Kitobni o'qish: «Все и девочка», sahifa 4

Глава 10
Приезд на Околоточную

Быстренько-быстренько собраться с мамой, не забыть закрыть комнату большим ключом, не глядя в соседскую сторону пробежать коридором, скоренько спуститься на лифте с десятого на первый этаж, и, кивнув консьержке, что мы уходим, держа маму за руку полубегом подняться по Щепе к метро. Одним махом перебежать подземный переход и на той стороне в приторно-сладком воздухе старенькой булочной (она же и пекарня), глядя на большой дом Жолтовского с той стороны Садовой с библиотекой и балконом Джульетты справа, подождать такси. Потом гнать Пресней, Беговой, Ленинградским проспектом и въезжать в ворота, где двор – это еще зеленая лужайка, обставленная старыми дровяными сараями, за которыми всё еще стоят купы зеленых деревьев, а соседние дома увидишь из-за зелени не сразу и не во всех подробностях. А улица тиха. И солнце спокойно, не нервничая, обходит эту лужайку, где вместе с бабушкой за столом сидят соседки с детьми, с работами, товарками из других домов, веревками белья, корытами, бидонами и кастрюлями домашней снеди – в зависимости от сезона. Таксист, понимая жанр, гудит в свой клаксон, выключает счетчик. Призывно загорается зеленый свет – свободен. И бабушка, радостная, всполошившаяся, бросив свои дела, бежит к нам с мамой навстречу, широко расставив руки, чтобы я с разбегу не разминулась с ней, а со всего маху врезалась в ее руки, в нее и в ее сердце – так ей будет приятней всего. И крепко обняв меня, она говорит: «Какая моя внученька догадливая, что приехала! Знала, что бабушка ее ждет! Ну вот я и рада! Пойдемте в дом».

– Что Рита с Севой? – спрашивает мама, когда все садятся. Ей очень хочется про свою наработку рассказать.

– Да куда он денется! Не знаешь, какую пробку этому Севе вставить. Винищем от него каждый божий день несет, ни дня не пропустит. Я говорю: «Ты что? Не видишь, что ли? Замуж за него собираешься? Ох, погубит, говорю, тебя твоя верность да преданность. Не всегда в жизни это хорошо, не всегда на пользу человеку, иной раз и похитрее надо быть. Это он еще на своем здоровье, пока молодой, как-то прокатывается, а дальше, говорю, что будет?»

– Ну а она – что?

– Молчит. И чувствую, своего мнения держится непоколебимо.

– Ну, гляди, говорю, дело твое. Потом наплачешься, да поздно будет.

Жаль. Маме так хотелось рассказать свою наработку. Как только отъедешь в командировку – сразу от жизни отстаешь. А наработка была такая красивая: «Иду я по своему строительному институту (справку какую-то надо было взять), а навстречу мне высокий, статный, с красивым молодым лицом мужчина спортивного вида. Вот, думаю, какого бы нашей Рите в женихи, она спортсменка. Но как подойдешь к нему? В тот раз с Ритой не удалось переговорить, быстро вызвали в командировку. А приезжаю из командировки, вижу – она уже с ним. Я глазам не поверила. А они оба смеются».

Рита рассказала: «Послали нас на студенческую спартакиаду в Ленинград, там мы в одной гостинице, оказывается, были размещены. Так и познакомились». Да… там и познакомились… Ну, думаю, хорошая пара будет. А теперь вот как нескладно выходит.

Бабушка нервически берет ножи и вилки, чтобы их чистить. Не может без работы, даже и разговаривая.

– И кто ее, эту чертову водку, только придумал?

– Кто-кто! Менделеев, а то кто же! – кричит из другой комнаты дедушка. – Русская наука она такая! Никак в этом вопросе стороной пройти не могла.

– И еще что придумал, – продолжила бабушка Дуня, – ни с того ни с сего пропал. Ходил-ходил – и пропал.

– Как пропал? – спрашивает мама.

– Вот и мы Риту спрашиваем – как пропал?

– А как люди-то пропадают – в газетах писали да по радио говорили.

– Да нет, – говорим, – сейчас не сталинское время, чтоб люди без суда и следствия пропадали!

– Нет, говорит, раз мы любим друг друга – он не мог пропасть по другой причине. Сама не своя и плачет.

Мы давай думать: кто нам может разъяснить? Тетка Аня со Сретенки или дядя Миша, завгар в Химках? Позвонили сначала ему. У него человек в органах оказался. И человек тот подтвердил: «Сейчас не сталинское время, чего вы всполошились!»

А Рита – нет, узнайте, не мог никуда деться, если меня любит. Ну, узнал тот человек: «Нет, говорит, в органы не забирали». Ему потом дедушка отдельный подарок возил. Я говорю – что возил? Он говорит – не скажу.

– Ну что же? Где же нашли-то, мам? – Тома взволнованно.

– А он, видишь ли, никуда и не исчезал. Вот тебе и «любит – значит, никуда деться не может». А оказалось очень даже может. Он у какой-то лыжницы стал жить, которая тоже на спартакиаду с ним поехала, но уже на другую. Но не в пример нашей Рите, которая думала, должно быть, о любви и верности, когда была с ним, эта лыжница просто переночевала с ним, а потом, забеременев, поставила перед выбором: если не хочешь свою социальную карьеру ломать – женись или дальше оператора очистительных сооружений ты у меня в жизни не выпрыгнешь! Он на факультете канализации учится. Всё-о-о разузнала!

– И что же? Он так и не расписался с Ритой, что ли? – мама взволнованно.

– Да подожди ты, дай досказать, не встревай, когда человек рассказывает. Дай-ка мне, отец, новой наждачной бумаги, эта что-то не берет, – крикнула она в другую комнату дедушке и, получив бумагу и продолжив свою чистку вилок, продолжила рассказ. – Вот ему и пришлось выбирать. Сначала-то он просто отсидеться хотел, да видишь ли, она – женщина норовистая, не спустила ему. Ну, и выбрал он, как человек слабохарактерный, самое неблагодарное – роспись с той женщиной, прописку ее сына у себя в квартире и развод с той женщиной. Вот теперь Рита и жена, и хозяйка в его квартире, да только до той поры, пока он не сопьется и пока не вырастет прописанный там его сын от той женщины.

– Да как же так можно? – спросила в сердцах мама.

– А ты юриста спроси! Значит вот можно. Во всяком случае так Рита говорит. Вот она ночь там переночует, а шесть дней дома лежит и отплевывается. Вот какая теперь ее жизнь.

Глава 11
Праздник посадки подсолнухов

На майские праздники в семье бабушки было принято убирать палисад, потому что окна выходят на улицу и на пивной ларек, и после протаявшего снега остается много бумажек, вид непритязательный. А еще и потому, что наша трехкомнатная квартира была на первом этаже полуподвального помещения, и лучше было самим убрать, вскопать и посадить цветы.

Бабушка сажала подсолнухи. Ни для чего, так, по деревенской привычке. Хотя, если посмотреть через дорогу от пивного ларька, ясно – в какой дом мужики пойдут попросить стаканчик, а в какой нет. Бабушка, когда-то работавшая и уборщицей, и сторожем, испытывала дефицит общения, и ей всё-таки было важно, чтобы мужички заходили попросить стаканчик. Иногда они тут же распивали и оставляли бутылки бабушке. Она не брезговала таким приварком, как и все простые женщины в то время. А дочери, чтоб не ругаться с матерью, привыкли смотреть на это сквозь пальцы, но слегка пренебрежительно, в полной уверенности, что в их старости, копейки не надо будет считать, и это отомрет само собой.

В деревне Голубцово на горке закликали птиц для встречи весны, а теперь весну закликали взрослые копанием, сажанием цветов – и к обеду за стол. Тут тебе и весна, и субботник, и общая разминка перед застольем. Все, кто мог из родни, по деревенской традиции обязательно приезжали. Дуся с мужем, Аня со Сретенки, Миша из Химок. Ведь все через бабушкину квартиру в Москву попали. Она им была не чужая. И на такой общесемейный праздник Рита притаскивала своего Севу.

Сначала я никак не могла примениться к нему в отношениях, он пугал меня своей взрослостью, чуждостью. И это же восхищало: писаный красавец, голливудский актер. Твердого отношения к нему не было, как и к теткам. То почти ненавидела, а то вдруг восхищалась им. Вглядывалась в него откуда-нибудь из укромного места. Интересным был только он, а все вокруг были знакомые. Любой мог подойти, запросто поговорить, громко поздравить с праздником. Но это были детские разговоры, я их уже переросла. Мне хотелось взрослых разговоров, наподобие разговоров теток с мужчинами. И когда приезжал Сева, чудилось – вот-вот он заговорит со мной, такой красивый, безупречный, восхитится моим умом, красотой, будет показывать всем, как свою подругу. Привозившая его тетка Рита пунцовела, недружелюбно молчала. Я не оставляла его своим вниманием, ковыряла клеенку, а из-под опущенных век видела его, ожидая вопросов. А Рита наоборот, никак не могла найти себя по отношению к своему роду. Ей казалось, все смотрят на нее и осуждают – вот какая, не умеет сразу захомутать мужика, позволяет ему прогулочные приезды по праздникам, а это уже далеко не юность.

Рита дергала его по мелочам: то не той вилкой влез в салат, то слишком много себе налил вина. Сева старался терпеть, не обращать внимания, а когда напивался, мог даже ласкательно обращаться к ней: «Ну что ты, Ритулечка, я оставлю эту салатницу в покое».

И это тоже было отвратительно. Ну никогда не обратится ко мне со взрослыми разговорами! И вдруг всё получилось: он позвал меня в Васину комнату. Идя туда, я ликовала. Напряженно села. Но – Боже! – что я услышала?

– Как ты можешь своему отцу Леониду дерзить и беспочвенно настаивать на каких-то мультяшках? У человека большая и очень ответственная работа. И не где-нибудь, а в Мингео. Он хотел этим футболом просто развеять свою голову. Неужели это непонятно? Человек в свой выходной не имел право расслабиться?

Ах, противный, противный Сева! Никогда тебя не полюблю! И я убежала.

– Ты опять что-то выкинул? Вот зачем племянницу расстроил? Зачем к ней приставал? – Рита уже стояла на цырлах в коридоре.

– Я её воспитывал. Что она отца до аффекта довела, что он не выдержал и уехал на свою квартиру? Разве так благонравные девочки делают?

– Не совался бы ты в воспитание чужих детей. Своего б сначала родил!

– Ха-ха, Рита, ты шутница!

– Бросьте вы перепалки, пойдемте к столу! – как всегда миролюбиво завершала инцидент бабушка.

А я еще долго повторяла про себя: «Противный, противный, никогда его не полюблю! Еще мне указывать вздумал! Указывай своей тетке Ритке!»

А один раз в праздник было интересное. Тетенька Валя, налив себе тарелку супа, кинув туда ложку и взяв табурет, пошла к пивному ларьку, на почтительном расстоянии поставила табурет, красиво воссела на него, положив ногу на ногу, и глядя в упор на очередь, стала вкусно есть на глазах у всех мужиков.

– Чтой-то она себе позволяет? – спросила Марья Михайловна бабушку.

Та вроде как ничего не ответила, потому что была занята, снимала белье в таз. А когда пошла его относить в дом, другая соседка, обращаясь к Марье Михайловне, сказала:

– Ты что? Не видишь? У девки бешенство матки по весне.

Ужасно противная эта Марья Михайловна, про тетеньку Валю всегда бабушку спрашивает:

– Твоя-то замуж не собирается?

– Да нет, откуда! – мирно отвечает бабушка. – С этой стороны – школа летчиков, а с той – нет никого.

– Да, – говорит соседка, – женихи нынче дороги. За просто так не хотят идти в семью. Да и балованы, надо признаться, летчики. Их на каждый праздник на Красную площадь приглашают. Одно слово – «сталинские соколы». Бери выше! Для наших девок – они не пара.

И еще я подслушала шипенье Марьи Михайловны и Шеленковой с нижнего этажа:

– Да какое ей замуж! Она вон в Мишин переулок ходила к старухе, которая самодельные аборты делает.

– Да ты что?

– А что ей оставалось делать? Погулял с ней сталинский сокол, бросил и уехал. Его, видишь ли, распределили. Да её вся улица засмеяла бы, если бы она с ребенком осталась.

А в очереди – кто краснеет, завидя валино уплетание супа, кто откровенно не понимает женского маневра и удивляется, кто-то из мужиков раздражается:

– Чего расселась? И так пройти негде, очередь толчется, а еще ты тут цирк устроила.

А кто-то плевался:

– Бабы-то до чего дошли! Сами на шею вешаются!

А кто-то юморил:

– За одну плату, ребята! За одну плату!

– Чего за одну плату? – спрашивали его из очереди.

– За одну плату пивка попьете и ложкоглотание, как в цирке, увидите. Сейчас она её проглотит, подождите!

А были и те, которые сентиментально зазёвывались и мгновенно влюблялись в происходящее. Их толкали:

– Ну что стоишь? Ты в очереди или нет?

А они не хотели отходить и вообще разговаривать, хотели так стоять и смотреть, может быть, целый вечер смотреть, откуда они знают?

Но мужики напирали:

– Эй, двигайся, что ли! Какого ты там стал? По шее получишь!

А кто-то из шустрых пытался взять адресочек.

Я переживала за тетеньку Валю. Этот – мимо, и этот – мимо. Когда же принц-то придет, возьмет её под руку и своим повелительным жезлом рассеет эту очередь в тартарары? Но принц всё не приходил и не приходил. И вдруг, когда уже солнце начинало клониться за дома и продавщица закричала: «Больше очередь не занимать! Пиво кончается! Чтоб не было потом претензий и недовольных, я сказала – больше не занимать!» обнаружился мужичонка лет пятидесяти, нахал, который сказал, чтоб ему:

– Ну что? Семечками пришла торговать, а мешок-то украден?

Очередь рассмеялась. Тетенька Валя фыркнула на него, как кошка, забрала табурет и тарелку и ушла, гордо неся голову понятой. И больше таких штук у пивного ларька не проворачивала.

– Бабушка, а почему принц так и не пришел к тетеньке Вале? Она его так ждала, – спросила я вечером.

– Фи, милая, любовь – не то что годами – десятилетиями ждут. И то не каждому она достается.

Ну вот. А на третий год того же праздника было такое событие: дедушка взял меня за руку, покряхтел-покряхтел, засупонился потуже, и мы пошли гулять по улице. С бабушкой я гуляла только во дворе, а он отдельной строкой сказал бабушке, что если пойдет гулять, то уж никак не во дворе, а пойдет по улице и дойдет до школы летчиков (они же сталинские соколы) и что он, хотя и не партийный, но в душе большевик.

И еще что-то из того же ряда, что понимают только взрослые. На это бабушка сказала: «Хорошо, хорошо, иди, как хочешь, только смотри, чтобы ребенок не сунулся на проезжую часть».

И мы пошли с ним за ручку. А на улице он встретил другого дедушку, который был домашним радио для всех, и тот стал рассказывать новости. В том числе и о том, что на углу их улицы, Околоточной, построили родильный дом. Большая радость!

– Да, – сказал дедушка (на этой прогулке он себя плохо чувствовал, а вскоре и вовсе умер), – роддом открыли, а рожать некому. Вот я – нарожал девок. Думал внуков будет – завались, не буду знать, куда деться. А на трех – всего одну еле-еле родили. Что за жизнь? Не понимаю! Раньше-то в деревне по пять-восемь. Меньше – и не спрашивай.

– Ну раньше! – дипломатично сказал чужой дедушка. – Мало ли что раньше было. Мы живем при «теперь», с этого и танцуй!

На что дедушка сказал:

– Да уж! – и помолчал.

Чужой дедушка дипломатично опять кинулся в новости, но не в уличные, а в общегосударственные. Правда, тихим голосом:

– Скоро сталинским соколам капут будет, всех отправят на пенсию.

– Да не может быть!

– Да, точно.

– А кто ж вместо них?

– А вместо них будут стоять ракетчики, каждый при своей ракете, потому что Хрущеву нужно добраться до Америки. А на самолете этого не сделаешь. Он им всем хочет кузькину мать показать, чтоб они не зазнавались. Правда, по моему мнению, дело это рискованное. Как бы потом армия недовольных, отправленных на пенсию, не скинула его с трона. Но это – т-с-с-с – между нами.

Так я первый раз слышала фамилию Хрущева. И спустя какое-то время, когда стали везде публиковать его фотографии, я очень ему симпатизировала. Ему и Гагарину, когда он полетел в космос и мгновенно прославился. Он молодой и красивый, всегда в военной форме, а это украшает. А Хрущева я полюбила почти как Ленина. Папу ведь тоже забирали и сажали в какую-то комнату и стучали по стенам, не давая спать.

А Хрущев всех-всех освободил.

Глава 12
Вторые мамы

Про мою бабушку правильно сказал школьный поэт: «Мы говорим детство – подразумеваем бабушку».

Бабушка – это большой-пребольшой тополь во дворе, и большой-пребольшой стол под ним. И длинные лавки по обе стороны, и бабушкины товарки под ним. И их дела и занятости – одни руками, а другие часто в разговоре. Нашинковать капусты, поставить большую кастрюлю на керосинку. Постирушки в корытах с куском хозяйственного мыла тут же. И лопающиеся пузыри от стирки. И разговоры, совершенно не улавливаемые мной. О чем это?

– Ну нет, Валя у нас с самого детства была форсунья. Уж такая уродилась. А Рита – очень чуткая. Я в ней души не чаю. А Тома – очень справедливая. С первой получки принесла мне деньги и отдает. Я сказала – нет, забери и купи себе часы. Тебе, как начальнику это обязательно нужно, чтобы самой быть на работе вовремя и другим не давать расслабляться. Только начальником она работает не в Москве, а в Крыму, потому что она институт строительный кончила на «отлично» и её как лучшую туда послали. Я так думаю.

Товарки только ахали.

– Работает у самого синего моря. Правда далеко это. Мы ждем-пождем, а её всё нету и нету. Всё не едет и не едет. Потому что работа ответственная и далекая. А у других двух дочерей дело лучше насчет работы. Дом и работа в одном месте. Валя прошла немножко – пять остановок на метро – и там её магазин. Там она продает ткани. Но еще: если модницы какие зайдут – она запросто может им скроить что-нибудь, за одну примерку. Ну а уж шить пусть отдают в швейную мастерскую. Она – продавец и закройщик.

– Ах, ах, – говорят товарки, – не зря, значит, она форсунья с детства. Свою профессию с детства прочувствовала.

– Выходит так, – говорит бабушка. – А Рита тоже в Москве работает. Но ей приходится семь остановок ехать и ещё одну пересадку в метро делать. Там она в одном умном институте молодых людей к военной подготовке готовит. Они у нее стометровку бегают на время, и она их муштрует, как завтрашних солдат.

– А внучку-то не жаль? – спрашивают товарки.

– А что жалеть?

– Ну мать-то долго не приезжает.

– Да нет, она со мной здесь. Туда и не просится. Там же ведь в самом центре. Весь Кремль видно и всё секции, секции – и справа, и слева, и сверху, и снизу – всё люди живут. Как в улье.

– А что ж они? Мешают, что ли?

– Да как сказать? Всяко бывает. Вроде как не мешают. Но какой-то зуд в организме. Лягу я у них на кушетку, а подо мной люди. Всё мне улей представляется. И каждый в нем жужжит: и машины, и мотоциклы. Ну а про фабрику, что из окон видна, я уж и не говорю. С утра до вечера, чуть ли не ночью гудит. Как так люди живут? И ловлю я себя на мысли сказать дочери: «Поеду я отсюда на свою Околоточную, ты уж меня не останавливай». И про внучку я думаю то же: пока ей в школу не идти, пусть она со мной здесь побегает. У нас здесь тихо. Если только мужики базланят, когда в пивной ларек пиво не привозят.

– Что ж, у нее всегда так будет – работа и дом порознь?

– Я тоже её спрашивала. Она говорит, что партийному человеку нельзя так ставить вопрос. Потому что куда партия пошлет – там и будешь работать. Нравится это или нет. Удобно это или нет. Выговаривает муж или нет. Она поступает так, как велит ей партия.

– У тебя, Дунь, молоко убежало.

– Ах ты, мать честная, – поправляя кашу на керосинке, говорит бабушка. – Но её начальник откровенничал, что его начальники любят по санаториям ездить, а потому всё там должно быть тщательно проверено, и ему некого туда послать, кроме нее. Так что покорнейше прошу вас (так и говорит) не отказываться от командировки. А совсем уж от себя (бабушка – шепотом) он говорил, что начальники любят танцевать по случаю сдачи санатория с баланса строителей на баланс эксплуатации, и Томе пришлось пообещать танцевать. Да-да, особенно вальс все любят.

Большая липа бросает тень на корыто бабушки, общий дворовый стол, плечо соседки, которая смотрит, как бабушка стирает.

На дереве два дупла. Одно дупло – как смешная рожица. Я смотрю, как на столе ходят солнечные лучи – туда-сюда и думаю, как хорошо у бабушки. А что эта соседка – никак осуждает тетеньку Валю? А для меня тетенька Валя – самая лучшая. Всегда влетает ослепительная, яркая, интересная. Все сразу оборачиваются и прекращают разговор, онемев – «Вот это да-а!» А тетенька Рита – душевная. Как только приедут голубцовские, обстоятельно расспросит каждого, поучаствует в разговоре, смешно поддакивая – «Ну да, ты пошла, пошла, а дальше-то что?», угостит, пригласит еще, даст городских гостинцев с собой. А мама – нет. Она не чувствует себя здесь родной, и я-то ей чудна, когда она приезжает из командировки. Она вся в работе, в своем ПИ-2, в сдаче крымских объектов. Молчит, смущается. Конечно, и я хороша, сразу начинаю капризить и тут же выдаю ей свой перл: «А я бабушку люблю больше, чем тебя». Она молчит, смущается. Никогда не скажет мне грубого слова, всё в себе переживает, а я этим пользуюсь. Вот такая я бяка.

Почему я люблю у бабушки бывать? Здесь широко и просторно, здесь город напоминает некую усадьбу, в которой мы однажды были на экскурсии с мамой и папой. Или не на экскурсии, а в гостях у папиного друга, ну, там еще ученые живут и музыканты. Усадьбу, но только для простых людей.

Потом я иду с бабушкой обедать и сажусь делать свои первые уроки. Я рисую дом. А так как деревенского дома я никогда не видела, я рисую квадрат, на него ставлю треугольник, потом по указанию бабушки пририсовываю три окна и крыльцо. А дальше свободно фантазирую на тему бабушкиных рассказов про деревню. Рисую козу, которая зимой забралась на крышу деревенского дома – столько выпало в тот год снега, что она могла на нее забраться. А на другом рисунке – весна. Всё затопила талая вода, и деревенский дом тоже, и все вещи пришлось вытаскивать и относить на горку за деревней, чтоб не замокли. Рисую бабушку с двумя узлами в руках и горку с кучей вещей со всей деревни. И конечно, синюю воду, которая доходит аж до самых окон дома.

Потом в окнах бабушкиной квартиры темнеет и приходят две её дочери, внося в квартиру волнующий запах молодости.

Валя в отдельной комнате всегда одаривает меня богатствами, я это жду с нетерпением: костюмы и платья, которые трогать нельзя, рулоны ткани, которые трогать нельзя. Я конечно, не трогаю, жду минуты, когда тетка переоденется и достанет из чемодана драгоценности. Их она подарила мне, чтобы я только здесь играла и никуда не увозила.

– Приучайся запоминать, какие кусочки где лежат, как называются, какие нитки подойдут в тон или по контрасту. С иголкой только с семи лет, с ножнями тоже. А теперь посмотрим с тобой очень интересные картинки из женского журнала, привезенного, ну, хорошо – подаренного – мне аж из самого Парижу. Садись поудобней, я тебе достану этот журнал. Ах, как мне хочется сшить тебе что-нибудь фантазийное, а то как пойдешь ты в школу, да как дадут тебе форму, которая всё особенное в человеке затыкает. Но фантазийное приходит не сразу. И потом – ты должна хорошо учиться. Только отличницам такие подарки можно делать, не правда ли?

– Ах, вот вы где! – кричит бабушка. – А мы вас ждем ужинать! Пойдемте! Картошка уже на столе!

– Ну что же? Руки вымыла? – перехватывает инициативу Рита. – Да, вот так. Сначала пойди вымой, а потом сядешь. Будь культурной девочкой.

Я гляжу на себя в зеркало перед рукомойником. Конечно, плохо, что ни у одной из теток нет ребеночка. Ни большого, ни маленького. С маленьким я бы катала коляску. А с большим поиграла. Но с другой стороны – раз им некого любить, они любят меня. А это хорошо. Я люблю, когда меня все любят.

– Ни в коем случае никаких телевизоров! – говорит Рита после ужина. – Все на трассу! И нечего отпираться! В Петровском парке хорошая лыжня и везде фонари. Правда, не развалишься, форму надо соблюдать.

– А тетенька Валя не идет. Ей что? Можно?

– Тетенька Валя будет толстая и некрасивая, и её никто не будет любить. Ты этого хочешь?

– Что это вы против меня замышляете? – улыбается Валя.

– Наоборот, мы хотим пригласить тебя с нами на лыжи.

– А можно я с вами в воскресенье пойду? А то у меня много работы.

– Спроси у Кирюшки. Если она тебе разрешит, пойдешь в воскресенье.