воспитанников этого полка. Шесть из них летали на самолетах «Пе-2», которые обслуживал старший авиамеханик В. Силантьев, автор этой книги, наш дорогой однополчанин. Он не понаслышке, а на своем опыте и знаниях, на основе личных наблюдений и воспоминаний подготовил интереснейшую повесть о воинской доблести и трудовом подвиге фронтовиков.

Василий Григорьевич КОКОРЕВ,

генерал-майор авиации, кандидат

военных наук, доцент

1 ЧАСТЬ
СРАЖЕНИЕ ЗА МОСКВУ

ЕДЕМ В ПОЛК

Война застала нас, девятнадцатилетних курсантов, в момент лагерного сбора под Ленинградом. Уже враг топтал нашу землю, уже горели после бомбежек Минск и Брест, а мы с раннего утра 22 июня, как и в мирное время, учились ползать по-пластунски, рыть индивидуальные окопчики, совершать длительные пробежки в противогазах. Старшина покрикивал: «Трудно в учении – легко в бою!» Популярной была в то время эта фраза, и очень скоро нам пришлось постичь ее глубокий смысл.

Старшину курсанты недолюбливали. Он был старше лет на пять и не находил с нами общего языка. Авиационная наука давалась ему с трудом. Да и внешне он был неказист: маленького роста, лысый, с яйцевидной головой. Когда он был во гневе, его команды сливались в сплошной визг.

А вот командир нашей роты сразу завоевал уважение. Молодой красивый лейтенант понимал, что мы еще не втянулись в суровую солдатскую жизнь, слабоваты наши мускулы и воля. В самый критический момент, когда мы все чуть не падали от усталости, он вдруг отдавал команду: «Стой! Отдых, ребятки!» И так всегда, во время строевых занятий или лыжных переходов, лейтенант угадывал этот момент, и его команды воспринимались нами как отцовская ласка.

Командир покорил нас также и тем, что казался идеалом справедливости. Не было случая, чтобы он не заметил нарушения воинского порядка. И не было случая, когда он не вынес бы благодарности за его соблюдение. Он удивил нас однажды, скомандовав старшине – такому же курсанту, как и мы: «Два шага вперед! Кругом! Смирно!» И перед строем объявил ему два наряда вне очереди за несвежий воротничок гимнастерки. До этого наряды за такой проступок получали только мы.

Ох уж эти воротнички и недочищенные кирзовые сапоги! Мы старались изо всех сил быть прилежными курсантами, настоящими военными. Но поначалу не умели толково распорядиться свободным временем, которого было-то всего один час. Курсанты-юнцы только теперь, попав в армию, поняли, сколько времени ухлопали зря на гражданке. Оказывается, за час можно побриться, выстирать воротничок, начистить сапоги, надраить мелком пуговицы, покурить и почитать книгу.

Ротный командир запомнился нам как честный, умный, располагающий к себе человек. К нему можно было запросто подойти и задать вопрос без положенного: «Разрешите обратиться?» Помнится, как он, раскрыв пачку «Беломора», предложил окружившим его курсантам: «Закуривайте!» Как, помолчав немного, подтвердил достоверность с утра ходивших слухов:

– Да, ребята, началась война…

После этого – не поверите – как-то определеннее стало. Последние месяцы мы жили в напряженном предчувствии близости войны. Неопределенность всегда связана с волнением, а ясность, пусть даже негативного характера, приносит успокоение. Мы по своей воле решили стать офицерами, на всю жизнь связали себя с армией. И нас никто никогда не убаюкивал разговорами о мире. Мы серьезно готовились к тяжелой военной профессии.

Никогда не забыть, как мы шагали по Ленинграду после первомайского парада 1941 года и пели:

Эй, вы, фашисты!

Вы, фашисты разных стран, теперь держись!

Когда подчеркнуто громко мы выкрикивали «Эй, вы, фашисты!», никто из командиров не прерывал нас. Да, в 1939 году был подписан договор о ненападении с гитлеровской Германией. Для нас он теперь как бы не существовал. Мы настолько были уверены в своей силе и непобедимости, что ни у кого даже мысли не мелькало о возможности наших неудач в случае войны. И наше громкое солдатское «Теперь держись!», отражаясь от Зимнего дворца, раскатывалось по глади Невы и неслось к Балтийскому морю.

Во второй половине дня 22 июня нас построили поротно и объявили о начале войны. Мы строили догадки, куда нас пошлют воевать. В том, что учебе конец, никто не сомневался.

– Война началась, товарищи! Война с фашистской Германией, – говорил командир батальона. – Враг будет отброшен и разгромлен на его собственной территории. С нами пролетарии всей земли. И мы, авиаторы, будем бить фашистов! Получен приказ: поскольку началась война, курс вашего обучения сокращается. Всем присваивается звание старших сержантов и всех направляют в действующую армию на Западный фронт.

Мы не знали, что враг прорвался к ближайшим подступам Ленинграда. Не догадывались, почему на Западный фронт добирались кружным путем, через Вологду: прямая магистраль Ленинград-Москва подвергалась фашистским налетам и была перегружена. Оставались считаные недели до того момента, когда немцы ее перережут, а позже замкнут кольцо вокруг Ленинграда.

Наконец мы в Москве. Она всегда прекрасна в погожие летние дни. Если бы не затемнение по вечерам, не военные сводки Совинформбю- ро на первых страницах газет, если бы не разговоры в метро и троллейбусах о том, что наши войска где-то снова отступили, ничто не говорило бы о страшной трагедии, обрушившейся на нашу страну. Москвичи верили, что вот-вот Красная Армия перейдет в контрнаступление, враг будет разгромлен, и продолжали, как в мирное время, спокойно трудиться. И мы, курсанты, были твердо убеждены, что скоро уничтожим фашистов и восстановим мир на наших границах.

Ровно через месяц после страшного 22 июня немецкое люфтваффе предприняло первую воздушную атаку на нашу столицу.

Мы размещались в казармах бывшего авиатехнического училища, которое находилось позади Восточной трибуны стадиона «Динамо». Когда в Москве раздались гудки тревоги, заметались в небе лучи прожекторов и захлопали зенитки, мы не знали, что делать. Не дождавшись приказов начальства, решили, что оставаться в казармах глупо, более того, нас могли принять за трусов. Надо идти и сражаться. Но куда и как?

Не успели мы дошагать до стадиона, как нас окликнул «патруль»: девушки-москвички приказывали всем, кого встречали на пути, немедленно отправляться в метро.

– Куда, куда, чернобровые? – не без иронии стали переспрашивать мы девчат. – Мы же военные люди, нам бы как раз повоевать!

– Живо в метро, летчики! – скомандовала старшая.

– А как тебя зовут, красавица? – допытывался я.

– А никак! Видно, ваш брат воевать умеет только с девушками. Вон там, за поворотом, видите колонны? Это и есть метро. Шагом марш!

Станция метро «Динамо». Среди москвичей моего поколения едва ли найдется такой, кто ни разу не попадал здесь в послематчевую толчею футбольных болельщиков.

Не отличаясь особым комфортом, стадион предлагал посетителям определенные удобства. Одна из них – экономия времени. За пять- семь минут до начала матча можно было успеть дойти от метро до кассы, купить билет и добраться до своего места на трибуне. Стадион гостеприимно принимал болельщиков-велосипедистов, для них у Северной трибуны имелась небольшая стоянка. В теплые, погожие дни мне нравилось катить на стадион на велосипеде почти через всю Москву с Шаболовки, где недалеко от ажурной радиобашни находился мой дом.

Мы спустились по эскалатору и увидели напуганных женщин. Малыши плакали. Народ прибывал и прибывал. Не было места присесть или хотя бы прислониться к мраморной стене. Нам, молодым сержантам, стало не по себе, и мы вышли на улицу.

Прорвавшиеся «юнкерсы» сбросили бомбы на пакгаузы Белорусского вокзала, и нас послали туда на подмогу пожарным. Горели склады с гречневой крупой. Орудуя лопатами и задыхаясь от удушливого запаха тлеющих зерен, мы отгребали горящую ядрицу. Тогда она была дефицитом, и гречневая каша с топленым маслом считалась в нашем доме лакомством.

И хорошо помню, будто это случилось вчера, как я медлил начать схватку с огнем, потому что по рассыпанной крупе надо было ступать кирзовыми сапогами. Кто-то из пожарных отругал меня за сентиментальность, скомандовал «Вперед!», и я с болью прислушивался, как крупа хрустит под сапогами, крошится, смешивается с грязью и пеплом…

Когда потушили пожар, уже наступил рассвет.

Воздушные тревоги и прорывы отдельных вражеских бомбардировщиков продолжались. Но все равно тогда, в июле, не верилось, что враг подойдет к столице и над ней нависнет смертельная опасность.

В ЧЕМ СМЫСЛ ЖИЗНИ

Когда уезжал в Ленинград в училище, проводов не устраивал. Теперь, когда началась война, пригласил на проводы школьных друзей. Пришли одни девчонки. Парней уже забрали в армию.

Мать купила бутылку вина, приготовила бутерброды с ветчиной. Она расспрашивала девчат о школьной жизни, о том, что думали обо мне. «Непоседа», «не давал прохода девчонкам», «больно щипался». Тамара Элкина рассмешила всех: «Володя отлично танцевал. У меня дома на вечеринке так отплясывал, что у него отлетела подошва. Выручил мой отец. Снабдил его своими ботинками, чтобы дойти до дому по морозу». Иные возражали: «Был серьезным, писал стихи».

Одноклассница Нина Лобанова, через многие годы вспоминая учительницу немецкого языка Пигулевскую, воскликнула: «О, ты был у нее любимчиком! Она дарила тебе шоколадки!» Верно, дарила. Прямо в классе. Это началось однажды во время обычного урока. Нина Александровна, полная, немолодая женщина, задавала нам по-немецки примитивные вопросы: «Что ты делал сегодня?» Мы примитивно отвечали: «читал», «писал», «гулял». Затем следовал вопрос: «Что тебе больше всего нравится?» Аналогично отвечали: «читать», «писать», «гулять». Когда очередь дошла до меня, я бойко ответил, что мне больше всего нравится… шоколад. Девчонки прыснули от смеха. Мальчишки шептались: «Дает прикурить!» Нина Александровна чуть улыбнулась, сказала «зер гут» и заставила меня трижды повторить по-немецки «шоколад». На следующем уроке повторились те же вопросы. И я снова ответил, что люблю шоколад. Никто не засмеялся, а учительница вынула из сумочки шоколадку и протянула мне. Так мы подружились. А девчонки прозвали меня подлизой.

Нина Александровна была одинокой. Она тянулась всей душой к нам, детям. Однако встречала порой равнодушие и даже холодность. Причиной тому был предмет, которому она нас обучала. Немецкий язык был трудным для изучения. В Германии власть находилась в руках фашистов. Над Европой сгущались тучи Второй мировой войны. Гитлер захватил Австрию, Судеты, грозил напасть на Польшу. А учительница стремилась привить нам любовь к народному немецкому фольклору, к поэзии Гейне. Шел 1938 год. Мы стали девятиклассниками. Родина лихорадочно готовилась к войне.

Мой единственный старший брат Анатолий не закончил 540-ю школу. Он мечтал стать капитаном дальнего плавания, но по комсомольскому призыву был послан в военную спецшколу Москвы, где наряду со средним образованием получил соответствующее военное обучение. Потом он отправился учиться в Ленинградское артиллерийское училище, стал офицером, участвовал в войне с Финляндией.

Когда был издан указ об отмене льгот для выпускников средних школ, всех стали призывать на службу в армию. Прощай мечта об институте! (Мне хотелось поступить во ВГИК на сценарный факультет). И вот в первый сентябрьский день нового учебного года мы – мальчишки – пришли в класс постриженными наголо. Нас не поддержал лишь Юрка Верховцев, вечный отличник, но «белобилетник» по здоровью. «Володенька, что стало с вашей пышной шевелюрой? Как вы обезобразили себя!» – с горечью воскликнула преподавательница немецкого языка.

Вскоре произошла пренеприятная история. Нина Александровна просила написать сочинение по-немецки на вольную тему. Всего-то жалкую страничку. Не помню точно, что я насочинял, но между прочего умудрился написать, что, хотя отношусь с уважением к своей учительнице, но презираю немецкий язык – язык фашистов. Моя оговорка не спасла меня от скандала. У учительницы произошел нервный срыв. Меня вызвали в учительскую (впервые в жизни), где завуч отругал меня за бессердечие и подвел к заплаканной Нине Александровне. Мы долго тогда говорили.

Учительница убеждала меня, что я оскорбил ее старания научить нас языку Гете, Шиллера, Бетховена, а не гитлеровских мракобесов. Я стыдливо молчал. Наконец она успокоилась. И тут я спросил: «А в чем смысл жизни?» С этим вопросом я обращался ко многим учителям, но их ответы меня не удовлетворяли.

– В чем смысл жизни? Разве ты не знаешь? – оживленно заговорила Нина Александровна. – Об этом тебе рассказывают с первого урока в школе. Об этом ты читаешь в книжках, которые берешь в библиотеке. Разве жизнь пушкинского Дубровского не отвечает на этот вопрос? Не подсказала тебе, зачем стоит жить? А кинофильм «Чапаев»? А поэмы Маяковского? А советские массовые песни, что ты распеваешь под аккомпанемент своего баяна?.. Смысл жизни – в созидании, в поисках нового, справедливости, честности, любви. С другой стороны, бессмысленны и позорны эгоизм, стяжательство, черствость, бессердечие, забвение родителей и твоего отечества…

– Но я готов защищать Родину, – прервал я учительницу. – Вот, смотрите, постригся под солдата.

– Еще рано. Еще два года учиться. Успеется.

Я-то успел. В авиационном училище в Ленинграде я за семь месяцев до войны получил настоящую солдатскую подготовку и закалку. Другие, как Юрка Верховцев, не имели такой возможности. Высокий, статный парень, страдавший близорукостью, записался ополченцем в тяжелую пору наступления немцев на Москву и в первых же сражениях погиб. Не знаю, успел ли он обучиться стрельбе из винтовки до отправки на фронт, как обращаться с боевой гранатой, окапываться и прочим солдатским «премудростям». В школе многие из нас, мальчики и девочки, сдавали нормы ГТО («Готов к труду и обороне»). Нас обучали стрелять из малокалиберной винтовки, бросать гранаты, конечно, без боевой начинки, ползать по-пластунски, совершать марш-броски. Юра, как «белобилетник», был от этого освобожден.

Погиб и наш преподаватель физкультуры Яков Никитович Акимов. (Он, кстати, руководил кружком ГТО.) Его фамилией открывается школьная мемориальная доска, на которой начертаны имена многих моих товарищей. Я не знаю обстоятельств гибели Якова Никитовича, но уверен – он дрался самоотверженно, до последней капли крови. Коренастый, мускулистый, отличный лыжник и гимнаст, он снискал среди нас большое уважение.

Школа была для меня вторым домом. Утром – классные занятия, после обеда – быстро готовил домашние задания, а по вечерам – волейбол. Яков Никитович доверял нам ключи от спортзала, и мы «рубились» одни допоздна. Одно время по вечерам в школе нас учили бальным и современным танцам (фокстрот, танго, вальс-бостон). Дважды меня пригласила на вальс Нина Александровна и похвалила мои танцевальные способности.

Развлечений в школе было предостаточно. Как вспоминали потом однокашники, я участвовал в драмкружке и играл роль Скалозуба в «Горе от ума». Этого я не помню. Зато на школьной фотографии увидел себя в составе доморощенного джаз-оркестра. Им руководил десятиклассник Иосиф Михайловский, прекрасно игравший на фортепьяно и на чудо-инструменте – ксилофоне. Тогда джаз был очень популярен. По радио звучали мелодии Государственного джаза СССР под руководством В. Кнушевицкого. В крупных кинотеатрах столицы играли свои джаз-оркестры, и мы ходили слушать их, пополняя свой репертуар. Я обычно посещал кинотеатр Парка культуры и отдыха им. М. Горького, что у Крымского моста. Там в голубых костюмах с белыми лацканами выступали музыканты под управлением Фельдмана. Они играли популярные американские мелодии: блюз «Луна», быстрое фокстротное сочинение «Охота на тигра» и другие. А часто исполнялись песни из идущего в тот день нового советского кинофильма, например из фильма «Волга-Волга». В фойе очень дешево продавались ноты этих песен, в которых так нуждались мы – школьные джазисты.

Во время первой бомбежки Москвы в кинотеатр попала бомба, и он перестал работать. Вернувшись из армии в 1946 году, я пытался разыскать любимый джаз в «Ударнике», «Колизее» и других кинотеатрах. Но тщетно. Однажды, на Крымском мосту, встретил знакомого гитариста из джаза Фельдмана. Он, конечно, не знал, кто я такой. Но я-то запомнил его веселый нрав, улыбку и голос. Он ошеломил меня рассказом. Все джазисты записались в ополченцы и погибли под Москвой. Гитарист остался жив – заболел перед отправкой на фронт.

Помнится, в 1943 году я с группой летчиков проезжал через родную Москву в Казань за новыми бомбардировщиками. Разыскал Нину Лобанову, поинтересовался, где сейчас учительница немецкого языка. Оказалось, она вынуждена была уйти из школы, превращенной в военный госпиталь. Узнав адрес, я поспешил к любимой наставнице. Нина Александровна жила в деревянном полубарачном доме. Очень похудела, живя на скудную карточку служащего. Я был предупрежден о ее бедности и захватил весь сухой паек, выданный на дорогу до Казани. Испытывая чувство смущения, я за разговором вручил паек не менее смущенной учительнице. Что там было? Банка тушенки, сахар и хлеб. Краска смущения покрывала мое лицо при воспоминании о времени, когда учительница одаривала меня шоколадками.

Сейчас я думаю вот о чем: до сих пор живет в душе и уме удивление, как плохо вооруженные солдаты и ополченцы остановили закованного в броню врага. Марш Гитлера сорвали стойкая вера, мужество и самопожертвование наших отцов и сыновей. Эту веру, эти черты воспитала в нас советская школа.

ГДЕ НАЧИНАЕТСЯ АВИАЦИЯ

Подмосковная электричка довезла нас до авиационного городка. Когда мы подходили к пропускной будке, я развернул командировочное предписание и вспомнил, как его подписывал незнакомый лейтенант пункта сбора летного состава, что размещался у стадиона «Динамо». Он несколько раз пытался прочитать мой документ, поставить подпись и печать, но в комнату все время входили какие-то люди, выглядевшие весьма странно. Некоторые в рваной одежде, небритые, один даже в лаптях, рубашке-косоворотке, подпоясанной веревкой.

Усталый от напряженной работы и ночных дежурств, лейтенант только спрашивал: «Откуда? С какого фронта?» И я отчетливо слышал, как входившие отвечали: летчик или штурман, сбит там-то, много дней выбирался из окружения, прошу направить в свой полк. Вот документы, вот номер полевой почты.

Много раз потом я вспоминал эту сцену, потому что в полк, где нам предстояло служить, также прибывало пополнение из числа авиаторов, которые уже в первые дни войны успели вступить в смертный бой с фашизмом.

Наш стационарный аэродром примыкал к шоссе Москва—Горький, с другой его стороны проходила линия пригородных электричек Ярославской железной дороги. Мы были поражены размахом гарнизонного хозяйства и воочию убедились, что наша Родина не жалела средств для создания мощных военно-воздушных сил. Аэродром имел бетонированные взлетно-посадочные полосы и асфальтированные стоянки. А вокруг были расположены ангары, авиаремонтные мастерские, склады многое другое, из чего состоит сложное авиационное хозяйство. В примыкающем к аэродрому поселке, где жил летный и технический состав, высились отличные пятиэтажные дома. Рядом с ними был создан спортивный городок с настоящим футбольным полем. Таких и в Москве тогда было немного. И хотя мы считали себя авиаторами, в душе каждый признавался, что в училище ничего подобного себе не представлял и только здесь понял, где начинается настоящая авиационная жизнь.

Наша казарма также находилась в многоэтажном доме. После скромного курсантского провианта в училище гарнизонная столовая показалась нам рестораном. Вечером нас ждал еще один сюрприз: в гарнизонном Доме Красной Армии состоялся концерт. С массивными колоннами и расписными стенами вестибюля, с огромным зрительным залом и вращающейся сценой клуб казался шикарнее некоторых тогдашних московских театров.

А какой был концерт! Мне вспомнилось, как незадолго до поступления в училище я напрасно простоял в очереди у кассы Московского клуба железнодорожников. Ушел расстроенный, не услышав концерта Клавдии Шульженко. Уже тогда она была популярной эстрадной певицей. Пластинку с ее песнями невозможно было купить. И вот вдруг она появилась на сцене перед летчиками. Спела сначала зажигательную мексиканскую песню «Челита», а затем дважды на «бис» «Синий платочек». Мы были такими счастливыми в тот вечер и не предчувствовали, что на следующий концерт попадем через… четыре года.

Мне и моим товарищам авиация нравилась. Очень нравилась. Если бы не война, долгая и жестокая… Война резко изменит отлаженную жизнь гарнизона, позовет нас на разные фронты, разместит на полевых аэродромах. Жить придется в крестьянских избах, в землянках, а то и в лесу, во временных шалашах. И гарнизонная столовая, и концерт Шульженко останутся лишь приятными воспоминаниями.

Наш полк назывался весьма загадочно – 2 ДРАП. Стали допытываться, что сие означало. Пошли в штаб полка. Там мы встретили такого же, как и мы, старшего сержанта – адъютанта командира полка. Сам же командир и штабные офицеры находились где-то на аэродроме.

– Как расшифровывается ДРАП? – спросили у адъютанта.

– Дальнеразведывательный авиаполк, – сухо ответил он.

– А что мы будем делать?

– Вы что, с луны свалились? – возмутился адъютант. – Ясное дело – воевать!

– Да ты не серчай, сержант. Объясни, что значит цифра 2 перед названием полка. Выходит, есть еще один ДРАП?

– Откуда мне знать? Слышал я, как начальник штаба говорил, что наш полк приказано было сформировать на базе учебной авиачасти, от которой осталась одна эскадрилья, вторая по счету. Вот от нее и получился этот номер.

– Ну, спасибо, сержант, разъяснил, – поблагодарили мы, хотя и не совсем поняли, где и как нам придется воевать.

Пока шло формирование полка, летчики единственной боевой эскадрильи летали на разведку на старой технике. Полк вооружался новыми скоростными бомбардировщиками Пе-2. Они были запущены в производство в 1940 году и поступили в некоторые бомбардировочные полки незадолго до начала войны. В нашем училище не было ни одного учебного Пе-2. С нетерпением и любопытством мы ждали прибытия первой партии новых бомбардировщиков. Как-то они выглядят? Как летчики и механики их оценят?

Всем нам выделили помощников: по механику и мотористу. Их привели на аэродромную стоянку и предложили мне первому: «Подбирай свой технический экипаж!» А как подбирать? Обуты в башмаки и обмотки, шинели у всех не по росту. Словом, пехота! Самолеты видели, наверное, на картинках. Так который из них лучше, хуже? Спросил у одного паренька:

– Фамилия?

– Григорьев!

Нормальная фамилия. Не какой-нибудь Пробейголова или… Гут- шабаш (были у нас такие механики). По такому же принципу выбирал и моториста.

А вот с летчиками и штурманами дело обстояло хуже. Командир полка Тюрин часто пропадал в Москве то в управлении кадров ВВС, то в пересыльных пунктах, подбирая летный состав. Требовались отличившиеся боях или очень опытные авиаторы – ведь не каждый годился в разведчики. Но выбор был небольшой. Летчиков и штурманов не хватало. В нашей эскадрилье насчитывалось всего три боевых экипажа. Еще одна эскадрилья была укомплектована летным составом лишь наполовину, и, когда в середине сентября впервые весь полк построился на плацу и должны были зачитать приказ Верховного Главнокомандующего, было заметно, что технарей больше, чем летчиков.

Из приказа стало ясно, что враг стремительно приближается к Москве. Напрасно мы ждали, что нас перебросят на фронтовой аэродром. Воевать будем из Подмосковья. Тут уже проходил фронт.

Наконец и в нашу эскадрилью поступили новые бомбардировщики. Мы хотели было, как полагалось, осмотреть моторы, но комэск старший лейтенант Климанов сказал:

– Отложить до утра! Успеете только раскапотить как стемнеет. В темноте-то что за работа…

И мы зашагали в казармы. Километров семь пути. Что поделаешь? Единственная в полку полуторка едва вместила летчиков, штурманов и стрелков-радистов. В унтах и меховых комбинезонах они не способны быстро передвигаться. А мы, «технари», хоть и провели весь день в беготне и трудах, нашли в себе силы доплестись до столовой. Немного поковырялись в тарелках и скорее в казармы – ноги гудят. Заснули сразу, едва сбросив обмундирование.

Подъем был ранний. Полуторка на этот раз находилась в нашем распоряжении. Когда мы подъехали к самолетам, то увидели под ними незнакомых людей, которые что-то мастерили в чреве бомбардировщиков. Одни были в форме, другие в штатском. Они не обратили на нас никакого внимания, продолжая заниматься своим делом под руководством незнакомого майора.

– Морозов Михаил Яковлевич! – представился он инженеру эскадрильи Фисаку. – Начальник разведки полка. Вот устанавливаем фотооборудование…

Механики-фотоспециалисты монтировали внутри бомболюков стальные рамы. К ним они прикрепляли фотоаппараты. Появился рабочий из ремонтных мастерских и принялся выпиливать в створках центрального бомболюка большой круг. Я догадался: отверстие под объектив. Затем фотоспециалисты протянули электропроводку из бомболюка в кабину летчика. Там рядом с панелью приборов к имевшимся десяткам тумблеров прибавилось еще несколько – для включения фотоаппарата.

Механики работали весь день, но успели оборудовать всего два самолета. Майор сам проверял их работу и остался доволен. Фотоаппараты были настолько большими – чуть ли не с кухонную плиту, – что в центральном бомболюке совсем не осталось мест для подвески бомб. И это нас очень удивило.

– А чем же летчик будет бить фашистов? – спросили мы майора.

– Молодые, а забияки! – лукаво улыбнулся Морозов. – Вам бы только бомбы швырять. А ведь есть и другие задачи…

– Не понимаем, товарищ майор. Объясните!

– Много будете знать, скоро состаритесь! – И майор, загадочно улыбнувшись, натянул на лоб фуражку и удалился вместе с фотоспециалистами.