Kitobni o'qish: «Избранные стихотворения»

Из книги «Однодневный гость»

Справка

 
Совпав случайно с сорок пятым годом,
И местностью вблизи Кавказских гор,
Я был рождён себе наперекор,
Тем самым подписавши договор
Цвести и петь в народе, и с народом.
 
 
Всем опытам предпочитаю свой.
Уж коль мы все обузу эту носим,
Кто вверх, кто вбок, кто книзу головой…
Я побожусь, что я, пока живой,
Хотя Костюшко, 98,
Не слишком прочный кров над головой.
 

Благослови, земля, свои стада!

 
…О жизнь моя, пристроенный гараж,
Казарменное блочное паскудство,
Где ненависть привычней чая с блюдца,
По той причине, что имеет стаж.
 
 
Благослови, Земля, свои стада:
Худых овец двадцатого столетья,
Мильонного по счёту коммунизма,
Машин, ТэВэ, гриппозных новостроек,
Овец, из коих каждая паршива
По своему, и я меж них – втройне,
Чем и горжусь…
 
 
…О, вопреки всем бредням,
Душа не ложь, хоть ей подчинена,
Хотя моя железная страна
В обычные глухие времена
Не верит ни слезам, и ни обедням,
Ни даже телу собственному. В среднем,
Она скорей сурова, чем нежна.
 
 
Ах, зыбкий, лёгкий, призрачный рассвет,
Тот самый, что высвечивал героев,
Но в Купчино, в районе новостроек,
Его не видно…
 
 
Всемогущий Бог!
Бог турок и славян, и Вы, Конфуций,
Вы, Моисей и Вы, Исус Христос,
Творцы легенд, учений, конституций
И собственных судеб, взгляните: бос.
Да, бос и наг.
Да, бос, и наг, и злобен.
Без тени благодарности за ваш
Посильный вклад. Когда б не антураж,
Он был бы смерти медленной подобен!
 
 
Живу один, радетели, без вас!
 
 
…О, жизнь моя, когда б один лишь час
Я слышать мог Вселенной звон хрустальный,
Свободу пить, как воду из ручья,
Топтать траву, не спрашивая, чья,
Не чтить вождей, привычно гениальных,
Я б чтил тебя…
6
Я мог бы чтить тебя,
Когда бы здесь, в последнем этом Риме,
Знал не людей, а поле, речку, лес…
 
 
Когда Любовь спускается с небес,
То
Ненависть —
её земное имя.
 

«Вот так – хранителем ворот…»

 
Вот так – хранителем ворот,
От зимней матросни —
Не ко дворцу, наоборот,
Но к площади усни.
На зов, где вздыблен мотылёк,
И осенён в крестах,
 
 
И где ладонь под козырёк
Нам праздник приберёг.
Где неги под ногой торец
Покачивает плеть,
Пожатье плеч во весь дворец,
И синей школы медь.
Усни не враз, качни кивком,
Перемешай огни,
И валидол под языком
На память застегни.
 
 
Всё то, что плечи книзу гнёт,
Всё то, что вяжет рот,
Легко торец перевернёт,
И в память переврёт.
Не нашим перьям перешить
Уснувшей школы медь,
Но надо помнить, надо жить,
И надо петь уметь.
 
 
Лети на фоне кирпича,
Не знающий удил!
Ты много нефти накачал,
И желчью расцветил,
Чтоб я, у ворота ворот,
Терпя небес плевок,
Примерил множество гаррот,
Но горло уберёг.
 

Обухово

 
Обухово, на кладбищах твоих
Я буду ждать суда, покоя, мира.
 
 
Кресты и звёзды, точно души мёртвых,
Разделены дорожным полотном,
И в небе правит полукровка ворон.
Два гноя в нём текут, он сыт и пьян.
В чужих гробах лежит моя душа,
И сквозь гнилые доски прорастает.
Её глаза – кресты, берёзы, липы,
Простой цветок, и драгоценный мрамор.
Безмолвный или с надписью короткой
На клинописном языке иврит.
 
 
Два кладбища лежат в душе моей,
Уже не разделённые дорогой.
И нет уже «направо» и «налево»,
Не существует чисел, направлений,
А только почва… Почва и судьба.
 
 
Как просто жить на свете фаталистам,
Как в самом деле просто, Боже мой!
Сойти вот так однажды с электрички,
И, пристально взглянув по сторонам,
Вдруг осознать … легко и беспощадно,
Что ничего другого не осталось,
Как только ждать суда, покоя, мира,
Обухово, на кладбищах твоих.
 

«Из дома в холодную осень…»

 
Из дома в холодную осень.
Я вышел в серьезности лет.
С тех пор меня улица носит,
Уронит, поднимет и спросит:
«А где твой, товарищ, билет?»
Насыплет железных конфет.
 
 
Холстом, одичавшим без рамки,
Под крышами бродят дома.
И сходят старухи с ума.
И в чреве беременной мамки
Готовится детям сума,
Закат с тополями, тюрьма.
 
 
Побед триумфальные арки
На густо настоянной лжи.
Грядущих эпох миражи.
Недавних времён перестарки
Церквей восковые огарки.
Ночных подворотен ножи.
 
 
Бежать бы от этих кошмаров,
От сердца, от правой руки…
Ночные бормочут звонки,
О страхах припомнивши старых…
Бессонная одурь бульваров,
Тоска да пивные ларьки.
 

«Какая, Господи, чума…»

 
Какая, Господи, чума
Ко мне нагрянула в июле,
Под привкус голода в кастрюле,
Чаи и классиков тома.
 
 
Четыре бережных цветка,
Как выцветшие флаги поля,
И в небе памяти – без боли —
Печаль и горечь с молотка.
 
 
И, напирая на низы,
Который акт пошлейшей драмы,
Где смуглоты случайной дамы,
Как подновлённые азы.
 
 
А наслажденьем для ума
Игривый возглас: «С лёгким паром!»
И время тянется не даром,
Недаром, даром, задарма.
 

Два стихотворения памяти Мандельштама

 

1

Как Приамид среди ахеян
На все века и времена —
Душа зарытая, Психея
Поэта, бога, болтуна.
 
 
Певцам: скворец не по сезону,
Когда сезоном динамит.
Как испокон, как Рим Назону,
Россия мстит… Россия мстит
 
 
Певцам: могильными червями,
Зрачком ружейного ствола
В тридцать любом… Другие – сами
Из под замка, из под крыла,
 
 
Чтоб отыграть своё на нерве,
Играя на износ с листа,
Где жизнь – всего лишь дробь в резерве,
Да так и в смерти – без креста.
 
 
Могила – та же заграница,
Почти Троянская Коза.
И можно
смертью заразиться
Через убитые глаза.
 

 

2

В цветах по пояс утопая,
Чудную дудочку неся,
Проходит девочка слепая,
Неловко пальчиком грозя.
 
 
Идёт широкими дубами.
Ах вы, дубочки – дерева!
Идёт, кривляется губами,
Но отчего-то нежива.
 
 
Играла песенку недавно,
А нынче дудочки мертвей…
Осина, лиственница, Дафна,
Бог, человечек, муравей.
 
 
Лесок – свирельная малинка
Да муравейник по весне.
Петляет узкая тропинка,
Рыдает девочка во сне.
 
 
И набухает над висками
Больного века духота,
Где в слове чувствуется камень,
Вот только девочка – не та.
 
 
Такой забывчивый палачик,
Услужливая невпопад,
На небо жалуется, плача,
А в небе ласточки летят.
 
 
И дудочка тростинкой вещей,
Летит по зреющим цветам
Туда, где кормят по часам,
И плачет камень, овдовевший,
С тех пор, как умер Мандельштам.
 

«В том месте снов и тишины…»

 
В том месте снов и тишины,
Где я болтался горстью чёток
В тени костёла, и в холодный
Любил смотреться монастырь,
И католическим старухам
Дарил копейки от души.
Грибами пахло и чужбиной.
 
 
Но приезжали в гости к нам
Высокие и свадебные гости,
И я летел за ними на коленях
По скользкому от близкой крови полу,
И непонятных звуков языка
Ловил стихи, и радовался жизни.
 
 
Как я был счастлив в этом октябре! —
В прозрачном холоде, над Неманом серьёзным,
И у хозяйки доброй на дворе,
Где яблоки росли, и ночью звёздной
Кричал петух, и жук звучал в коре.
 
 
Где звонкие я складывал дрова
Для пасти однотрубного органа
С окаменевшей глиною на швах,
Где у соседки древнее сопрано
Светлело, как лучина в головах.
 
 
Где я два дня Вергилия читал,
И пас быков, и птичье слушал пенье,
И узнавал счастливое уменье
Лесную тишину читать с листа.
Где я забыл, что значит пустота.
 
 
Где я обрёл и вынянчил терпенье
Для зоркости, для доли, для судьбы
Страдать и петь с тростинкой у губы,
Которой вкус труда и смерти равно впору,
Где я слова по-новому чертил,
А монастырь густел, венчая гору,
И серп луны меж избами всходил.
 

Стихи городской реке

 
Водопроводная вода
реки Фонтанки узкогрудой
Слепая лодочка – причуда,
зелёным крашены борта
Плыви туда, плыви сюда
Михайловского красной хордой
И Летним Садом возле горла украшена реки вода
 
 
А берег, как ни назови – уже два века просто Город,
Чья сущность – мгла в стенах собора
родного Храма на крови
Но это сбоку,
хоть и суть,
но побоку такие сути.
И независимым до жути виси у речки на носу
И в волнах пальцы омочив,
в цветах вчерашнего какао,
Увидишь частности состава
из пота
крови
и мочи
 

«Была запретная страна Литва…»

 
Была запретная страна Литва.
Там лебедь жил таинственный и белый,
И девушка за прялкой пела
Протяжные, как Нямунас, слова.
 
 
Куда, лесами синими маня,
Меня зовёшь в последний день недели?
Спешит гонец к подножью цитадели,
И плетью ветра с маху бьёт коня.
 
 
Моя подруга, разметавшись, спит.
Литовский ветер заплутал меж прядей.
Объятья сонны, и порыв обряден,
И обречённость в памяти таит.
 
 
И спит земля, как смуглая рука,
Что обнимает девушку за шею.
Туманясь и на запад хорошея,
Плывут над ней и любят облака.
 
 
И струны сосен теребя во сне.
Поёт Литва, и песней сон украшен…
Ей никакой запрет не страшен,
Как, видимо, он страшен только мне.
 

Вильнюсская элегия

 
В квартире полумрак, за окнами светлее.
Индийский, сорт второй, чем крепче, тем вкуснее.
Кот, старожил сих мест, не спит, и смотрит косо,
И гаснет папироса.
 
 
России нежный сын родства, увы, не вынес.
По горло ею сыт, куда поеду – в Вильнюс.
Не менее, чем те, люблю я камни эти,
И поджимают пети-мети.
 
 
Страна чужих людей, надежда и разлука
Здесь верная меня, конечно, ждет, подруга.
А в Ленинграде дождь, приятели – изгои,
И все такое.
 
 
Пусть более, чем мы, прочны, здоровы, сыты
Пребудут этих мест земля, трава, ракиты,
Костелы и цветы, поэзия и реки,
И человеки.
 
 
Мышиные права.
Живу как бы не живши.
Любимая права, остывши, позабывши,
И, вижу, надо
Другие мне искать места для променада.
 
 
Невнятная любовь, случайные беседы.
И местные меня к себе не ждут поэты.
И кажутся слова пустыми в самом деле,
И призрачными цели.
 

«В чужих корнях ищи истоки…»

 
В чужих корнях ищи истоки
Своих движений и словес.
Тебя питающие соки
Есть смешанный и поздний лес.
 
 
И пусть дано НЕ ПОМНИТЬ право.
Мы вечно памятью слабы.
Но слаще всех других отрава
Смешенья крови и судьбы.
 
 
На ней настояно вино
Уже прочитанных столетий,
И скорбь старинную соседей
Мне видеть с нежностью дано.
 
 
Тоска безмерного пространства
Не отуманит головы.
Мне любо чуткое славянство
Поляков, чехов и Литвы.
 

На смерть Цицерона

 
Марк Туллий! Корень зла – сей воздух ядовит,
но речь идет о том, что Рим гниет,
Марк Туллий.
Равно заражены сенаторы, сады,
и бабы жирные, и греки
гувернеры,
и в доме Януса воинственный, привычный сквозняк…
Клянусь Судьбой – прискорбный вид, Марк Туллий!
 

Стекает мозг в прибрежные пески

 
Невыразимо сух прибоя сыр овечий…
Что в Городе тебе? – Бродяги, кабаки,
изысканных матрон любовники
быки,
да к небу кулаки – азы плебейской речи.
 
 
Что в Городе тебе?
Замкни губастый рот:
Дежурный триумвир охвачен честной жаждой —
Он Фульвии своей преподнесет однажды
Твой череп.
Sic transit…
Конвойный, грубый скот,
Вольноотпущенник – он карьерист, мерзавец!
Три довода мечом неотразимы. В том
Порукой Фульвия. И опустевший дом,
И македонский брег.
Но неужели зависть
В ораторе такой мог вызвать аргумент
Испанский острый меч?
 
 
Как воздух густо бел!
Твой гордый Рим гниет, как старый сифилитик.
Ты недорассчитал, блистательный политик.
Недоучел, писатель, проглядел.
 

Втекает мозг в прибрежные пески

 
Густеет немота сенаторской конюшни.
Наглеют всадники. В провинциях разврат.
Дежурный триумвир томится жаждой власти,
И он не пощадит
несчастный мой язык, проколотый иглой, нет шпилькой
злобной бабы, и правая рука, прибитая к трибуне на
площади.
ТАК
Я, Марк Тулий Цицерон,
Сим объявил в веках смерть
Города
героя:
Республика Меча рождает Трон,
Могилу собственную роя.
 
 
СТРАХ СЛУШАЕТ СЕБЯ И ГЛУШИТ ПЛЕСК РЕКИ
ВО ТЬМУ НАБУХШУЮ РАСПАХНУТОЙ АОРТЫ
НО ВЫСЫХАЕТ МОЗГ И С НЕБА ЗВУКИ СТЁРТЫ
И ВЕЧНОСТЬ СОННАЯ ЛОЖИТСЯ НА ПЕСКИ
 

«Быка любившая матрона, браво!..»

«Природа тот же Рим…»

О.Э.М.

 
Быка любившая матрона, браво!
За бабью стать твою и дышащую справно
Тугую плоть – я, грезящий во тьме
Своих времён – оттачиваю жало,
И Рима обмелевшая держава,
Как некий пласт, раскинулась в уме.
 
 
Мужчина – мини-бык. Но бык-то уж навряд ли
Мужчина. (Это ведь не важно, что рога
Есть украшенье общее…). Строга
Наука логика, хотя не дорога,
Лишь были б внутренние органы в порядке.
А встречи, надо думать, были сладки.
 
 
И ты, тунику лёгкую задрав
До крепкой белой шеи и склонившись,
Была по своему права, с природой слившись,
И бык – природа был не меньше прав.
 
 
И семенем накачанная туго,
Патрицианочка, бычачьих чресл супруга,
Глотай бодрящую горячую струю,
Покуда для тебя не вылепили друга,
Что душу даст тебе и выжжет плоть твою.
 
 
Покуда нежный зверь, собой объявши древо,
И свесившись с ветвей, не скажет: «Где ты, Ева?
Вот яблоко тебе»
– А это вкусно?
– Да.
И, друга повстречав, с ним яблоко разделит.
И рай в последний раз для них постель постелет,
И выведет из врат, и отошлёт в стада.
 

Без названия

 
В ту ночь мне снилось многое, хотя
И блазнилось, что я не спал нисколько.
Любовницы во тьме желтела долька,
И вся она была как бы дитя,
Уже чуть, правда, тронута морозцем
Девичества (наверное, к слезам…).
А снился мне суровый Джугашвили
У гроба Лили Брик. Она в цветах
Лежала, как красивая молодка,
И щебетала что-то на французском.
Но я расслышал только «силь ву пле».
Ещё во сне меня томила жажда,
Подташнивало. Матерно шурша,
Московская вокруг роилась пьянь.
Из всех щелей ползли стихи, как змеи,
Разрубленные диким топором.
Всем этим управлял вальяжный малый,
Мраморноватый. На причинном месте
Подрагивал присохший сельдерей.
Да это ж Алексей Толстой! Окстился
Я, вспомнив басню Лёна. Ночь была
Насыщена литературной гнусью,
И в нос шибал чудовищный миазм.
О, Господи! – я повторял во сне,
Спаси меня… – но не было ответа.
 
 
Так в помраченьи горьком, я страдал,
Растекшись по дивану, как Россия.
С Кавказа жгло, с Таймыра бил мороз,
Мозги засасывало Петербургом,
А где-то в отдаленьи, вроде Вены
Сосал из сердца нежный скорпион.
«Жизнь кончена…», – с тоской подумал я,
Привычно ошибаясь. Рядом плавал
Покойник, колыхая сединой,
И снегом мне виски запорошило
(столь многая была во мне печаль).
Давненько я не читывал Кулона, —
Свербила мысль, но кто он – я не знал.
(Ночная книга с женщиною схожа,
Любимой и таинственной. Она
В любви страшна, дика и неопрятна.)
 
 
Однако тошнота совсем прошла,
Пейзаж сменился новым, и погода
Менялась тоже к лучшему…
И вот
Из пелены лиловых облаков,
Пробившийся в каком
то главном месте,
Ударил луч решительного света.
И тут я успокоился, поняв,
Что ВСЁ УЖЕ В ПОРЯДКЕ. Этот луч,
Казалось мне, собою замыкал
Какое-то ТВОРЯЩЕЕСЯ действо,
И мощно сообразен был со всем,
Что было, есть и будет… Но чему
Нет имени в языках человечьих
 

«У сплошной воды солёной на краю…»

Виктору Гурьеву

 
У сплошной воды солёной на краю
Я стою – смотрю, смотрю себе, – стою.
 
 
Заневестило рассветом небеса,
Показалися при этом паруса.
 
 
Что мне ждать – гадать, чего мне ждать – гадать?
Век бы жить у моря – горя не видать.
 
 
С моря – рыбку, да хибарку из досок.
А наскучит – так потуже поясок,
 
 
Да и посуху с удобным посошком…
А не то ещё – в колонне с вещмешком…
 
 
Словно дождь, по перепонкам … голоса…
Глянул вдаль – они пропали, паруса.
 

Вот ходит – бродит длинноносый Гоголь

 
Вот ходит – бродит длинноносый Гоголь
И думает неумолимо: Что б
Заколотить в дремучий русский лоб,
В печёнку, в душу – веру в Беса, в Бога ль?..
Того не зная: Пишутся без нас
«Гостиный двор», «Проспект», промежду делом.
Литература……………………
Попахивает чем-то оголтелым
Её натура…………………………….
 
 
Вот бродит он, Творец, в чернилах, грязен…
Грызёт перо. Карман его с дырой.
И мыслит, мол, любви его герой
Как за двоих – и скромен и развязен!
Им без меня – он думает – тепло,
И даже сладко……………………….
И трепыхалась, будто бы крыло,
Его крылатка…………………………
 
 
И я ходил, по Невскому гулял…
И взор острил, и никого не встретил,
И призраками родственными бредил,
Крылаткой, как кудрями, шевеля.
Во мраке «ПИВО – РАКИ», за бутылкой
Точил тоску, и капала слеза,
Где Муза деревянною кобылкой
Счастливо улыбалась мне в глаза.