Kitobni o'qish: «На живую нитку»
ВЛАДИМИР САЛИМОН
Н А Ж И В У Ю Н И Т К У
НА СЕРДЦЕ РУКУ ПОЛОЖА
Начало осени. День знаний.
Возможно, я бы не узнал,
как много у стакана граней,
когда б их не пересчитал.
Мне открывались тайны мира,
дотоле скрытые от глаз.
Я слышал, как труба и лира
зовут на штурм последний нас.
Труба поет, а лира плачет.
Чтобы себя не выдавать,
поэт лицо в подушку прячет,
ничком упавши на кровать.
***
Небо затянет с утра облаками,
но не испортят тебе настроенье
дети, ловящие раков руками
без раздраженья и без омерзенья,
что бороздят полусонные волны,
на берегу разложивши одежку,
будто бы ищут в земле корнеплоды,
перебирают морковь и картошку.
Черные раки, как скользкие клубни,
в руки детишкам легко не даются.
Ровно в двенадцать часов пополудни
звуки трубы вдалеке раздаются.
***
Погода обещает быть дурной –
дождливой и холодной повсеместно.
Метеоролог записной
с телеэкрана врет об этом честно.
А я в смущеньи отвожу глаза.
Не потому, что за него мне стыдно.
А потому, что ясны небеса
и нет тому препятствий очевидно.
В такие дни нисходит благодать
на землю, и серьезных оснований
нет у меня на веру принимать
потоки домыслов и предсказаний.
***
Рассвет изобличает нас во лжи.
Поскольку мы не слишком сладострастны,
поскольку мы не слишком хороши,
для милых дам мы больше не опасны.
Собой я любоваться не привык
за туалетом утренним,
признаться,
мне не особо нравится старик,
в которого я начал превращаться.
Процесс бритья отчасти есть процесс
проникновенья в тайны мирозданья,
как будто бы, минуя темный лес,
выходишь на просторы подсознанья.
Казалось бы, я вышел на простор,
безбрежные вокруг открылись дали,
но что-то все же мой смущает взор –
вид общий и отдельные детали.
***
Велик в усадьбе барской урожай.
Количество в саду созревших яблок
уже перевалило через край.
Уже деревья повалились набок.
Петух, забредший с птичьего двора,
свой взгляд недобрый в спелый плод вперяет,
и вот уже в боку плода дыра
чуть ниже ватерлинии зияет.
***
С начала засухи проходит двадцать дней,
и воздух в поле делается черен,
как человек лицом,
или еще черней,
как будто камень из каменоломен.
Непререкаем, как халдейский обелиск,
с начертанным на нем посланьем строгим,
которого забыт давно язык, и риск
велик
остаться непонятным многим.
***
Природа в пору увяданья
благоволила нынче нам,
и доставало всем желанья
присматриваться к мелочам.
По местности пересеченной
текла река, а на реке
мальчишки в лодке плоскодонной
качались, словно в гамаке.
И было им ничуть не страшно,
а жутко весело, когда
лодчонки маленькой отважно
раскачиваются борта.
***
В дубовой роще желудевый стук,
как стук камней, течением влекомых,
где брызги над ручьем взмывают вдруг,
как будто рой крылатых насекомых.
Мне показалось, что скрипит песок
у спутницы моей под каблуками,
но это рыжий крошечный зверек
дыру проделал в желуде зубами.
***
При увеличеньи многократном,
как в траве усатого жука,
вдруг увидел в поле необъятном
пашущего землю мужика.
Многое с холма вершины видно,
прежде незнакомые места:
речку, что в кустах петляет скрытно,
глубока, студена и чиста.
На себя невольно примеряя
Божий мир, хоть это нелегко,
будто это шуба меховая,
я клонюсь под тяжестью его.
***
Мгла сокрыла облик внешний,
но осталось неизменной
суть того во тьме кромешной,
что является Вселенной.
Так как звезды и планеты
не имеют отношенья
к сути,
это лишь – предметы,
горней выси украшенья.
Суть невидима для глаза,
но присутствует незримо,
словно слабый запах газа,
словно легкий привкус дыма.
Словно птицы тень скользнула
вдоль кустов по краю сада
и по сердцу резанула
мне, как будто так и надо.
***
Равнина больше показалась,
чем есть она на самом деле.
Она, как только ни старалась,
но представлялась дамой в теле.
Такая долго и упорно
лишь притворяется простушкой,
чтоб после взять тебя за горло
и задушить во сне подушкой.
***
Мальчишка бросил камень в воду
и ждет – всплывет иль не всплывет.
Мальчишка победить природу
мечтая, лишь сигнала ждет.
Быть может, рано или поздно,
в начале осени, когда
так ясно небо и так звездно,
в ночи взойдет его звезда.
И осенит нас, слабых духом
и прибывающих в тоске,
и отзовется смутным слухом
в каком-то чудном далеке.
***
Дверь повернулась на петлях
так, словно в танце балерина
от края бездны в двух шагах,
еще безвестна и невинна.
С балкона открывался вид,
как в свете дня нам представлялось,
на город, парк, что был разбит
внизу,
сирень в жару металась.
Теперь на этом месте стыл
провал бездонный.
Купол звездный,
казалось, в пустоте парил,
как фокус-покус грандиозный.
Какой-то ловкий сукин сын,
добывши, скатерть самобранку
раскинул,
как лишь он один
умеет, застелил полянку.
***
Пока хирурги моют руки,
больной в неведомом краю
решил, не вынеся разлуки,
бежать на родину свою.
Но смуглолицая дикарка,
с которой делит ложе он,
его в ночи целует жарко.
Он спит и страшный видит сон.
Ему резекцию желудка
сейчас должны произвести.
И он лишается рассудка.
И холод чувствует в груди.
***
Как в точности устроен мир,
не знал китайский император,
но знает красный командир,
в чьем подчиненьи экскаватор.
В запале уверяет нас,
что он с бойцами докопался
до истины и в первый раз
со смыслом жизни разобрался.
Что никакого смысла нет,
когда бы мы об этом прежде
не знали точно с малых лет,
едва ль поверили невежде!
***
Самостоятельности не хватало мне.
Зависим был, хотел поспеть за модой,
о славе незаслуженной вполне
мечтал и тяготился несвободой.
Замыслил я свободу обрести,
как узник, стосковавшийся по воле,
и закричал: Родимый, отпусти! –
я Ангелу, что съел со мной пуд соли.
Но Ангел тот, что мой покой хранил
и отвечал за это перед Богом,
не внял моим мольбам, не отпустил.
Иначе говоря, уперся рогом.
***
Осенний лес желтеет сверху вниз.
Когда же он рассыплется вчистую,
как будто древний мозаичный фриз,
подумаю, что жизнь прошла впустую.
В унынье я впаду, как в забытье
впадает дева, ощутив угрозу
всей сущности божественной ее,
в саду мизинец уколов о розу.
***
Вода становится тяжелой.
Ее удельный вес растет.
И посреди равнины голой,
возможно, взрыв произойдет.
Насколько вероятно это,
я у тебя спросить решил,
но ты спала, и я ответа
на свой вопрос не получил.
Все в доме спали, кроме мухи,
зажатой меж оконных рам,
что с миром чувственным в разлуке
гудела страшно по ночам.
Дождь никогда не прекратится! –
жужжала в ужасе она,
уже готовая смириться,
что к смерти приговорена.
***
Смеркалось быстро.
Скоро дождь пошел.
Как будто прежде он стоял на месте.
Как будто на подъем он был тяжел
последние лет сто, а может, двести.
А тут заторопился, заспешил,
запсиховал, стал на людей кидаться,
на тех из нас, кто выбился из сил
и неспособен был сопротивляться.
Нам оставалось спрятаться внутри
своих домов,
пока угомонится
дождь за окном, ждать час, и два, и три.
И моду взять – проснувшись, спать ложиться.
***
Я позабыл лицо
того, с кем дружен был.
Я с пальца снял кольцо,
отрекся, разлюбил.
Теперь я – сир и гол.
Теперь я – чист и пуст.
Бери меня, монгол!
Бери меня, тунгус!
Возьми же, друг степей,
и волю, и талант!
Веди меня скорей,
Вергилий мой!
Мой Дант!
***
Только слабовольные машины
людям подчиняются всецело,
но и те без видимой причины
запускают когти в наше тело.
Что есть силы бьют электротоком.
Насмерть травят ядовитым газом.
Обжигают, если ненароком
прикоснешься к сковородке с мясом.
Среди общей смуты и разрухи,
замечая у тебя невольно
все в ожогах и порезах руки,
я не верю, что тебе не больно.
***
С Покрова снег обещан миру.
И мы с надеждой в небеса
глядим,
незримому кумиру
стараясь заглянуть в глаза.
Но глазом невооруженным
мы видим с горем пополам
лишь слой озона истонченным,
что превратился в старый хлам.
Следим за спутником, пропавшим
с орбиты много лет назад –
за Ангелом, безвинно павшим,
что адским пламенем объят.
***
За стенкой человек не спит,
но видит сон: пасутся кони
каурые,
гнедой стоит
один, стреноженный в загоне.
Красивый, статный жеребец.
Он словно вылеплен из глины,
из той, что вылепил Творец
член детородный для мужчины.
В нем все в избытке – сила, страсть.
Литая выя.
Дыбом холка.
На всем скаку с него упасть –
грехопадение и только!
***
Округлость форм ее пленяет.
Столь обольстительна земля –
кустарник редкий обрамляет
холмы пологие, поля.
Те, кто еще трудиться в силах,
оставшиеся в деревнях,
крестьяне пашут на кобылах.
А баре скачут на конях.
***
От холода забиться в щель спешим.
Ночник во тьме горит огнем чудесным,
а света шар во тьме висит под ним,
не смешиваясь с воздухом окрестным.
Он держится на честном слове, но
должно быть столь же крепким это слово,
как то, что было произнесено
однажды и что есть всему основа.
***
На гвозде висящий ключик
стал мгновенно золотой,
потому что солнца лучик
озарил наш дом пустой.
Так ложился снег на крышу
в этот чудный зимний день,
что казалось мне, я вижу
за окошком чью-то тень.
С давних пор я взял в привычку
ставить в вазочку цветы,
думать, что на электричку
опоздав, вернешься ты.
***
Ночь схлынет, как будто отступит вода
от линии береговой,
и мы перекличку устроим тогда
всем выжившим в час роковой.
И мы обнаружим на мокром песке
следы мировых катастроф,
заметим мы груды камней вдалеке –
руины больших городов.
Отыщется лейка, которую ты
вчера потеряла в саду,
когда я раздвину малины кусты,
резиновый мячик найду.
***
Я думал это гад ползучий,
ну мышь,
ну землеройка,
а это жук под листьев кучей.
И только-то.
И только.
В преддверии зимы на силу
передвигает ножки,
копает сам себе могилу
на грядке у дорожки.
Ее он выроет не скоро
большую-пребольшую
и вдруг сбежит.
Вот ведь умора!
Все даром.
Все впустую.
***
Так была круглолица она,
как дитя с шоколадной обертки,
и смотрела она из окна
на районного центра задворки.
И давно бы себя извела,
и сама себя поедом съела,
но по счастью незрячей была,
по причине чего – уцелела.
Я однажды ей глянул в глаза,
что, казалось мне, небезопасно,
и увидел, что в них небеса
отражаются четко и ясно.
***
Нас птицы в лодке повезли.
Орлы на весла сели.
На вахту стали журавли,
что знают здесь все мели.
Не бойтесь плыть, куда глядят
глаза, не разбирая
путей! –
сороки гомонят,
вслед нам с тобой кивая.
***
Не верю я рабочим и крестьянам.
Изображая пролетариат,
усердствуют так, словно в споре пьяном
победу одержать они хотят.
Что за игру ведут они со мною,
упорно корча из себя народ,
которого мизинца я не стою,
поскольку я есть нравственный урод?
***
Мы хохотали, глядя в реку,
смеясь, по облакам ходили,
что по колено человеку
или по щиколотку были.
Но мы прекрасно понимали,
что солнце тускло, небо хмуро.
Лес отражался вверх ногами
в реке, как в камере обскура.
***
Красоту как ветром сдуло.
Но, святая простота,
прежде сладко ты уснула,
чем разверзлась пустота.
Если птиц лишить опоры
им привычной под крылом,
только крысы, скрывшись в норы,
выживут под тем дождем.
Всяк, оставивший надежду,
что спасется красотой,
сам с себя сорвет одежду
и начнет ходить нагой.
***
памяти Шерстюка
Из ничего возникло нечто – мухи.
Тарелка с фруктами – сопревший виноград,
и персики, и сливы в том же духе –
наиценнейший жизненный субстрат.
За зарожденьем жизни наблюдая,
сегодня поутру увидел я,
как поначалу мушка небольшая
явилась миру из небытия.
Отбросив по пути послед тяжелый,
она насквозь продрогшая была,
совсем-совсем как человечек голый,
лишенный материнского тепла.
Вставало солнце.
Все тянулись к свету.
В хрустальной вазе срезанный цветок,
когда я заприметил мушку эту,
уже поворотился на восток.
***
Что на месте время не стоит,
как от поезда отставший пассажир,
я кричу в окошко, но молчит,
глядя на меня с тоской, кассир.
До меня кассиру дела нет.
На меня кассиру наплевать.
Не возьмет он в руки пистолет
и меня не станет убивать.
***
Тычинки с пестиком срослись
не так,
не там мы родились,
не в той Москве, что на картинке,
а в той, которая на снимке,
чуть пожелтевшем по краям.
Нам на двоих полвека там.
Мне десять лет, отцу под сорок.
На нем, как будто он геолог,
ковбойка в клетку.
Поверх брюк.
Им овладел мятежный дух!
***
С невероятной быстротой
забыв про труд общеполезный,
стал жить подолгу под Москвой,
как барин я мелкопоместный.
Вставать не рано, кофий пить,
на протяжении беседы
с женой, пытаясь облегчить
шнурок на туфле левой кеды,
я в исступленье приходил –
дерзил, дурачился, кривлялся,
но после – белочку кормил
в саду с руки.
И умилялся.
***
В рост человека сорная трава.
У скачущего по полю верхом
в траве видна лишь только голова,
как будто он не человек, а гном.
Я издали машу ему рукой,
а всадник, приподнявшись в стременах,
кричит мне громко, словно я глухой
и ничего не слышу в двух шагах.
***
Из сада залетела стрекоза,
что приключается не слишком часто,
поскольку зорче у стрекоз глаза,
чем у жуков и бабочек гораздо.
Но ошибиться может и она,
доверившись не чувству, но рассудку.
И вот – кружит по комнате без сна,
присаживаясь только на минутку.
С трудом я успеваю разглядеть
за это время чудное созданье,
что в дом ко мне дерзнуло залететь
и понести за дерзость наказанье.
***
С началом холодов сошли грибы.
И человек с корзинкой на вокзале
среди разноплеменной шантрапы
сегодня утром встретится едва ли.
Напрасно попытаюсь я найти
его в толпе,
пусть даже где-то рядом
он железнодорожные пути
из края в край пространным мерит взглядом.
С высокого перрона смотрит он,
как будто бы лицом к зловонной яме
поворотясь, где будет погребен,
чтоб превратиться в прах и тлен с годами.
***
Спросишь:
Можно, я еще поплаваю?
А как только выйдешь из реки,
над тобой бесчисленной оравою
закружатся в небе мотыльки.
Потому что тело твое светится,
потому что, стоя нагишом,
выглядишь, как русская помещица,
вскормленная птичьим молоком.
***
Оркестранту в нужном месте
дирижер не подал знака.
Оркестрант ему из мести
срезал пуговицы с фрака.
Музыка пришла в упадок,
живопись, литература,
но Господь навел порядок.
Сдвинул брови.
Глянул хмуро.
И над ямой оркестровой
дирижер в одной рубахе,
как орел белоголовый,
крылья распростер во мраке.
***
Не дотянувшись до окна,
сломается сухая ветка.
Как на ветру трещит сосна,
дотоле слышал я нередко.
И вот пожалуйста – и хруст,
и скрип, и стон, и плач – все разом!
Так горизонт широк и пуст,
что не окинуть его глазом.
Чудесный мне открылся вид:
ведущая к усадьбе барской
дорога из замшелых плит,
побитых конницей татарской.
***
Сперва отрыли череп конский,
и тот, кто землю рыл, сказал,
что, может быть, царь македонский
на этом жеребце скакал.
Луна взошла и осветила
степи бескрайний уголок,
и был полночного светила
лик бледен, грозен и жесток.
А череп конский зубы скалил
и огрызался всякий раз,
когда костяшку против правил
брал в руки кто-нибудь из нас.
***
Я понял, что такое гнуть в дугу,
когда увидел железнодорожный
рельс, связанный узлом, на берегу
песчаном небольшой реки таежной.
Что терпит поражение в борьбе
с живой природой неодушевленный
предмет, я понял на лесной тропе,
когда увидел камень обожженный.
Его огонь небесный сжечь дотла
однажды мог без видимой причины.
Дыра с тех пор, должно быть, в нем была,
как в кувшине из жаропрочной глины.
***
Походит больше на чертеж,
чем на рисунок –
в лунном свете
сам на себя сад не похож,
от прежнего осталось меньше трети.
Все лишнее зимой ушло под лед,
но обнажилось то, что было скрыто,
как будто вышел Государь вперед -
и отступила на полшага свита.
***
Мне стыдно в этом признаваться.
Пока не сделалось темно,
не зная, чем еще заняться,
я целый день гляжу в окно.
Бог весть зачем в соседней роще
палит охотник из ружья,
или на вещи смотрит проще
и зря не мучает себя?
Аксаков этого не знает.
Тургенев, хоть и знаменит,
довольно слабо представляет
кто на Руси в кого палит.
***
Разглядываю тощую, как спичку,
я цаплю серую – волнуется дуреха!
Посматривать по сторонам в привычку
вошло у тех, кто вечно ждет подвоха.
Хвостом ударит рыба, хрустнет ветка
случайно у меня под сапогами,
тотчас моя пугливая соседка
Замашет на меня во тьме руками.
О, Господи! –
в сердцах воскликнет птица
с таким ужасным в голосе укором,
с каким дитя на белый свет родится,
чтоб умереть однажды под забором.
***
Слепо следуя букве закона,
словно ортодоксальный еврей,
вытолкал проводник из вагона
двух подвыпивших крепко парней.
Нарушители правопорядка
долго свой собирали багаж.
Снег пошел, начиналась посадка
на идущий в Москву поезд наш.
Хлопья снега парней облепили.
Хорошо, полицейский наряд
прибыл вовремя в автомобиле
и умчал их с собой в город-сад.
***
Это не для глаз твоих картина,
так как взглядом встретиться со злом
все равно что слиться воедино
с грязным, скверно пахнущим козлом.
На него пожаловаться маме
даже при желании нельзя –
забодает острыми рогами,
залягает до смерти тебя.
Поезд переехал человека.
Взял под мышки ноги человек,
всем известный в городе калека,
и продолжил свой по жизни бег.
***
Невероятно сумерки глубоки.
В отличие от девушки с веслом
красавица уперла руки в боки
и завязала волосы узлом.
Ей простыню купальную полощет
внезапно налетевший ветерок
и на макушке волосы топорщит,
и гладит нежно икры крепких ног.
Чуть сладковатый запах загорелой
дубленой кожи мне щекочет нос,
как будто запах алой или белой,
иль чайной розы – лучшей между роз.
***
В траве – густом, высоком мятлике,
в дверях при входе в муравейник
стоят усатые привратники.
Шмель носом тычется в репейник.
Есть у изнанки и обочины
особое очарованье.
Как гусениц тела утончены,
нельзя не обратить вниманье.
И не заметить связь подспудную
их с бабочками, грациозно
танцующими польку чудную.
Тут невозможное возможно.
***
Детский праздник подходил к концу
и, когда вскочили разом с кресел,
отряхнувши с крылышек пыльцу,
дети,
зал мне показался тесен.
Может, он и вправду невелик
и не обустроен в должной мере,
просто я ходить в него привык,
в узкие протискиваться двери?
***
Нам нанесший немалый урон
относительно южных степей
небольшой скандинавский циклон –
ну совсем воробей-воробей!
Зря он клювом по древу стучит,
даром выпятил грудь колесом.
Потому как мы есть Русский щит,
то нельзя приходить к нам с мечом.
Петр уехал достраивать флот.
Карл к султану бежал под крыло.
Если метеосводка не врет,
ясно будет опять и тепло.
***
В щелку между стеной и подушкой
нос засунувши, молча лежу.
Я теперь на больную старушку
все разительнее похожу.
О, закрой свои бледные ноги! –
это не про тебя – про меня,
так как от разговора о Боге
уклоняюсь мучительно я.
Я все больше о речке, о поле,
о цветах на зеленом лугу,
относительно нашей юдоли,
проклиная печаль и тоску.
***
На глазах у нас замерзли ветки
небольшого кустика сирени,
а внутри ее –
в хрустальной клетке –
мечутся в потемках чьи-то тени.
Это души умерших,
наверно,
говорит ребенок малолетний,
просмотревший много непомерно
фильмов, полных вымыслов и бредней.
***
Песня или же молитва
донеслась из радиоприемника,
когда в щеку врезалась мне бритва,
а потом сказали:
Экономика.
За спортивной передачей следом
что-то хрустнуло.
Умолкло радио.
Догорала тусклым синим светом
на плече моем большая ссадина.
В зеркале рассматривал я долго
сам себя,
а утро непогожее
было серым, как под Тверью Волга,
скверное, дурное, нехорошее.
***
Приморозило, теперь уж не отпустит.
Но реки дыханье подо льдом
я как старый, опытный акустик
все же уловить сумел с трудом.
И надежда на мгновение мелькнула,
что в Москву-реку подводный флот
вышел на несенье караула,
встав вблизи от Яузских ворот.
***
Ах, какие мы все же проказники!
Ах, какие мы все же затейники!
Обожаю советские праздники:
дни культуры, науки и техники.
А ночами разглядывать нравится
мне жену, на груди моей спящую,
что тихонько во сне улыбается,
так как верит в любовь настоящую.
***
Сон мой длился ровно три минуты.
Времени едва хватило
глянуть, как у нас живут якуты,
окунуться в воды Нила.
Я успел взобраться на подножку
отходящего трамвая,
взять билет, с трудом пролезть к окошку.
Тут кондукторша немолодая,
кожаную сумочку с деньгами
зажимая между ляжек,
замахала белыми руками,
закричала:
– Сивцев вражек!
***
Сучок насквозь проткнул плечо,
но больно мне не стало,
а стало очень горячо,
как прежде не бывало.
Зря говорят, что болевой
порог с годами ниже,
когда ни мертвый, ни живой
ты к смерти все же ближе.
***
Тварь дрожащая, а зубы скалит.
Колбасы за это ей не дам.
Стих о ней едва ли след оставит
в душах наших распрекрасных дам.
Он едва ли станет песней,
слова
из которой выкинуть нельзя,
потому ль, что снега нет с Покрова,
под ногами – голая земля.
Поутру в саду замерзли лужи.
Их остекленевшие глаза
к вечеру потрескались от стужи,
как в мороз тугие паруса.
***
Я старался походить на старших.
Как бы им ни нравились бразильцы,
а болели все равно за наших
всей душой поильцы и кормильцы.
Чувствую себя я отщепенцем,
так как я победы не желаю
итальянцам, чехам, венграм, немцам,
чем своих товарищей пугаю.
За свободу, равенство и братство
не хочу идти на баррикады.
В поисках духовного богатства
не хожу я в царские палаты.
***
Охотником одевшись, барин
бредет по лугу.
Ранний час.
День ясен, светел, лучезарен,
что редкость осенью у нас.
Еще вчера за снегопадом
я наблюдал, смотря в окно.
Зажегши свет, ты села рядом,
поскольку сделалось темно.
Тургенев, возвратясь с охоты,
курил, смеялся.
У стены
чернели снятые им боты,
как из-под масла кувшины.
***
Однообразие – черта.
Равнинной местности присуща
не столько серость –
беднота,
которая, как в супе гуща.
Ужасно горькая на вкус
она нам портит всю картину.
Как если б суп был из медуз,
съедобных лишь наполовину.
***
Взаимодействия двух сил,
дождя и снега на рассвете
не выдержит наш слабый тыл
напора – женщины и дети.
С начала осени лежит
старуха, глаз не открывая,
и муха, что над ней жужжит
не знает, что она живая.
Садится муха ей на лоб,
того не зная, что старуха,
хоть одноглаза, как циклоп,
но не глуха на оба уха.
***
Я не застелил кровать, поскольку
думал вновь залезть под одеяло.
Редкая возможность юркнуть в койку
среди бела дня меня прельщала.
За окном уже утихла вьюга,
но с высокой ели снега комья,
падая, о землю бились глухо.
Копошилась на дворе Прасковья.
Видимо, ошибся Исаковский:
вон она – ругается с соседкой!
Говор – быстрый, резкий, не московский.
Голос – словно кто-то хрустнул веткой.
***
Машины к нам подкрались очень близко.
Автомобили, самолеты, корабли.
Внезапно оказавшись в зоне риска,
с умом собрались мы и мышцы напрягли.
Из разговора с внуком вдруг я понял,
как он беспомощен, как беззащитен он,
и бережно его за плечи обнял,
и предложил пойти со мной считать ворон.
***
В сад залетела пташка божья,
столь редкая для здешних мест,
и примостилась у подножья
столба, похожего на крест.
Столб уличного освещенья
и вправду крест напоминал,
но прежде этому значенья
никто из нас не придавал.
В мгновенье ока коноплянка,
