Kitobni o'qish: «Дядька»

Старый Тятя срубил младшенькому Ване избу, прилёг на лавку, дух перевести, да так и помер. С топором в руках, а руки на груди. Хоть и покойник, а крепко топор держит, еще и бородой к себе прижимает.

Потягали сыновья топор – крепка отцовская длань даже мертвая – вытянуть не могут. Жалко топор, но не ломать же Тятьке пальцы – так в домовину и положили, с топором.

А Тятькин дух, как вышел из тела, так и ахнул с досады: «От же дурни – топор хоронят!» Заметался по хате, запричитал: «Да что же это деется! Так они дом по миру пустят! Помогите, боги земные и небесные!».

Так его и заприметили – хозяин, домовит – быть тебе домовым. Дух Тятькин остался подле родного младшего дитятка и был назначен домовым в новую избу, Тятькой же справленную.

Тятя явился миру домовым ночью за перегородкой, за печью мохнатым шерстянным комом упал на пол, словно мусор за голбец смели. К утру он уже не только вошкался за печкой, но вовсю топал маленькими ножками по полу. К обеду подрос до пояса взрослому человеку, а к вечеру вымахал в подростка с лохматой гривой.

Лысый и хворый к смерти, Тятя наслаждался и сильным молодым телом, и лохмами на голове. Невидимый людьми, носился по двору, нырял в овин, пугая тихого овинного, и на гумно.

На гумне он этих двоих молодок и увидел. Гнали скотину по кругу, наяривая ребра пятками, аж бока у быков в пене. Скачут на загривках, вцепились в холки и хохочут обе, друг на дружку глядючи.

Тут Тятя подхватил хворостину, да перетянул одной, что была ближе, через голову по спине, та аж с вола свалилась от неожиданности.

– Оставь скотину!

Первая хохотушка перекувыркнулась, вскочила на ноги, заплясала по гумну, одной рукой корча Тяте фигу, а второй пытаясь дотянуться до обожжённого ударом места спины.

А вторая от смеха тоже упала на пол – ну дуры дурами.

Звали их Шиша и Кика – обе молодые кикиморы. Волосы всклокочены, сиськи распирают сарафаны, глаза горят – огонь-молодки.

Ушибленная Кика выступила вперёд:

– Ты чё дерешься?

– А ты не замай.

– А тебе-то какое дело? Чай не твоё добро, милок.

Тятя засопел:

– Моё будет… К ночи уже… Домовым я тут поставлен.

Шиша тряхнула рыжей гривой, вступилась за товарку, уперлась тугой грудью в Тятю:

– Так-то лишь к ночи, а пока, значит, ничьё.

Тятя задумался, чтобы ответить наглой рыжей, когда за спиной деликатно кашлянул овинный.

– А овинный, – нашелся Тятя и потряс в воздухе хворостиной, – овинный вам что, не хозяин? А?

– Ладно тебе собачиться, – напирала на Тятю рыжая, подпрыгнула, вырывая из руки домового хворостину, ткнулась сиськами в лицо, обдала жаром молодого тела, – можно всё и полюбовно решить. Так ведь?

– Так, – поддакнула Кика, – а то сразу драться…

Тятя замялся:

– Ну, это, ты уж прости, погорячился…

Кика демонстративно отвернулась, тряхнула зелёной гривой волос:

– Ладно, уж, так и быть, прощаю… Но ты с нами на болото пойдешь, поможешь тину таскать.

За спиной вновь кашлянул овинный. Тятя поворотился к нему:

– Что тебе?

Овинный прошептал:

– Дело к вечеру, а тебе до полуночи входины в новую избу творить.