Kitobni o'qish: «Мнемофаг»

Глава 1. Пыль и пергамент

Воздух в читальном зале архива городской библиотеки Фальтико был густым и неподвижным, как вода в давно забытом колодце. Он пах вековой пылью, кислым клеем старых переплетов и едва уловимой, сладковатой нотой тлена, которую источали ветхие страницы. Для большинства людей это был бы запах запустения, но для Петто он был ароматом порядка, незыблемости и – самое главное – истории, застывшей во времени.

Петто, или Пётр Романович, как значилось на медной табличке у входа в их фамильное дело – «Архивное бюро Вороновых. Основано в 1834 году», – склонился над большим дубовым столом. Его поверхность была испещрена царапинами и чернильными пятнами – молчаливыми свидетелями работы поколений его предков. Под ярким светом настольной лампы с зеленым абажуром лежали два гиганта прошлого: пожелтевшая, потрескавшаяся на сгибах карта Фальтико 1888 года и более поздний, но не менее внушительный план города 1952 года.

Его пальцы, удивительно аккуратные для его слегка грузного телосложения, осторожно водили по линиям старой карты. Он сверял названия улиц, расположение давно снесенных церквей и очертания кварталов, ныне погребенных под асфальтом и бетоном новых районов. Работа была кропотливой, требующей внимания, которое Петто отдавал ей сполна. В этом мире четких линий, условных обозначений и строгих дат он чувствовал себя на своем месте. Хаос и суета современного Фальтико, гудевшего за высокими стрельчатыми окнами архива, казались ему чем-то далеким и не слишком реальным. Настоящая реальность была здесь, под его пальцами, на хрупкой бумаге.

Сегодня он выполнял рутинный запрос от местного краеведа – уточнял границы бывшей Купеческой слободы для какой-то статьи. Петто медленно передвигал лупу с толстым стеклом по карте 1888 года. Вот она, слобода: кривые, узкие улочки, тесно прижавшиеся друг к другу дома, обозначенные мелкими прямоугольниками. Он нашел нужный участок, отметил его карандашом на своем блокноте и перевел взгляд на план 1952 года.

Здесь все было иначе. Широкие проспекты, типовые сталинки, парк на месте снесенного рынка. Слобода исчезла, стертая волей архитекторов и строителей новой эпохи. Петто привык к таким метаморфозам города – Фальтико постоянно пожирал сам себя, строя новое на костях старого. Это был естественный, хоть и немного печальный, по мнению Петто, процесс.

Он уже собирался отложить карты, как что-то зацепило его взгляд. Маленький, неприметный тупик на карте 1888 года, отходящий от одной из главных улиц слободы. Назывался он незатейливо – Глухой проулок. Петто нахмурился. Он был уверен, что на более ранних картах, которые он изучал прежде, этого проулка не было. Но еще страннее было другое. Он перевел лупу на план 1952 года. На месте, где должен был быть вход в этот Глухой проулок, теперь возвышался угол массивного жилого дома. Никаких следов, никаких упоминаний.

«Хм», – пробормотал Петто себе под нос. – «Снесли вместе со всей слободой, очевидно».

Он потянулся к папке с документацией по городскому планированию середины XX века. Такие сносы и перестройки обычно сопровождались кипами бумаг: разрешениями, актами, планами застройки. Он пролистал несколько ветхих, отпечатанных на машинке страниц. Упоминания о сносе Купеческой слободы были, но вот конкретно Глухого проулка – нигде. Ни единой строчки. Словно его и не существовало вовсе, хотя вот он, четко прорисован на карте почти столетней давности.

Петто потер переносицу. Скорее всего, ошибка картографа 1888 года. Или, что вероятнее, затерявшиеся документы. Бюрократическая неразбериха – вечная спутница истории. Он сделал пометку в блокноте: «Глухой проулок (Купеч. слоб.) – проверить по описям до 1888 и актам сноса 1950-х».

Он отложил карты и поднялся, чтобы размять затекшую спину. На столе завибрировал телефон. Петто бросил на экран быстрый взгляд. Сообщение от Мишки Сомова, старого университетского приятеля: «Петруха! Мы в "Старом Фонаре"! Подтягивайся, сегодня же пятница!» Под текстом – размытое фото с хохочущими лицами и поднятыми кружками пива.

Петто поморщился. «Старый Фонарь». Шумный, прокуренный бар с липкими столами и оглушительной музыкой. Необходимость поддерживать пустые разговоры, вымученно улыбаться шуткам, которых не понимаешь, чувствовать себя не в своей тарелке среди чужого веселья. Он представил это на мгновение – гам голосов, звон бокалов, навязчивые вопросы о том, как он поживает, сидя целыми днями в своей «пыльной конторе». Нет. Он быстро набрал ответ: «Извини, завал по работе. В другой раз». Отправил, не дожидаясь реакции, и убрал телефон в карман.

Какой «другой раз»? Он всегда находил причину отказаться. Старые знакомые давно привыкли, наверное, и звали уже больше по инерции. Петто не был нелюдимым в прямом смысле слова, он просто не видел смысла в бестолковом социальном шуме. Его мир был здесь, в этом старом здании, которое служило домом и конторой для Вороновых уже семь поколений. Прадед, дед, отец – все они дышали этим же воздухом, перебирали эти же бумаги, хранили память Фальтико. Это место было создано для него, или он был создан для этого места. Границы между работой и жизнью стирались. Архив располагался на первом этаже, а на втором были их с Аней жилые комнаты. Тишина и порядок царили и там, и там.

Аня. Вот его единственный настоящий социальный контакт, который ему был нужен. Его жена. Она понимала его как никто другой, принимала его замкнутость и любовь к прошлому. Они были вместе уже пять лет, и недавно начали всерьез говорить о ребенке. Восьмое поколение Вороновых, которое, возможно, тоже когда-нибудь будет сидеть за этим самым дубовым столом. Эта мысль грела Петто куда больше, чем перспектива пива в шумной компании. Аня и работа – два столпа, на которых держался его упорядоченный, безопасный мир. Больше ему ничего не было нужно.

Он подошел к окну. Внизу шумела улица, залитая уже неярким вечерним солнцем. Сверкающие витрины магазинов, поток машин, спешащие по своим делам люди. Современный Фальтико жил своей жизнью, не подозревая о призрачных проулках и забытых кварталах, которые все еще существовали на старых картах, словно тени под его блестящей кожей.

Петто вздохнул. Пора было заканчивать на сегодня? Нет, он же сказал Мишке, что у него завал. Значит, нужно еще немного посидеть. Посмотреть те описи по Глухому проулку. Этот проулок был всего лишь мелкой нестыковкой, одной из тысяч. Ничего особенного.

Но где-то в глубине его методичного, упорядоченного сознания шевельнулось едва заметное чувство… неправильности. Словно он заглянул в замочную скважину и увидел там не темную комнату, а лишь кусочек абсолютной, неестественной пустоты. Он тряхнул головой, отгоняя глупые мысли. Сверхурочная работа – лучшее лекарство от ненужных фантазий. Он вернулся к столу, к своим пыльным картам и надежному, понятному прошлому.

Пока еще понятному.

Решив не откладывать, Петто направился к стеллажам, где хранились менее официальные, но зачастую более ценные свидетельства прошлого – личные архивы, переданные на хранение потомками или найденные при сносе старых домов. Дневники, письма, мемуары, записные книжки – хрупкие осколки чужих жизней, в которых порой скрывались ответы, не найденные в казенных бумагах. Его пальцы скользили по корешкам, ища нужную эпоху, нужный социальный срез. Купеческая слобода, конец XIX века… кто мог знать о ней достаточно подробно?

Он остановился у секции с документами дворянских и чиновничьих родов того периода. Несколько часов ушло на перелистывание выцветших страниц, разбор витиеватых почерков, чтение описаний балов, карточных долгов и светских сплетен. Ничего. Уже чувствуя знакомую ломоту в спине и легкое разочарование, Петто потянулся к последней стопке на полке – несколько толстых томов в потертых кожаных переплетах, принадлежавших некоему Аркадию Болю. Имя показалось смутно знакомым. Ах да, личный помощник, почти камердинер, последнего короля Фальтико, правившего как раз в те годы. Вряд ли королевский слуга интересовался какими-то трущобными проулками, но Петто методично открыл первый том.

Почерк был убористым, почти каллиграфическим, но с эмоциональными, резкими росчерками. Боля явно был человеком наблюдательным и не чуждым рефлексии. Петто листал страницы, посвященные придворному этикету, интригам, визитам иностранных послов… И вдруг наткнулся на запись, датированную весной 1887 года.

«…Сего дня Его Величество вновь соизволил посетить городские мануфактуры. Процессия, как всегда, вызвала ажиотаж среди черни. Путь лежал через Купеческую слободу, и снова пришлось прибегнуть к нашей маленькой хитрости с Глухим проулком. Слава создателю, что предыдущий градоначальник внял моим просьбам и обустроил сей тупик позади лавки старьевщика Кривоносова. Иначе пришлось бы Его Величеству ехать дальше по Никольской, а там… Господи, упаси! Грязь, нищета, кабаки с непотребными девками. Король наш человек честный, сердцем болеющий за народ, но лицезреть такие язвы ему решительно не след. Расстроится, начнет реформы затевать, казну опустошать, а кому оно надо? Посему, не доезжая до сего безобразия, кортеж сворачивает в Глухой проулок, там через неприметные ворота во двор мы выезжаем на Замковую дорогу и возвращаемся во дворец. Король доволен увиденным порядком и чистотой, а мы – что уберегли его от лишних треволнений и город от ненужных трат. Маленькая ложь во спасение монаршего спокойствия и нашего благополучия…»

Петто откинулся на спинку стула, перечитывая строки. Вот оно! Объяснение нашлось. Глухой проулок был не просто тупиком, а специально созданным элементом городской декорации, ширмой, скрывавшей неприглядную правду от глаз «честного» короля. Он не был предназначен для горожан, не имел реальной функции, кроме как служить частью маршрута для королевского разворота. Неудивительно, что его не было на ранних картах и он бесследно исчез с более поздних, когда надобность в таких ухищрениях отпала вместе с монархией. Его просто стерли, как ненужную декорацию после спектакля.

Он почувствовал удовлетворение – загадка решена, историческая справедливость восстановлена. Аккуратный архивариус внутри него был доволен. Он сделал еще одну пометку в блокноте, ссылаясь на дневник Боля.

И все же… Что-то в этой истории царапало. Идея о том, что целый кусок города мог быть не просто забыт, а намеренно скрыт, вычеркнут из реальности ради удобства и спокойствия власть имущих, показалась ему… знакомой. Это перекликалось с самой сутью Фальтико, постоянно стирающего свои неудобные части. Глухой проулок был лишь ранним, наивным примером этого вечного процесса.

Он закрыл дневник Аркадия Боля. За окном уже совсем стемнело. Уличные фонари выхватывали из темноты мокрый после недавнего дождя асфальт. В отражении стекла Петто увидел свое усталое лицо и за ним – темные ряды стеллажей, хранящих миллионы таких же забытых или намеренно скрытых историй. Он снова подумал о карте 1888 года. Этот четко прорисованный тупичок теперь казался не просто ошибкой или уловкой, а каким-то символом, маленькой черной дырой на карте города, куда проваливались ненужные фрагменты реальности.

Петто выключил лампу. Тишина архива стала еще гуще. Пора было подниматься наверх, к Ане, к теплу и свету их маленького мира. Но уходя, он бросил еще один взгляд на карту. Глухой проулок словно смотрел на него в ответ – крошечный, но упрямый шрам на коже города.

Петто погасил последнюю лампу в читальном зале, и тишина архива стала почти осязаемой, плотной, как бархат. Он запер тяжелую дубовую дверь, отделявшую рабочую зону от лестницы, ведущей наверх, и звук щелкнувшего замка эхом разнесся по пустым коридорам. С каждым шагом по скрипучим деревянным ступеням пыльный, прохладный воздух прошлого сменялся теплым, жилым запахом – едва уловимый аромат выпечки, цветочного мыла и просто дома.

Дверь на второй этаж была не заперта. Он толкнул ее и вошел в их небольшую, но уютную квартиру. Мягкий свет торшера заливал комнату, где старинная мебель, доставшаяся от предыдущих поколений Вороновых, соседствовала с современными деталями, которые привнесла Аня. На круглом столе под абажуром стояла ваза с полевыми цветами, а на диване лежала раскрытая книга.

Аня сидела в кресле у окна, поджав под себя ноги, и смотрела на темнеющий город. Она обернулась на звук его шагов, и ее лицо осветилось мягкой улыбкой.

«Засиделся сегодня, Петя?» – ее голос был спокойным, мелодичным, всегда действовавшим на него умиротворяюще.

«Да, наткнулся на одну нестыковку в старых картах, – он подошел и опустился на подлокотник ее кресла, обнимая за плечи. – Захотелось докопаться. Оказалось, просто придворные интриги времен короля».

«Ничего опасного?» – она с легкой тревогой заглянула ему в глаза. Аня знала о его работе, о пыльных фолиантах и ветхих планах, но иногда ей казалось, что он слишком глубоко погружается в это прошлое.

«Абсолютно ничего, – он улыбнулся, стараясь развеять ее беспокойство. – Просто очередной пример того, как Фальтико прятал свои неприглядные стороны. Ты как? Все в порядке?»

Она немного помолчала, теребя край пледа, накинутого на плечи. Потом подняла на него взгляд, и в ее глазах он увидел что-то новое – смесь волнения, надежды и легкой неуверенности.

«Знаешь… – начала она тихо. – У меня задержка».

Петто замер. Они говорили об этом, планировали, надеялись. Последние несколько месяцев они жили с этой тихой, общей мечтой. Он осторожно взял ее руку в свою.

«Задержка?» – переспросил он, и его собственный голос прозвучал немного глухо.

Аня кивнула, и легкий румянец тронул ее щеки. «Уже несколько дней. Все сходится, Петя. Помнишь, мы… ну, мы же хотели, чтобы именно в этом цикле…»

«Помню», – он сжал ее пальцы крепче. Сердце забилось быстрее, наполняя его теплом, которое не имело ничего общего с теплом их комнаты. Это было другое тепло – живое, трепетное, полное предвкушения. – «Ты… ты думаешь?»

«Я думаю, что очень может быть, – ответила она, и ее улыбка стала шире, увереннее. – Но чтобы знать наверняка… я завтра утром сделаю тест. Купила сегодня по дороге домой. Тогда и будем знать точно, на все сто процентов».

Он притянул ее к себе, уткнувшись лицом в ее волосы, пахнущие ромашкой. Все мысли о Глухом проулке, старых картах и пыльных архивах мгновенно улетучились, вытесненные этой простой, но такой огромной новостью. Возможность новой жизни, их продолжения, восьмого поколения Вороновых в этом старом доме. Это было реальнее и важнее всех теней прошлого, скрытых под кожей города.

«Завтра», – прошептал он. – «Хорошо. Ждем до завтра».

Они сидели так еще некоторое время, молча, в уютном свете торшера, чувствуя биение сердец друг друга. За окном жил своей жизнью ночной Фальтико, но сейчас он казался далеким и незначительным. Их маленький мир здесь, на втором этаже старого архивного здания, был наполнен тихой радостью и надеждой на будущее, которое, возможно, уже зародилось. И в этот момент Петто чувствовал себя абсолютно счастливым, защищенным от любых теней и нестыковок реальности.

После того как волнение немного улеглось, и они обсудили все возможные «если» и «когда», Аня пошла готовиться ко сну, а Петто потянулся к книжной полке у кровати. Это был его ритуал, якорь, помогающий переключиться с плотного мира фактов и дат на что-то совершенно иное. Он провел пальцем по корешкам – здесь стояли не строгие монографии или сборники документов, а потрепанные томики фантастики, детективов и приключенческих романов. Его тайный сад, где цвели невероятные миры.

Он выбрал старенькое издание Рэя Брэдбери – сборник рассказов, который он перечитывал бесчисленное количество раз. Устроившись под одеялом рядом с уже задремавшей Аней, он приглушил свет ночника до мягкого, интимного сияния и открыл книгу.

Для Петто, чья жизнь была посвящена каталогизации и сохранению прошлого, художественная литература была окном в невозможное. Его дни проходили среди свидетельств того, что было – часто серого, будничного, иногда трагичного, но всегда конечного и задокументированного. Книги же предлагали то, чего не могло быть: далекие планеты, говорящие животные, магия, переплетенная с реальностью, города, живущие по своим, не поддающимся логике законам.

Это было не просто развлечение, а жизненная необходимость. Способ проветрить голову от архивной пыли, раздвинуть рамки строгого, упорядоченного мира, в котором он чувствовал себя так комфортно, но который иногда казался ему пресным, лишенным красок. В вымышленных историях он находил ту яркость, ту свободу воображения, которой так не хватало в его выверенной, предсказуемой реальности. Он погружался в строки, описывающие марсианские каналы или осенний городок, полный тайн, и чувствовал, как напряжение дня уходит, уступая место легкому волнению читательского предвкушения.

Он читал о стеклянных городах на красной планете, и на время забывал о Глухом проулке, о тенях Фальтико, о завтрашнем тесте на беременность. Страницы шуршали в тишине комнаты, слова складывались в образы, и Петто уносился далеко-далеко от второго этажа старого архивного здания, в миры, где прошлое не давило своим грузом, а будущее сверкало мириадами невероятных возможностей. Это было его противоядие от серости бытия, его личная машина времени, уносящая не назад, а в сторону, в бесконечность вымысла.

Строки Брэдбери уносили его на пыльные дороги Иллинойса, где лето пахло одуванчиками, но сквозь магию слов начала проступать мысль о завтрашнем дне. Не только о возможном отцовстве, но и о работе. Он отложил книгу, пометив страницу старой закладкой с гербом Фальтико. Воображаемые миры отступили, и на их место вернулась привычная реальность архивариуса.

Завтрашний день обещал быть особенно сложным. Не рутинный запрос от краеведа, а специфическое задание от частного клиента. Весьма состоятельного, судя по авансу, коллекционера или мецената, пожелавшего остаться анонимным – все общение шло через его помощника. Задача была нетривиальной: определить как можно точнее место захоронения некоего Мариона Хиккса на территории старого городского кладбища, официально закрытого и задокументированного в 1743 году.

Сложность заключалась не только в древности захоронения. Это кладбище было ярчайшим примером того, как Фальтико переписывал свою историю, буквально строя новое поверх старого. За два с половиной века на этом месте успели возвести городской музей естественной истории – массивное здание с глубоким фундаментом, которое простояло почти сто лет. А потом, в угоду веяниям нового времени и коммерческой выгоде, музей снесли, и на его месте вырос сверкающий, многоуровневый торговый центр «Галерея Времен», иронично названный так, будто издеваясь над погребенной под ним историей.

И вот теперь Петто предстояло, опираясь на скудные кладбищенские описи XVIII века, планы застройки музея XIX века и чертежи современного ТЦ, вычислить точку на третьем этаже торгового центра, где-нибудь между бутиком итальянской обуви и фудкортом, под которой два с половиной столетия назад упокоился Марион Хиккс.

Хиккс, согласно кратким справкам, которые Петто уже успел навести, был довольно заметной фигурой своего времени – поэт, драматург, чьи пьесы с успехом шли на местных подмостках, но чье имя почти стерлось из памяти потомков, заслоненное более громкими именами последующих эпох. Зачем анонимному клиенту понадобилось так точно локализовать его могилу под тоннами бетона и торговых площадей, оставалось загадкой. Возможно, какая-то семейная легенда, или эксцентричное желание почтить память забытого кумира.

Петто вздохнул. Задача была сродни попытке найти иголку не просто в стоге сена, а в стоге сена, который сначала залили бетоном, а потом построили сверху небоскреб. Это требовало скрупулезного наложения карт разных эпох, учета смещения ориентиров, поправок на строительные работы… Классическая архивная головоломка, как раз в его стиле.

И все же, мысль о старом кладбище, погребенном под слоями прогресса, снова вызвала легкий отголосок того странного чувства, что возникло при изучении Глухого проулка. Ощущение неправильности, противоестественности такого тотального забвения. Город не просто забывал – он активно замуровывал свое прошлое, словно боялся, что оно может однажды вернуться.

Он погасил ночник. Комната погрузилась в темноту, нарушаемую лишь тусклым светом уличных фонарей, пробивающимся сквозь шторы. Рядом мерно дышала Аня. Мысли о ней, о возможном ребенке, были теплыми и светлыми. Но под ними, как темная вода под тонким льдом, шевелились мысли о завтрашней работе, о забытом кладбище под блестящим торговым центром, о Марионе Хикксе, чьи кости покоились где-то под ногами беззаботных покупателей. Это был Фальтико во всей своей красе – город, построенный на костях и забвении. И ему, Петто Воронову, хранителю его памяти, предстояло снова копаться в этих слоях.