Kitobni o'qish: «Деревенская молва»

Shrift:

@biblioclub: Издание зарегистрировано ИД «Директ-Медиа» в российских и международных сервисах книгоиздательской продукции: РИНЦ, DataCite (DOI), Книжной палате РФ

Иллюстрация на обложке Кати Хлебниковой.

Деревенская молва ⁄ В.Д. Авдошин. – СПб.: Алетейя, 2025

Птицы и Крохин

Катапультируясь под зиму в деревню не по своей воле, первое время я очень страдал от того, что не имел знакомых в деревне, потому что раньше, в бытность здесь матери, я приезжал сюда только на выходные. Переходил через зеленый щавелевый лужок (бывшая картофельная бейка Смолевых, копавшаяся лошадью, её, раз Алексей вышел из колхоза, потом отрезали) и тут же – калиточка, лопата – и скорей копать, воду от реки таскать да в обратный путь собираться. Некогда знакомиться было. А теперь-то, выйдя на деревенскую улицу и идя по незнакомой, в сущности, деревне, я не мог и слова из себя выдавить. И конечно, как следствие – никакого слова не мог от других услышать.

И всё это продолжалось довольно долго и мучительно. А потому я взялся для первого случая общения высматривать, кто как из деревенских общается с птицами, чтобы не стоять на месте, а как-то двигаться навстречу деревенскому социуму.

Оказалось, на нашем краю деревни любителей птиц нет. Только в Нифонтовском доме, проданном и перестроенном новым старостой, висело несколько скворечников в молодых, хорошо взявшихся липах. Три или четыре домика, напоминающих птичью колонию. И роскошная двойка старых лип в самом начале коровьего брода с деревенской дороги к реке не могла остаться без внимания птиц. Это у дома Ушакова. И славно перебалтывались, лежа на терраске, Серега со своей Галиной, о том, что вот-де, прилетевшие скворцы что-то, оказывается, и от соловьев имеют в своем пении.

Далее по деревне опять нет птичника до самого дома Пузырева, предпрошлого старосты. Он беседовал с людьми, приходящими к нему как к старосте, а его жена Катя привечала птиц в царственной трапезной: на молодой березе с краю от дороги, как раз перед их окнами, висели пятилитровики, густо посыпанные семечками. Катя была поклонницей синиц и воробьев. Часто зимой она приговаривала им: «Что ж вы рассаду мне всю потоптали и повыдергали весной? Я ведь вас зимой кормлю и от голода спасаю, а вы мне такое делаете!»

И почти до самого конца деревни, до поворота, опять ничего. Только в одном месте слева, не доходя магазина, – огромная старая липа и на ней самодельный, большой, прямо хоть под сову или филина – скворечник. Старый, дряхлый, вызывающий тоскливые чувства от того, что здесь давно уже никто не живет.

А это был дом Лешака – так его звали по деревне. Он умел в детстве и в подростках прыгать на лыжах с трамплина на дальнем колхозном поле, выпендриваясь, конечно, перед санаторскими, которых в советское время всегда много было на лыжной прогулке. Мол, вот мы какие – деревенские, перед вами – городскими. А потом он окончил школу и пошел в армию. Но перед этим «спел свою лебединую песню»: сочинил свой скворечник и повесил его на липу.

А больше ничего интересного в его жизни не оказалось. Когда он пришел из армии, то работал и женился. Вернее его взяла в мужья одна женщина. Она занимала большой и серьезный пост в городе. А когда он вышел на пенсию, то у них смешно получилось: каждый поехал в свой дом в своей деревне. И эти деревни даже недалеко были, километров восемь, если пешком. И она даже приезжала за ним сюда и просила его поехать к ней жить, и говорила, что у нее там никого нет, дети выехали в город. Потом она ходила по деревне и рассказывала, что она просила его, а он не хочет ехать к ней в деревню, а хочет остаться в своей. А деревня знала, что он сильно пьет. Каждый день в магазин ходит и оттуда еле ноги приносит. И то не всегда. А то бывает и в канаве лежит. И деревня догадывалась, что большая начальница, сделавшая в городе карьеру, не смогла обиходить деревенского мужика. В конце жизни ему бутылка стала милее жены. И потому деревня молчала.

А если дойти до конца деревенской улицы по дачному пандусу (а откуда у деревни деньги? А дачники нашли!) и подняться на холм предков, тут, не доходя церкви, справа от дороги – самый лучший, ну, сказочный птичник.

Невозможно смотреть, как безмолвно, по очереди, птицы из разграничительной линии лип и акаций планируют вниз, к столу, заходят в восхитительный прозрачный павильон, схватывают зернышко, и также безмолвно возвращаются. А на их место слетают следующие.

А в середине села у «Крохина прогона» – аж десять скворечников и надпись на изгороди – «Здесь торгуют смертью». А сам Крохин в доме пришлый. Здесь жили две сестры, и одну из них он взял в жены. Это была его юношеская любовь.

Сначала его, деревенского, послали в армию на Дальний Восток. Сдерживать японскую границу. Потом самолетами, ничего не говоря, сверхсрочников послали на Берлин. Вроде подавлять какое-то немецкое восстание против советской власти. Готовились стрелять, начищали оружие, а когда привезли – Александрплатц завалена трупами, распорядились без них. Вот так залетают деревенские в самое пекло международной жизни. Ну что тут скажешь? Опять сели на самолеты и вернулись к себе.

– Приход с армии не помню отчетливо, потому что – это ж деревня! Где мой дом стоит! Каждый хочет служивого угостить и распить бутылочку. Сидят тут в деревне, кроме коровьего стада по утрам ничего не видят, а ты, считай, – весь мир посмотрел. И в Японии был, и в Германии. Мне и позавидовать можно.

Да, говорю, можно. Только японского языка я не знаю. Шуткую так. Знаю, что нужно идти куда-то работать и жениться. А куда идти и с кем жить – еще даже и неизвестно. Вот тебе и весь мир посмотрел. Куда идти и с кем жить – не известно, а она, дорогуша, всегда рядом. Ну, бутылочка, я имею в виду. Для деревенских – это дело привычное. Куда идти работать – не знаю, с кем жить – еще не знаю, а что подружку свою, бутылочку, не брошу – знаю твердо. Ну, по деревне удивлялись, что в зиму я с электрички без шапки и с отмороженными руками пришел, потому что выпил лишнего.

Потом жена умерла. Как это бывает?! Чем-то с ней жил, а помнится только, что люди говорят – «Так у тебя жена умерла!» А я думаю – и правда, у меня жена умерла. Надо мне какую ни то женщину подсмотреть в деревне да предложение ей сделать. Только вот какую? Сразу еще не скажешь самому себе – какую. А тут вдруг соседка через дорогу напротив говорит:

– Не можешь ли ты мне починить терраску? Там еще и по дому кое-что, но это мелочи. Мне главное – терраску.

Я думаю – хороший случай посвататься. Сделаю ей, постараюсь, авось в просьбице замуж за меня выйти не откажет Она ж тоже одинокая.

Ну и правда, выложился. Хорошо получилось. Не стыдно было при том предлагать замужество. А она сказала: «Сделал ты хорошо, но я люблю только своего сына и никого другого. Так что деньги я тебе заплачу, а любви с меня не требуй. Об этом уговора не было».

Сорвалась и уехала в город. Больше я ее не видел. Тогда я стал долго думать, что мне делать. И решил завести десять скворечников. Во имя своей любви. Поставить их на высокие шесты и пусть скворцы поют каждую весну. Первоначально о моей любви, а потом и просто о любви.

А потом мне это надоело. Да, вот так! Надоело! Не любит тебя никто и не любит! А они все поют о любви и поют! Дай-ка, думаю, и я себя полюблю. А в деревне самая большая любовь к себе – это иметь деньги. И взялся я за единственное дело, которое ни при каких обстоятельствах в русской деревне не умирает. Тем более что в нашей деревне Рома прикрыл свой железный магазинчик. Ну, закончил и закончил, это его дело. А я – начну. И вместо того, чтобы одаривать женщину любовью, раз она отказала, буду мстить всем пьяницам и жить припеваючи. Нагоню я паленой водки и стану продавать».

Про всех, кого он споил, я не знаю. Ходил к Крохину Юрок с малой улицы (он тоже был в советской армии и видел Берлин в 1953 году) и Федя, брадобрей Геринга, который собирался купить дачу молдавского Виталия. Про Геринга, может, он болтал, а свою «немочку» гонял блистательно. Одному ему выпивать было тошно, и жена ругалась, так что он втирался к моей матери и распивал у нее.

Споил Крохин своей паленой водкой козлятника за железной дорогой. Его очень жаль. Это же такой образ мировой литературы – козопас, который все про деревню помнит. Его нельзя спаивать, он должен следующему и следующему поколению передать всю историю деревни. А он его споил.

Встанет козлятник ни свет, ни заря, выгонит своих козочек к Большой Истре, попасет их до обеда – и домой. Пока бабка их доит, он, тяжело передвигая свои валенки в галошах, идет к Крохину. И оба, стервецы, знают, что это паленая водка, что и обычную пить нельзя, а эту уж и тем более, но некому возразить и вступиться. Поэтому на загородке Крохина стали появляться нелицеприятные высказывания. Мол, такой ты растакой, ты меня уморил. А Крохин их не закрашивал и продолжал гнать свою водку, думая: «Не я к вам хожу, а вы ко мне. Так что это ваше дело, а не мое».

А потом деревня осталась без коз козлятника и без паленой водки Крохина. Приехала его дочь как-то по весне, закрасила краской все проклятия ему, мертвому. Не выбрасывать же дачу. И на воротах повесила знак своей жизни – большой ковер, картину Шишкина «Медведи в лесу». Ее мы в школе все проходили на уроках рисования. Проходил и я, но никогда не думал, о чем она. Всегда мне казалось, что она – о солнечном утре в лесу. А сейчас я увидел, что это о вчерашней буре, которая перевернула и переломала гигантскую сосну и вывернула ее с корнем.

Дружба и милостыня

В моей жизни было пять женских дружб. Две – со старшими женщинами – с моей учительницей Дианой Гурьевной и ее подругой Раисой Федоровной, две со сверстницами – Светой Ивановой и Галей Приклонской, а пятая – на излете взрослого времени – с Майей Нестеровной, когда пошла неразбериха на железной дороге и нас, станционных рабочих, от этой самой дороги и отделили. Вручили нам новое начальство и насовали чужого народу из разных мест.

Майя Нестеровна была из Чебоксар. Из-за проблем с мужем и сыном – его взяли на чеченскую войну – она приехала из развалившегося колхоза на зиму работать в Москву. А так как летом положен один станционный рабочий, а зимой – два, то можно было начать зиму вдвоем, а к лету, по усмотрению начальства, оказаться передвинутым на другую станцию, что было очень болезненно. Многие пытались выслуживаться, чтобы самим остаться на лето, а она этого никогда не делала. Вела себя очень порядочно, а в последние два года не только летом уходила со станции, но и зимой таскала за меня мешки с песком.

Бригада сразу заметила это и посмеивалась, но она всегда пресекала всякие двусмысленности. Наверно, тогда я впервые почувствовал, что такое милостыня. Но осмыслить это не мог. Это же первый раз в жизни, когда за тебя женщина таскает мешки и тебе приходится смиряться. А под конец она уговорила бригадира оставить меня на станции, а сама ушла на Беговую.

Но я уже и летом не смог работать. К обеду начинала плыть картинка в глазах, как будто ты в детстве с аквалангом купаешься, и я сказал бригадиру, что ухожу. А ей повторил свое пожелание: «Если вы на протяжении уже нескольких лет ухаживаете за лежачим и таким образом снимаете комнату у него в доме, то вот мое пожелание – соглашайтесь на брак с ним, что он уже и предлагал. Поселок Немчиновка в спешном порядке будут ломать и его из частного сектора переселят в многоэтажку, где всё будет по метрам, а не по домам. И на эти метры уж претендует его друг-буддист. Но он не сидит с ним, а вы сидите. У вас сын пришел с чеченской войны, и девушка из вашего села дождалась его. И надо вам не только успеть прописаться, но и сына с невесткой сюда прописать. Колхоз ваш развалился, корова ваша под честное слово сестре передана. Ну и оставьте ее там. Здесь, в московской квартире, вы должны вынянчить своего внука».

А я собрался ехать в деревню и жить там на старости лет. Правда, еще раз искусился, подумав: пять женских дружб в жизни – это хорошо. А вот мужских дружб – два раза по половинке? Обидно как-то. Может быть, мне пойти по городу, пока я не уехал, и постараться поговорить, если встречу кого, с одноклассниками? Не то чтобы в чем-то расписаться самому себе, а удостовериться: связывает ли нас что? И еще: есть ли у города до нас, пенсионеров, какая-то нужда? Может ли кто оправдать свое пенсионное присутствие в городе?

Оказалось, что могут – двое. Зубов и Батурин. Зубова выбрали шабашники своим бригадиром после долгих лет чересполосицы в бригаде. Он и начинал как бригадир. А потом чем-то не занравился, потому что не пил – он сердечник, ему нельзя, а требовал элементарных правил для шабашников. Его НИИ на станции Трикотажной по Рижской дороге аннулировали. Но он дождался своего часа. Он верил, что шабашники тоже люди, и вдумчивый бригадир им понадобится. Рано или поздно. И они его позвали.

А Батурин поступил иначе: пока он был инспектором по охране технических ГОСТов в ущельях, где добывают полезные ископаемые на Кавказе, его несколько раз пытались подставить взяткой. Он не поддался, его и выгнали. Но он успел купить своим четверым внукам на заработанное целый этаж в новом доме. И вот он как дед руководит их семьями, их работой. Платит за квартиры, конечно, он. То есть хозяйство в его руках, не доверяет он внукам. Легкомысленные, говорит.

– Один поехал под Тулу пчел разводить и жить там собрался. Очень был вдохновлен и неосторожен и начался у него мор пчел. А кто будет здесь за квартиру платить? Опять дедушка? А на свою дачу я давно не езжу и не нужна она мне. У меня здесь большое хозяйство – за ними присматривать.

Да, молодцы, сохранили себя для больших дел в гросспапином возрасте. Приятно слышать. Но это не мой вариант. Два раза я очень бурно начинал мужскую дружбу и два раза мои дружбы были разбиты. В пятом классе я подружился со Стежкиным в параллель с литературой. Он познакомил меня с главным русским деревенским поэтом. Но в середине года друг Крезлап разбил нашу дружбу напрочь. А после шестого класса, когда меня отдали в музыкальную школу, а я на первом же уроке ничего не понял и побежал к мальчику Розмаринову, которого видел с аккордеоном, за помощью. И у нас получилась изумительная спайка. Но опять, как злой рок, пришел Крезлап и опять разбил мою интеллектуальную дружбу. И я не знал, зачем он это делает.

А дальше мне повезло в жизни. Я встретил свою любовь. А вот дружб – никогда. С такими огорчительными мыслями я и поехал затворяться в деревню.

Мать уже два года как умерла, жене достался переход из одной работы в другую. Переход принудительный и болезненный. А дочери… Одна всё в турпоходы ходила, а другая влюблялась. То есть по большому счету я в деревне обосновывался в одиночестве.

Я еще не успел сообразить, что выдумаю и куда мне девать себя, как пришел с дарами Валера и сказал:

– Наше государство оставляет притеснение русской церкви и разрешает ей осуществлять свои функции самостоятельно. И первым делом церковь должна идти в народ и помогать страждущим. Вот я и пришел с маслом, картошкой и капустой для вас.

Я смотрю – у него пакет гречки и бутылка масла. У меня слюнки потекли. Говорю с трудом:

– Может, это не ко мне?

– Почему же не к вам? У вас шестеро детей.

Я думаю – откуда он про шестерых детей знает? Но кашу и масло взял.

– А вещи тоже возьмите. Может, пригодятся.

Конечно, нас приучали в школе, что милостыня – это плохо, ты должен всегда быть самостоятельным. Но каша с маслом, поди, хороша. Больно запала в сердце.

А с другой стороны – надо в церковь идти, проявить лояльность. А не хочется. Может, сходить в какой-то особый день? Канон Андрея Критского послушать? Хотя бы не так стыдно будет за еду. Вещь огромная, страдания поднимает из души огромные, как океанские валы. Потом только плакать хочется. Но потом я подумал: может, мне с Сереженькой Валериным подсиживать и за кашу в расчете будем? Назидательность попов мне как-то мешает, что ли.

Оказывается, миссионер Валера тут недалеко живет. У него жена – прихожанка этой церкви и сын Сережа – мальчик лет семи. Его за ручку надо водить. Может, я попрошусь в няни за кашу? Ну, хоть иногда? А то даром есть как-то неудобно. Словом, божественное с налету не поддалось мне. А в няни – еще хуже. Я даже не слышал о такой болезни – спинальная мышечная атрофия. Я думал – ходит же он с матерью по двору и со мной будет. Познакомится – и будет. А оказалось, что он последние недели ходит, а потом сляжет. Оказалось – с рождения – он нормальный, до пяти лет – нормальный, даже от собаки убегал с каким-то мальчиком, но тот полез на забор, а он остановился, так собака тому мальчику спустила штаны, а Сереженьку не тронула. А потом он слег и начался процесс затухания жизни, который может продолжаться долгие годы. Лекарство от этого стоит умопомрачительных денег и на всех его не хватает. А так Сереже платят пенсию, его кормят и он отзывается на какие-то слова. И всё.

Пришлось мне отступить, не дразнить родителей и без того попавших в трудное положение. И мы пару раз с ним разговаривали. Я говорил: «Сережа!», и он откликался.

Гроссбух деревни

На переезде, за домом учителя – дом мучителя всей деревни.

Здесь жил автор продажи школы, дома учителей, упразднения библиотеки, убитый неизвестными.

Это – справа. А слева по трассе – отдельный дом. Дом художников: окна во всю стену, такие же шторы и совершенно невозможная маленькая собачка в костюмчике. Это – на счастье нашей внучки Агнии, если встретим.

Левая сторона улицы – это Хуснуллина. Но только не в первом браке, а во втором. Когда одного ребенка ведет, а другого – везет. И вроде у нее получается. Не отчаивается. Сказала – «Нет!» – после свадьбы. Не успели её сыграть, как он на чужую позарился. Развод – и никаких! Ну и что ж, что беременна? Пойду на ресепшн в паре с матерью, подниму ребенка сама, жить буду с другим и ему рожу. А гулянок твоих татарских – сама татарка! – не потерплю!

Пока держится. Со вторым мужем она живет в первой части бывшей школы.

Вторую часть школы аннулировали. На месте аннулированной части построен маленький белокаменный домик. В двери занавеска болтается и вот уже лет пять, наверное, никто туда не входит и не выходит. Я думаю, что здесь авторы приватизации жили. Сначала по себе поделили, а потом переделили уже с кровью. Между кем и кем – никто ничего не говорит и не собирается говорить. Всё забыто.

Жалко только библиотекаршу. Ей сказали:

– Закрываемся. А она спросила: «А книжки?»

А ей сказали с ухмылочкой: «В помойку!»

– Да как же это? – удивилась она.

– Ну, кто это старье читать будет, дорогая женщина? И не мешайте нам.

Тогда она попросила их две недели не трогать книги. Они со смешочком:

– Ты что? В отпуск собралась? Так мы отпуска не предоставляем.

– Ну, считайте, что в отпуск, – ответила она в их же тоне и, перетащив все книги на саночках к себе домой, повесила объявление: «Библиотека работает. Так же, как и всегда. С 9 до 18 часов. По новому адресу: «Мошницы, дом 19».

И они начали ломать вторую половину школы.

Дальше по той стороне идет дом Моренка. Крепкий такой мужик был в советское время. Как все характерные, когда это разрешили, ушел из колхоза в город. Заработал там квартиру. Работал на стройке. А сейчас на пенсии вернулся к себе домой. Дочери-то выросли. Двухкомнатная квартира на троих – на мать и двух дочерей – в городе только-только.

А он, значит, сюда, в деревню, раз пенсионер. А без работы и в одиночку он жить не смог – запил. Лечили. Запил опять. Лечили. Опять запил. Отвезли в Клин.

Следующий дом – на углу. В советское время, когда мы начинали с матерью жить в деревне, там собиралась компания смурных людей, всегда недовольных, что власть урезает их право на спиртное. Они умели тунеядствовать, пьянствовать напротив магазина и собачиться с продавщицей.

Среди них был наш постоялец, который объявил жене, что будет сторожем нашего дома и поживет в нем в наше отсутствие.

В доме, рядом с которым собиралась эта компания, кто-то жил, но потом сдал в аренду строителям. До них в деревне опять была нужда. То материалы подвозят, то мужики ходят с пилами. Компания эта и развалилась. Неудобным стал «пятачок» на углу. Непрошенный наш сторож подался в город. Продал свой дом и распорядился с деньгами так, как посчитал нужным – пропил, должно быть, выручку. Его некоторое время видели в городе, но недолго.

С жителями следующего дома я не успел познакомиться. Спустя годы мне миссионер Валера сказал, что там живет Морковкина (я не шучу, это подлинные деревенские фамилии). У нее было три инфаркта, и она в предсмертном состоянии.

А я думаю: как же так? Старый дом они обновили – поставили фазенду со стеклянным обзором – хочешь сам живи, хочешь народ собирай, а у нее такая драматическая судьба. Три инфаркта. Вот и не успел познакомиться, не записал ее жизненные итоги. А ведь деревня нуждается в этом. Мы не хотим это знать, а деревня нуждается. Иначе получится как в городе: все живут рядом и никто ни о ком дальше своего носа не знает.

Но это дело города. А деревня всех своих должна помнить. И не только людей, а и дома сохранять. А если не сохранились – то хотя бы описать, как это было и из чего состояло. Это – моя максима. Я ею занимаюсь. Так, по велению души, как говорится.

Да вы сами пойдите на холм предков и обернитесь на этот дом, стоящий за речкой. Большая поляна, несколько дерев. Ничего не мешает взойти солнцу на востоке и зайти на западе. И весь день на этом лугу солнце. Луг венчает большая открытая веранда и дом при ней и великолепная сосна, что редкость в нашей местности – сосен здесь мало.

Далее идет новый белокирпичный дом с пушкинским фонарем XIX века на столбе перед входом. Туда похаживал Микки времен своей наивной доармейской жизни. Ходил с другом вызывать девушку-ровесницу, осетинку. Потом они шли в лес стрелять по консервной банке. Такие у них были прогулки.

А теперь он отслужил свое, отстрелял свое и, мне кажется, успел вернуться вовремя. А девушка вдруг отсюда уехала навсегда. Только пушкинский фонарь каждый поздний вечер включен. Что-то мне говорит, что это разбитая первая любовь. Но чем и кем – я не знаю. Сейчас, по сведениям женщин из очереди, там живет её мама.

А дальше живет большой нахал Толик, внутренне преданный нашему государственному любимцу Королеву. Толик божится, что Королев прогуливался перед своим домом, а навстречу шла с маленьким Толиком в коляске его мама. Королев, по-хозяйски откинув покрывало и увидев Толика, добродушно сказал:

– Я буду его крестным!

И не мудрено! В районе, где находился дом Королева, могли жить только проверенные люди. А мама Толика мама была парторгом предприятия. И якобы действительно Королев приходил на его крестины.

Мне нравилось в Толике, что он – первоклассный сварщик и всю жизнь проработал в этой профессии. А так же, что он следит за своей половиной дома – обил её сайдингом. А всё остальное мне в нем не нравилось: сильно пьющий, скандальный с женой. Видно, что каждый раз она в сердцах уезжает от него в город. А он живет воспоминаниями – какая его мать было отличный парторг и какая у них была дача во Владимирской области. Там на даче он провел с мамой всё детство.

А во второй половине этого дома живет Чибисова. На десятый год жизни в деревне мы вынужденно познакомились с ней.

На Дальнем Востоке она была лейтенант, у нее был взвод солдат приграничной службы. И наш Чибисов был вызван туда солдатиком проходить срочную службу.

Ну, как солдатиком? Он крупный такой был солдатик – 190 на 90. Влюбился в нее и забрал после армии сюда, в свою деревню. А это очень почетно для лейтенанта пограничной службы, которая уже пользовалась японской косметикой. И мы всё это по приезде лицезрели. И было это лет пять, не меньше. Мы так привыкли к ее лицу с японской косметикой, которую ей слали с Сахалина, что даже не узнали её на платформе.

Какое-то простое лицо. Она что? С ума сошла с таким лицом выходить из дома?

Нет, с ума она не сошла. А просто возраст вышел, и она оставила это женское баловство.

А муж покладистый оказался. Не пенял ей на это. Как пришел из армии – сразу пошел работать в город охранником в магазин. Там безбедно и проработал. И было у них два сына. Можно сказать, всё было у них хорошо. А тут ковид и один сын умер. И она пропала с улицы. Нет, еще как-то я видел – она за виноградом приходила под ручку с мужем. Еще бодрилась. А потом не смогла. Затворилась – и всё.

А как бухгалтерию она у старосты вела!

Встречают меня раз растерзанная женщина и потерянный мужчина.

– Не знаете, как мне по этому адресу пройти?

Я думаю: там, как в Шанхае. Не разберешься в нашем новом поселочке за церковью.

– Пойдемте, говорю, к Чибисовой, она всё должна знать.

Приходим – и точно! Достала амбарную книгу и всё-всё, куда идти, рассказала.

А растерзанная женщина была в телефоне. Она, плача, просила найти мужчину дом и что-то туда передать. Он ко мне на дороге обратился, а я его к Чибисовой. Ну, она свой лейтенантский класс работы с заграницей и показала – всё сразу нашла.

Жалко, что затворилась. На деревенской дороге осенью каждый собеседник наперечет.

Ну, а насчет дел у старосты… Староста нашел себе нового помощника в лице Кости Зорькина. Тот, может, не силен в бухгалтерских записях, но словесно доказателен, если нужно что-нибудь утрясти.

А теперь – о молдаванке Доне.

Очень аккуратная женщина. Мы с ней и её сыном встретились при драматических для их кота обстоятельствах. Кот залез на большую липу и не слезал. Они в Молдавии жили, а там что-то про Россию стали плохо говорить. Ну, терпели, пока жив был муж. А когда его ударило током насмерть, уж не знаю, как это получилось у него, электрика, – решила она с сыном ехать в Россию и на последние деньги купить хоть полдома где-нибудь.

Купила Дона полдома в Глаговках и пошла искать себе работу. А тут мы прибежали спасать кота. Они говорят – мы пробовали уже, пусть сидит, пока у него страх не пройдет. Потом мы его заберем, не волнуйтесь. Мы недавно приехали, и кот испугался собаки.

Работа ей нашлась в поликлинике – вешать пальто. А сыну, как было слышно, – в рыбный разделочный цех, разделывать и пакетировать рыбу. От себя они завели курочек. И так хорошо у них пошло, что по деревне стали яйца покупать, кому охота домашние есть. Сима с удовольствием покупала у них. А потом Иргиз им перебил рынок, когда завел свою птицеферму, большую и зоопарковую, где все дети улицы могли любоваться индюшками и утками.

Молдаванка Дона попросила Любаню найти ей мужа, раз к Любане такой сочный украинец приезжает дня на три-четыре. Любаня умеет спроста говорить с женщинами.

– Хорошо, как подвернется – я тебе сообщу.

Ну, Дона стала ждать. А Любаня всё не идет и не идет. Изнервничалась Дона.

А тут бежит Любаня.

– Есть! Вот тебе адрес! Езжай в город – встретишься.

Дона после свидания и говорит ей:

– Нет, скучный. Мне бы такого, как у тебя.

Любаня пошла, обалдев, домой. Как в ресторане хочет! Это же не шашлык, чтобы выбирать!

Ну, тем и кончилось.

А мальчика дониного, говорили, сильно ударила смерть отца, и ему врачи не советовали жениться, а советовали жить при матери.

Так вот. А что касается второй половины дониного дома: хозяев всё не было и не было. А потом вдруг появились летом. Да с малыми детьми! Да с мужьями! Человек шесть.

Дона спрашивает:

– Может, вы нам продадите половину?

– А мы все рожали, а теперь сюда будем детей возить, так что продать не можем. Были бы деньги – мы бы у вас еще подкупили.

Словом, Дона поняла, что придется остаться при своих и терпеть восемь человек за стенкой.

А тут еще её мать приехала из Молдавии на дожитие. Как и договаривались. Тихая такая, ласковая, всё на стульчике у калитки сидела в летнюю пору.

А у Доны характер твердый. И в гардеробе в поликлинике никто не стал бы её держать, будь она мягкой. Там только давай, наваливай да побыстрее! Одно хорошо: рано уехав, она успевала на последнюю перед перерывом электричку.

Так же делала и соседка, с которой она сошлась именно на этой почве. Соседка работала медсестрой в той же поликлинике и была замужем за главврачом «Скорой помощи» аэродрома. И тоже успевала на эту электричку. И они, отработав, победно шли в 11.30 к своим кастрюлям, веникам и белью.

А в чем радость одинокой женской жизни? Как в армии – идти бок-о-бок со своим сослуживцем.