Kitobni o'qish: «Марина Цветаева. Моим стихам, написанным так рано…»

Shrift:

* * *

Введение

В мае 1913 года юная и еще мало кому известная Марина Цветаева создала стихотворение-пророчество:

Моим стихам, написанным так рано,
Что и не знала я, что я – поэт,
Сорвавшимся, как брызги из фонтана,
Как искры из ракет,
Ворвавшимся, как маленькие черти,
В святилище, где сон и фимиам,
Моим стихам о юности и смерти
– Нечитанным стихам! —
Разбросанным в пыли по магазинам
(Где их никто не брал и не берет!),
Моим стихам, как драгоценным винам,
Настанет свой черед.

(Май 1913. Крым, Коктебель)

Стихотворение в двенадцать строк, но состоящее всего из одной фразы! Высказывание, экспрессивность которого, как в музыкальном опусе, в музыкальной пьесе, непрерывно возрастает и интонационно не прерывается на протяжении всего стихотворения. Наконец, – заключительный аккорд, разрешение темы: непреклонная уверенность в том, что ее стихам «свой черед» непременно настанет.

Марина Ивановна Цветаева (1892–1941) – русская поэтесса Серебряного века, прозаик, переводчица, один из крупнейших поэтов XX века

Ко времени, когда писалось это стихотворение, Цветаева выпустила (в 1910–1912 годы) две первых книжки своих стихов. Стихов, во многом еще по-детски наивных, мечтательных, но очень интимно-искренних, подкупающих неподдельностью чувств. Этим стихи юной поэтессы, еще гимназистки, обратили внимание таких видных поэтов и критиков того времени, как Валерий Брюсов, Николай Гумилев, Максимилиан Волошин, Мариэтта Шагинян. Была выражена надежда, что юная поэтесса может вырасти в настоящего, подлинного русского поэта. А Николай Гумилев в своей рецензии подчеркнул, в частности, что юным автором «инстинктивно угаданы все главные законы поэтики». Но он же заметил, что слово «мама» почти не сходит со страниц ее первой поэтической книги. Видимо, духовно юная Марина Цветаева развивалась явно быстрее, чем ее собственное поэтическое слово, еще почти не выходившее из детской.

Однако и как поэт Цветаева развивалась стремительно. Стихотворением «Моим стихам, написанным так рано…», другими стихами 1913 года она вполне оправдала ожидания своих первых доброжелательных критиков. Оправдались и предсказания самого автора стихотворения. «Свой черед» ее стихам настал.

Марина Цветаева прожила жизнь не слишком долгую, но полную драматизма. Еще при жизни изведала она горечь реализации и другой стороны собственного пророчества-предсказания – возможной невостребованности современниками ее творчества, ее «нечитанных стихов», «разбросанных в пыли по магазинам». В 1930-е годы, уже в возрасте за сорок лет, Цветаева в одном из писем заметила об этом стихотворении: «Формула – наперед – всей моей писательской (и человеческой) судьбы».

Были и долгие годы посмертного забвения Цветаевой. Кстати, и само стихотворение «Моим стихам, написанным так рано…», извлеченное из давней рукописи «Юношеских стихов» поэта, превратилось в печатный текст лишь в середине 1950-х годов. Так что судьба и этого стихотворения убедительно воплотила выраженное в нем же предсказание при том, однако, трагическом обстоятельстве, что самого автора, ушедшего из жизни в неполных 49 лет, уже не было в живых.

Но умирают люди, а настоящее искусство не умирает.

В русскую поэзию, в русскую литературу Цветаевой вписана своя выразительная, новаторская, исполненная высокого драматизма страница. Большой русский поэт XX века Марина Цветаева продолжает жить в своих стихах.

Детство. Отрочество
(1892–1911)

Да, что знаешь в детстве – знаешь на всю жизнь, но и: чего не знаешь в детстве – не знаешь на всю жизнь.
Марина Цветаева. Мой Пушкин. 1937 г.

Все, что мне суждено было узнать, – узнала до семи лет, а все последующие сорок – осознавала.
Марина Цветаева. Январь 1940 г.

Марина Ивановна Цветаева родилась 26 сентября (8 октября по новому стилю) 1892 года в Москве в семье искусствоведа, профессора Московского университета Ивана Владимировича и его жены Марии Александровны, урожденной Мейн. Родилась и двадцать лет Цветаева прожила в небольшом уютном родительском доме в Трехпрудном переулке.

Тихий Трехпрудный переулок – почти в самом центре Москвы, недалеко от Пушкинской (бывшей Страстной) площади, Тверской улицы и Тверского бульвара, Большой и Малой Бронных улиц. К концу XIX – началу XX века этот уголок Москвы во многом еще сохранил вид традиционного русского «посада», «слободы», городского поселения с одно- двухэтажными, часто еще деревянными (как и цветаевский) домами, палисадами, зелеными двориками. Улицы и переулки здесь прихотливо изгибались, упирались в приходские церквушки; на более широких площадях высились соборы. Спугнутые колокольным звоном, с крестов взлетали сотни грачей и галок.

Родилась Марина в ночь с субботы на воскресенье, на Иоанна Богослова.

В колокольный я, во червонный день
Иоанна родилась Богослова.
Дом – пряник, а вокруг плетень
И церковки златоголовые.

(«Семь холмов – как семь колоколов…», 8 июля 1916 г., Казанская).

Натура поэтическая и романтическая, Цветаева охотно верила различным приметам, «указующим», предопределяющим символам, «знакам судьбы». Осень, листопад, суббота, полночь, Иоанн Богослов – эти знаки своего рождения она, очевидно, легко восприняла как отчетливый перст судьбы.

И еще примета русской осени – красные грозди созревшей рябины на обнажающихся в пору листопада ветвях.

Красною кистью
Рябина зажглась.
Падали листья.
Я родилась.
Спорили сотни
Колоколов.
День был субботний:
Иоанн Богослов.
Мне и доныне
Хочется грызть
Жаркой рябины
Горькую кисть.

(«Красною кистью…», 16 августа 1916 г.).

Ярко-красная, жаркая, как бы горящая, пылающая во время перехода от осени к зиме, горькая рябина прочно вошла в образный арсенал поэзии Цветаевой. Она стала у поэта символом рока, судьбы, тоже какой-то переходной и горькой, пылавшей жаром творчества и постоянно угрожавшей холодом отторжения, неприятия, забвения.

Память о доме в Трехпрудном была очень дорога Марине Цветаевой. При довольно продолжительных отъездах в детстве – с матерью, отличавшейся слабым здоровьем, и с отцом (Италия, Швейцария, Германия, Крым; летом неизменно – недалекая от Москвы тихая Таруса) – дом в Трехпрудном, вплоть до замужества в 1912 году, оставался местом ее постоянного обитания, надежным пристанищем, куда она всегда с радостью возвращалась. Она любила этот дом, словно родное существо. Любила за то, что он в годы ее детства и юности был в полном смысле слова родным, родовым гнездом, безопасно и надежно отгороженным и спрятанным в защитной листве тихого переулка от огромного наступающего каменного города.

Отец Марины, Иван Владимирович Цветаев (1847–1913), был директором Румянцевского музея (дома Пашкова, ныне входит в комплекс Российской государственной библиотеки) и основателем Музея изящных искусств имени Александра III (ныне – Музей изобразительных искусств имени А. С. Пушкина). На стене Музея изобразительных искусств установлена мемориальная доска с именем его основателя И. В. Цветаева. Открытие этого музея в 1912 году стало достойным завершением его творческой жизни.

Родители Марины и Анастасии Цветаевых: Иван Владимирович Цветаев (1847–1913) – российский ученый-историк, филолог, искусствовед, профессор Московского Университета (с 1877 г.), тайный советник, создатель и первый директор Музея изящных искусств имени императора Александра III (ныне Государственный музей изобразительных искусств имени А. С. Пушкина); Мария Александровна Цветаева (урожденная Мейн; 1868–1906) – происходит из обрусевшей польско-немецкой семьи, пианистка, ученица Николая Рубинштейна

Иван Владимирович был сыном Владимира Васильевича Цветаева (1820–1884), сельского священника села Талицы близ городов Шуи и Иваново-Вознесенска Владимирской губернии. По своему быту это сельское священство мало чем отличалось от русского трудового крестьянства. Все четверо сыновей В. В. Цветаева по семейной традиции были отданы в Шуйское духовное училище, затем учились во Владимирской семинарии. Старший, Петр, пошел по стопам отца, служил священником в Суздальском уезде, а после смерти родителя получил его Талицкий приход. Трое младших сыновей Владимира Васильевича неустанным трудом пробили себе дорогу, смогли получить высшее образование. Средний из них, Федор (1849–1901), как и Иван Владимирович, окончил Санкт-Петербургский университет, преподавал русскую словесность в средних учебных заведениях Шуи и Орла, затем, с 1883 года, – в московских гимназиях, а с 1887 года стал инспектором (т. е. директором) Второй московской женской гимназии. Младший из братьев, дядя Марины Ивановны Дмитрий Владимирович (1852–1920), специализировавшийся по русской истории, стал педагогом, известным ученым-историком, профессором Варшавского университета, где преподавал около двадцати лет; в 1911 году он был назначен управляющим Московским Архивом Министерства Юстиции (ныне – Российский государственный архив древних актов).

Иван Владимирович, отец Марины Цветаевой, в 1877 году защитил докторскую диссертацию – о древне-италийских письменных памятниках. С 1879 года он профессор Московского университета по кафедре римской (латинской) словесности; в 1888 году Иван Владимирович был приглашен профессором и заведующим кафедрой истории изящных искусств Московского университета. В Италии же И. В. Цветаев был избран Почетным доктором Болонского университета. Все Цветаевы (и старшие, и младшие) были очень дружны, переписывались, всегда помогали друг другу. Марина Цветаева, кстати, свое трудолюбие, проявленную ею в годы революции и эмиграции «двужильность» впрямую объясняла отцовским происхождением от той земли, где когда-то родился былинный Илья Муромец.

Иван Владимирович был женат на Марии Александровне Мейн (1868–1906), матери Марины, вторым браком. Его первая жена, Варвара Дмитриевна, урожденная Иловайская (1858–1890), была дочерью известного русского историка Д. И. Иловайского (1832–1920), автора пятитомной «Истории России» (М., 1876–1905) и широко распространенных в те годы учебников по русской и всеобщей истории для гимназий и других средних учебных заведений. Иловайскому и принадлежал дом в Трехпрудном переулке. Когда его дочь Варвара в 1880 году вышла замуж за И. В. Цветаева, отец дал ей этот дом в приданое. От первого брака у Цветаевых родились дочь Валерия (1883–1966) и сын Андрей (1890–1933). Вскоре после рождения сына Варвара Дмитриевна, страдавшая туберкулезом, умерла. А 44-летний Иван Владимирович, чтобы дать мать своим крошечным осиротевшим детям, в 1891 году женился вторично – на 22-летней Марии Александровне, культурной и образованной дочери своего старшего сотоварища по музейным делам.

От этого, второго брака у Ивана Владимировича родились еще две дочери: Марина, старшая, будущий поэт, и младшая – Анастасия (по-домашнему – Ася), появившаяся на свет 14 (26) сентября 1894 года. Сестры были в чем-то очень похожи, воспитывались и большую часть детства и юношества провели вместе. Анастасия Цветаева (1894–1993), ставшая впоследствии искусствоведом и писательницей, оставила написанные в 1960-е – 1980-е годы «Воспоминания», содержащие много ценных сведений о детских и юношеских годах сестер Цветаевых.

Надо сказать и еще об одной ветви рода Цветаевых. У деда Марины, Владимира Васильевича, был брат, тоже священник, Александр Васильевич Цветаев. Его дочь Елена Александровна была замужем за земским врачом Иваном Зиновьевичем Добротворским (также сыном священника), служившим в городе Тарусе Калужской губернии. Семья Добротворских была связана с семьей Ивана Владимировича Цветаева очень теплыми отношениями. По просьбе И. В. Цветаева Добротворские сняли в Тарусе для его семьи дачу. И Таруса на долгие годы стала для всех Цветаевых вторым домом, постоянным местом летнего пребывания, любимейшим уголком русской природы. Тарусским местам и их обитателям Марина Цветаева посвятила один из своих мемуарных очерков 1930-х годов – «Хлыстовки (Кирилловны)». И завершила она его такими словами: «Я бы хотела лежать на тарусском хлыстовском кладбище, под кустом бузины… где растет самая красная и крупная в наших местах земляника. Но если это несбыточно, если не только мне там не лежать, но и кладбища того уж нет, я бы хотела, чтобы на одном из тех холмов… поставили, с тарусской каменоломни, камень:

Здесь хотела бы лежать
МАРИНА ЦВЕТАЕВА».

На тарусском кладбище упокоилась старшая сестра Марины – Валерия Ивановна. Установлен ныне в Тарусе и памятный камень с надписью-пожеланием Марины Цветаевой…

Домашний мир и быт семьи Цветаевых был пронизан постоянным интересом к искусству, литературе, истории. В доме на шкафах, на книжных полках, на подставках стояли бюсты античных богов и героев, с годами сделавшихся как бы членами семьи – так все они были знакомы и привычны. Ахилл и Геракл, Орфей и Эвридика, Венера и Психея – это были не просто имена, они воспринимались Мариной почти как реальные люди, ожившие сначала в детском сознании, а затем, так или иначе, в ее поэзии. Можно, пожалуй, сказать, что Марина Цветаева была последним в России крупным поэтом (в XX веке!), для которого античная мифология являлась привычной и необходимой духовной атмосферой. Свою дочь, родившуюся в 1912 году, она назвала Ариадной. Увлекшись в конце 1910-х годов театром, Цветаева «на одном дыхании» написала ряд романтических пьес в стихах, среди них – «Фортуна», «Феникс». В 1923 году в Берлине Марина Цветаева выпустила поэтический сборник под названием «Психея. Романтика»; чуть позже под ее пером рождались драматические поэмы «Ариадна», «Тезей», «Федра»…

Другая сторона быта родительского дома – мир книг, литературы, стихов. Сначала это материнское чтение вслух; чуть позже, но не по возрасту рано – самостоятельное чтение. «Книги мне дали больше, чем люди. Я мысленно все пережила, все взяла. Мое воображение всегда бежит вперед», – писала Цветаева М. Волошину 18 апреля 1911 года. В детстве и юности Марина пережила страстные увлечения книгами К. Бальмонта и В. Брюсова, Эдмона Ростана и Марии Башкирцевой, Гейне и Гете, немецких и французских романтиков, книгами о Наполеоне и его сыне – герцоге Рейхштадтском, «Орленке» (многое читалось на языке оригинала)… С этими событиями ее внутренней духовной жизни по чистоте и интенсивности горения не могли сравниться никакие события жизни внешней. Тогда и выросло убеждение в приоритете внутренней жизни над любой реальностью, не поколебленное, не опровергнутое всеми последующими годами «опыта и размышлений».

Образы, реминисценции, скрытые и явные цитаты, сюжеты античности, Библии, русских былин, эпоса других народов – постоянные составляющие всего творчества Цветаевой.

Несомненно, что столь свойственное Марине Цветаевой ощущение трагичности бытия, которое она определяла словом «рок», удивительно сочетавшееся с каким-то возвышенным романтизмом в оценке людей и событий, шло у нее именно оттуда, из детства, наполненного воздухом античной мифологии, искусства, книжности. Но впитанная с детства античность и книжность, «святилище, где сон и фимиам», отнюдь не были для Цветаевой способом отгородиться от жизни. Это был способ существования, дыхания, жизни в поэзии, в искусстве, способ превращения быта в бытие.

Училась Марина довольно много, но, в силу особенностей своего характера и семейных обстоятельств, весьма бессистемно. В автобиографической справке, составленной в 1940 году в Голицыне под Москвой для предполагавшейся статьи в Литературной энциклопедии, Цветаева писала об этом: «Первая школа – музыкальная школа Зограф-Плаксиной в Мерзляковском переулке, куда поступаю самой младшей ученицей, неполных шести лет. Следующая – IV гимназия, куда поступаю в приготовительный класс. Осенью 1902 г. уезжаю с больной матерью на Итальянскую Ривьеру, в городок Nervi, близь Генуи… Весной 1903 г. поступаю во французский интернат в Лозанне, где остаюсь полтора года. Пишу французские стихи. Летом 1904 г. еду с матерью в Германию, в Шварцвальд, где осенью поступаю в интернат во Фрейбурге. Пишу немецкие стихи… Летом 1906 г. возвращаюсь с матерью в Россию… Осенью 1906 г. поступаю в интернат московской гимназии Фон-Дервиз… После интерната Фон-Дервиз – интернат Алферовской гимназии, после которого – VI и VII класс в гимназии Брюхоненко…» Можно немного уточнить и дополнить этот «образовательный» список. «Возвращение в Россию» из европейских школьных интернатов (с матерью и сестрой) состоялось в 1905 году через Крым, где Мария Александровна продолжила лечение в санатории, а Марина закончила очередной учебный 1906 год в Ялтинской женской гимназии. Из 8-го класса гимназии (в 1911 году, в Москве) Цветаева вышла; этот дополнительный, «учительский» класс, дававший окончившим его девушкам право на педагогическую деятельность, считался необязательным. В шестнадцать лет Марина, совершив самостоятельную поездку в Париж, слушала в Сорбонне лекции по старофранцузской литературе.

Фотография Марины Цветаевой в детстве. Около 1893 г.

Красною кистью
Рябина зажглась.
Падали листья.
Я родилась.

(Марина Цветаева)

Мать Марины, Мария Александровна, сочетала в себе немецкую (по отцу) и польскую (по матери) кровь. Такая «взрывчатая смесь» родов и наций, видимо, как-то сказалась на известной непредсказуемости и независимости характера Марины Цветаевой. Мария Александровна, натура художественно одаренная, была талантливой пианисткой профессионального уровня, об игре которой весьма одобрительно отозвался Антон Рубинштейн («Когда Рубинштейн пожал ей руку, она два дня не снимала перчатки… Упоение музыкой, громадный талант (такой игры на рояле и на гитаре я уже не услышу!), способность к языкам, блестящая память, великолепный слог, стихи на русском и немецком языках, занятия живописью… безумие в музыке, тоска…» – так вспоминала Марина свою мать в письме В. В. Розанову от 8 апреля 1914 года). Однако Мария Александровна отказалась от профессиональной карьеры и после замужества всецело посвятила себя воспитанию детей и помощи делу мужа, связанному с организацией Музея изящных искусств. Ее отец, дед Цветаевой по матери, Александр Данилович Мейн (1837–1899), из прибалтийских немцев, воспитанник кадетского корпуса, проходил службу в гренадерском полку, с 1882 года стал управляющим канцелярией московского генерал-губернатора; был знаком и бывал дома у Льва Толстого, состоял членом-учредителем Комитета по устройству Музея изящных искусств, подарил этому музею собственную коллекцию слепков античной скульптуры. Позднее, вспоминая свою мать, ее строгость в воспитании детей, Марина Цветаева отмечала: «…деспотизм – да, только – просвещенный, по прямой линии от деда А. Д. Мейна, которого моя мать до его и своего последнего вздоха – боготворила» (из письма М. Цветаевой к В. Н. Муромцевой-Буниной от 24 октября 1933 г.).

От матери Марина Ивановна восприняла музыкальность как особый дар познавать, воспринимать мир через звук. Прежде чем зрительно представить предмет, событие, явление, она как бы воспринимала, ощущала их звуковую ауру – дрожание и мерцание воздуха, обтекавшего окружающий мир. Сама Цветаева говорила об этом: «…во мне нового ничего, кроме моей поэтической (dichterische) отзывчивости на новое звучание воздуха». «Мать – залила нас музыкой. (Из этой Музыки, обернувшейся Лирикой, мы уже никогда не выплыли – на свет дня!). Мать затопила нас, как наводнение», – писала Цветаева в очерке «Мать и музыка» (1934). И там же: «Мать поила нас из вскрытой жилы Лирики, как и мы потом, беспощадно вскрыв свою, пытались поить своих детей кровью собственной тоски… После такой матери мне оставалось только одно – стать поэтом».

Мария Александровна скончалась рано – 5 июля 1906 года, едва успев вместе с дочерьми, Мариной и Асей, вернуться из Крыма в столь любимую ее детьми Тарусу. Марине еще не исполнилось четырнадцати лет. Но, по ее словам, мать успела оказать на нее «главенствующее влияние»: «Музыка, природа, стихи, Германия… Одна против всех. Heroica» (Ответ на анкету. 1926 год). А в уже упоминавшейся автобиографической справке (1940) Марина Цветаева отмечала: «Мать – Мария Александровна Мейн – страстная музыкантша, страстно любит стихи и сама их пишет. Страсть к стихам – от матери, страсть к работе и к природе – от обоих родителей. Первые языки: немецкий и русский, к семи годам – французский. Материнское чтение вслух и музыка… Любимое занятие с четырех лет – чтение, с пяти лет – писание… Мать – сама лирическая стихия. Я у своей матери старшая дочь, но любимая – не я. Мною она гордится, вторую – любит. Ранняя обида на недостаточность любви…» В своей старшей дочери мать определенно видела пианистку, возможное воплощение собственных несбывшихся мечтаний; много с ней занималась. И Марина, казалось, оправдывала ожидания матери. «Слуху моему мать радовалась и невольно за него хвалила, тут же, после каждого сорвавшегося «молодец!», холодно прибавляла: «Впрочем, ты не при чем. Слух – от Бога». Так это у меня навсегда и осталось, что я – не при чем, что слух – от Бога. Это меня охранило и от самомнения, и от само-сомнения, от всякого, в искусстве, самолюбия, – раз слух от Бога. «Твое – только старание…»», – писала Цветаева в очерке «Мать и музыка».

Но после смерти матери Марина свои занятия игрой на фортепиано, по ее словам, «постепенно свела на нет». Властно, всю без остатка, позвала к себе поэзия. Музыкальность же, передавшаяся от матери, ярко отразилась в цветаевском стихе, в самих приемах стиховой версификации. Музыка, ушедшая в поэзию и прозу («прозу поэта»), во многом определила неповторимый, притягательный и завораживающий, как сама музыка, стиль творчества Цветаевой. По мысли Цветаевой, поэзия и музыка одинаково восходят к лирике.

Здесь необходимо отметить еще один очень важный момент, вынесенный Мариной из детства во взрослую жизнь и мощно сказавшийся на формировании ее как поэта, писателя. Это (воспринятое как от матери, так и от отца) раннее, очень раннее (!), еще «дописьменное», на слух, знакомство, восприятие, узнавание и знание, наряду с русским, иностранных языков, в первую очередь – немецкого и французского. Знакомство и освоение, шедшее из быта семьи еще в период почти младенчества, в возрасте «почемучки», в возрасте «от двух до пяти» (выражение К. Чуковского), в возрасте, когда ребенок активно «познает мир», когда он сам является активным творцом, языкотворцем, создателем языка общения. Из детства (при хорошем музыкальном слухе!) вынесено и сохранено обостренное восприятие звучания слов, особенностей интонаций каждого языка, особенностей их произнесения, их соотнесения с обозначаемым предметом и между собой, чувство «аромата», «вкуса», музыки слов каждого языка. Отсюда – обостренное ощущение смысла слов, отдельных букв и звуков, их соединений, созвучий, «внутренней формы» слов, их многосмысленности, многооттеночности, их созвучности или диссонанса… В прозе, в письмах Цветаева для пояснения, уточнения своей мысли нередко использует иностранные слова. В стихах широко используются ряды слов-синонимов, слов-омонимов, слов-уточнений… («Нас рас – ставили, рас – садили… Не рассо́рили – рассори́ли, Расслоили… Стена да ров. Расселили нас как орлов…», 1925.). Поиски Цветаевой в этой области в чем-то роднили ее с поисками русских футуристов. Эта игра созвучий и смыслов, мысли и интонации – неповторимая грань индивидуального цветаевского стиля (идиостиля), очень притягательного и очень узнаваемого. Между тем музыка, звук, звучание слова в ее поэтическом сознании были лишь источником, прародителем поэтического образа. Ей прежде всего был важен смысл, речь. Стих зрелой Цветаевой, Цветаевой-мастера, часто – порывист, резок. Повинуясь собственной, звучащей в ней интонации, она смело рвет строки на отдельные слова или даже слоги. Но и слоги нередко переносит из одной строки в другую, даже как бы отбрасывает, подобно пианисту, изнемогающему в буре музыкальных образов и звуков… Естественно, что звучание, музыка стиха, столь властно подчиненные смыслу, преображались, превращаясь в резко индивидуальную манеру, в «музыку» поэта-композитора Цветаевой. Отсюда же в ее стихах (да и в прозе) – использование «по максимуму» всех возможностей синтаксиса, знаков препинания, тире и дефисов, двоеточий, восклицательных и вопросительных знаков, отточий, скобок, ударений и т. п. Сама Цветаева в очерке «Мать и музыка» отмечала: «Когда я потом, вынужденная необходимостью своей ритмики, стала разбивать, разрывать слова на слога путем непривычного в стихах тире, и все меня за это, годами, ругали, а редкие – хвалили (и те и другие за «современность»), и я ничего не умела сказать, кроме: «так нужно», я вдруг однажды глазами увидела те, младенчества своего, романсные тексты <имеются в виду нотные тетради ее сестры Валерии – В. Д.> в сплошных законных тире – и почувствовала себя омытой: всей музыкой «современности»: омытой, поддержанной, подтвержденной и узаконенной – как ребенок по тайному знаку рода оказавшийся – родным, в праве на жизнь, наконец! Но, может быть, прав и Бальмонт, укоризненно-восхищенно говоря мне: «Ты требуешь от стихов того, что может дать – только музыка!»…». Андрей Белый свой восторженный критический отклик на поэтический сборник Цветаевой «Разлука» (1922) так и назвал: «Поэтесса-певица».

Bepul matn qismi tugad.