Kitobni o'qish: «День Пятый»
День Пятый
И сотворил Господь в первый день небо и землю, и отделил свет от тьмы. На второй день отделил Он воды от тверди, и нарек все, что над твердью земной – твердью небесной. Третьим днем наполнил Он сушу посреди вод растениями, а днем четвертым по Его воле воссияли светила на тверди небесной. И шел пятый день, и явились на сушу и в воду твари живые. Но не было в Мире еще человека.
Сцена Первая. День Пятый.
Дорогой ресторан в центре Москвы. Под потолком качались продолговатые лампы, но казалось, что они плавают в неосязаемом эфире. Основной зал до отказа заполнен. В вип-ложе у самой дальней от входа стены расположилась большая группа людей. Нет, они не выпивали, по крайней мере не в количествах, превышающих бокал шампанского в среднем на человека. Тем не менее, им было очень весело. В углу, за светом ламп, на кожаном диване сидела девушка в коротком бордовом платье. В полумраке ярко отсвечивали лишь стразы в верхней его части, и отсвечивали настолько ярко, что свет их отражался даже в ее выразительных карих глазах.
Девушка была невысокой. Это заметно и в сидячем положении. Встань она, и оказалась бы по плечо любому мужчине среднего или чуть выше роста. Она только что выиграла одну из важнейших в жизни наград. Сделала то, что от нее ждали все. Единственной торжествующей на этом празднике жизни она ни была, но благодаря нечеловеческой харизме ее боготворили больше всех остальных вместе взятых. Боготворили коллеги, боготворили организаторы – взрослые люди, забавно смотревшиеся среди обилия молодой поросли, и присутствовавшие здесь, как учителя на выпускном – до поры, до времени. Именно к ней в первую очередь подходили случайные зеваки.
В первые минуты было чертовски приятно, а затем стало отвлекать. Приходилось ежесекундно следить за тем, как выглядишь. Даже дышать теперь нужно ровнее, и улыбаться строго симметрично – как по золотому сечению. В какой-то момент доедать анко перехотелось – люди смотрят, и измазаться ничем нельзя. Такое пристальное внимание давило. Когда люди мечтают о славе, они не задумываются о том, что она вездесуща и всепоглощающа. И даже когда никто открыто не проявляет интереса, включаются паранойя и детские комплексы, давным давно забытые. Кажется, что смотрят. Смотрят и пожирают.
Фигурное катание – очень жестокий спорт. С пяти лет, а может и раньше, тебя выдергивают из процесса естественного взросления, и помещают в программу, где давным давно все ситуации прописаны. Это – нельзя, это – можно, а вот это можно только так. Зависть до беззаботной жизни других детей, потом подростков, и претензии к родителям, выбравшим твою судьбу еще тогда, когда сам ты не мог ничего выбирать, а теперь поставлен в стуацию, когда как бы должен оправдывать ожидания тех, кто в тебя поверил и кто над тобой доминирует. Затем ты попадаешь в капкан широкого социального одобрения и становишься наркоманом, сидящим на игле собственного тщеславия. Вкуснее всего юношеский максимализм кормит рукоплещущий стадион. А потом, войдя в третий десяток, ты просыпаешься и понимаешь, что толпа, несущая тебя на руках к пьедесталу, и толпа, несущая тебя на казнь – всегда одна и та же. Кто бы в отдельности не составлял совокупность, совокупность не имеет лица. И совокупности не видно, через что ты проходишь перед тем, как получить ее одобрение.
Цена славы – это желчь тех, кто в тебя не верил и не смог пережить твоего успеха, помноженная на истерику тех, кто тешит эго, прикасаясь к человеку, взлетевшему под потолок их собственных фантазий. На пике именно это как раз не утомляет и даже нравится, но психика человека устроена довольно топорно. Люди творческие, обладающие психикой подвижной, играют в шашки на мао-блокаторах, и, захлебываясь в волнах депрессий и приступах рафинированного нарциссизма, тем не менее двигаются и подстраиваются десятки лет. Люди же, воспитанные жестко, и заранее готовые преодолевать, если ломаются, ломаются непоправимо, словно стальная арматура.
