Kitobni o'qish: «Московская историческая школа в первой половине XX века. Научное творчество Ю. В. Готье, С. Б. Веселовского, А. И. Яковлева и С. В. Бахрушина»

Моей жене и дочери с любовью

© В.В. Тихонов, 2012

© Издательство «Нестор-История», издательская подготовка, 2012

* * *

Введение

Отечественная историческая наука первой половины XX в. развивалась в сложных условиях трансформации российского социума и ломки привычного уклада жизни. Все это отразилось на работе научно-исторического сообщества. Жизнь многих выдающихся ученых пришлась на два непростых периода нашей истории: начало XX в. и эпоху радикальных социальных перемен 1920–1940-х гг. Тем не менее историки того времени оставили блестящее наследие, которое до сих пор оказывает значительное влияние на эволюцию исторических исследований в России. Дореволюционные историки-профессионалы отличались высоким уровнем подготовки, позволявшим им решать сложнейшие задачи, которые ставились перед ними запросами как общества, так и самой логикой развития исторической науки. Особое место среди них занимали представители Московской исторической школы.

Интерес к историкам Московского университета всегда был устойчивым. Объясняется это не только тем огромным значением, которое имел университет в культурной жизни страны, но и тем, что в его стенах сформировалась оригинальная научно-историческая школа. Ее лучшие представители всегда занимали лидирующее положение в отечественной историографии. Повышенное внимание всегда уделялось творчеству историков, заложивших научные традиции изучения истории России в Московском университете. Речь идет о С.М. Соловьеве и В.О. Ключевском. Последнему посвящено большое количество различных исследований. На данном этапе развития историографического знания наблюдается переход от изучения наследия самого В. Ключевского к анализу вклада в развитие исторической науки его учеников. Тем самым ставится вопрос, насколько идеи выдающегося ученого оказались жизнеспособны.

Однако в работах специалистов сложилась своеобразная традиция ограничиваться рассмотрением творчества далеко не всех историков, испытавших на себе влияние концепций и методологических подходов

B. Ключевского. Видимо, с легкой руки Т. Эммонса¹ круг учеников Ключевского принято ограничивать П.Н. Милюковым, М.К. Любавским, Н.А. Рожковым, М.М. Богословским, А.А. Кизеветтером и Ю.В. Готье. Такой подход получил дальнейшее распространение в учебных пособиях и обобщающих трудах. Остальные представители «школы Ключевского» фактически оказываются вне поля зрения. Исходя из этого, актуальной задачей историографии является анализ творчества остальных учеников мэтра в контексте эволюции данного научного сообщества. Наиболее яркими представителями «младшего поколения» учеников традиционно считаются Ю.В. Готье (1873–1943), С.Б. Веселовский (1876–1952), А.И. Яковлев (1878–1951) и С.В. Бахрушин (1882–1950). Именно их научное творчество и является объектом данного исследования.

В последние десятилетия в отечественных историографических исследованиях преобладал персонифицированный подход к изучению истории исторической науки. Данный ракурс исследования, отталкивающийся от той простой истины, что наука развивается благодаря деятельности ученых, каждый из которых – индивидуальность, позволял рассмотреть сложный процесс создания исторических знаний во всех его индивидуальных оттенках. Особенно плодотворным данный подход оказался в условиях, когда возникла необходимость буквально из небытия воскрешать забытые либо запретные имена деятелей «буржуазной» исторической науки. В то же время, несмотря на очевидные плюсы, данный подход привел к видимому распаду общей картины развития исторической науки в России на множество отдельных судеб ее творцов. В последнее время чувствуется насущная необходимость изучения коллективных форм наукотворчества, что позволяет связать разрозненный поток индивидуальных биографий в сложный процесс создания знаний, где индивидуальное и коллективное тесно переплетаются. Особый интерес в историографической литературе вызывают научные школы. Именно рассмотрение творчества отдельных историков в рамках так называемой схоларной проблематики приобрело особую популярность. Значительная часть исследований посвящена Московской исторической школе или, как ее чаще называют, «школе Ключевского». Тем не менее творчество Готье, Веселовского, Яковлева и Бахрушина редко рассматривается в контексте данной проблематики.

В предлагаемой работе не ставится цель дать исчерпывающую картину жизни, научной и общественной деятельности указанных историков, поскольку каждый из них заслуживает отдельного биографического исследования. Задачей исследования является рассмотрение основных биографических вех жизни, которые у московских историков-учеников В. Ключевского тесно переплетались. Объединение в одной работе несколько персональных биографий неизбежно придает книге очерковый характер.

Предметом работы является научное творчество историков. Под научным творчеством понимается совокупность методологических и методических взглядов ученого, а также реализация этих установок в конкретной исследовательской деятельности. Важнейшей частью научного творчества является концепция историка, во многом определяющая и направляющая его деятельность. В то же время не стоит абсолютизировать значение исторической концепции, как это нередко делается. Изучение только лишь концепций не позволяет решить проблему того, как автор пришел к тем или иным выводам в ходе исследования, чего настоятельно требует современная историография. Задачи историографического анализа существенно расширились. От вопроса «Какое знание было получено в результате деятельности историков?» мы переходим к вопросу «Как это знание было получено?». А это, в свою очередь, предполагает рассмотрение творчества ученого-историка, как взаимосвязанной многоуровневой системы, где концепция является лишь вершиной айсберга, вырастающей из принципов и методов исследования, мировоззрения ученого, источниковой оснащенности его работ, влияния других специалистов на его деятельность и т. д. Учитывая непростые условия развития исторической науки в условиях революций, Гражданской войны и социально-политического террора, не стоит забывать и тот факт, что большое влияние на научное творчество оказывало идеологическое давление.

Для реализации поставленной задачи необходимо привлечение значительного количества не только опубликованных работ, но и архивных материалов. Особенно настоятельно этого требует тот факт, что зачастую историки не могли публично выражать свои взгляды, создавая работы «в стол». В основу исследования были положены личные фонды историков, отложившиеся в Архиве РАН и Научно-исследовательском отделе рукописей РГБ. Отдельные материалы были привлечены из личных фондов других историков, друзей и коллег. Кроме того, значительным подспорьем в реконструкции биографий и научно-педагогической деятельности Ю.В. Готье, С.Б. Веселовского, А.И. Яковлева и С.В. Бахрушина стали фонды различных организаций, хранящиеся в ГА РФ, Архиве РАН, ЦИАМ. Выявленные документы позволяют полнее представить деятельность московских историков.

Хронологические рамки работы определяются тем фактом, что научная деятельность указанных историков приходится на первую половину XX в. Вступив в научное сообщество в начале XX в., Готье, Веселовский, Яковлев и Бахрушин на протяжении полувека во многом определяли развитие изучения средневековой истории России. Несмотря на все перипетии, они заслуженно стали признанными классиками отечественной историографии, воспитав немалое количество учеников, в свою очередь продолживших их начинания в разработке русской истории.

Часть I
Дореволюционный период

Глава 1
Теоретико-методологические и историографические основы исследования

1. Научные школы в исторической науке

Важной чертой современного науковедения в целом и историографии в частности является понимание науки как феномена культуры. Это позволяет отказаться от узкого рассмотрения истории знаний как объективистского, кумулятивного и внесоциального явления и перейти к изучению научного сообщества как части внутренних и внешних социокультурных процессов. Среди историографов появилось стремление рассмотреть ученого как часть его исторической эпохи и социальной группы. Данный ракурс настойчиво требует анализа не только собственно научной деятельности ученых, но и их повседневной частной и общественной жизни, политических пристрастий, социльно-профессиональной коммуникации. В особенности такой подход справедлив в отношении к историческому знанию, традиционно сохраняющему тесную связь с общекультурными процессами, проходящими в обществе.

В последнее время в отечественной историографии отчетливо проявляется интерес к генерационному подходу в изучении исторической науки². Несмотря на определенную условность разделения историков на различные поколения, данный взгляд позволяет изучать сообщество профессиональных историков как социокультурную среду, нацеленную на создание условий для непрекращающегося научного поиска. В нормальных условиях стабильного социально-политического развития в стране учителя и ученики предстают как цепь единого процесса производства научного знания, в ходе которого происходит как сохранение традиций, так и формирование новых подходов к решению проблем. Данный взгляд позволяет по-новому осветить и такой феномен наукотворчества, как научные школы. Несмотря на эмпирически давно установленный факт, что в рамках одного течения или школы могут существовать разные поколения, со своей спецификой в производстве знаний, специальных исследований, где бы применялся этот подход к изучению школ, до сих пор не было.

Во второй половине XIX в. в отечественной исторической науке доминирующим видом неформальной кооперации историков стали научные школы. Являясь необходимой формой развития научно-исторического сообщества, научные школы стали центром воспитания молодых специалистов. Не случайно один из самых заметных историков начала XX в. С.В. Рождественский писал: «Но наука тогда только становится наукой в точном смысле слова, когда из механической совокупности трудов отдельных лиц она становится органическим целым, связывающим массу этих трудов единством обобщающей мысли, традициями известных методических направлений, – тем, что называется „школой“»³.

Школа – это сложный организм, основанный на научном и личностном взаимодействии между учителем и его учениками, а также различными поколениями представителей сообщества⁴. В последнее время интерес к феномену научно-исторических школ в отечественной историографии был огромен⁵. Главным итогом анализа проблемы, включавшего научные дискуссии и конкретно-исторические исследования, стало признание самого феномена исторической школы, а сама категория прочно вошла в арсенал историографических исследований и приобрела хотя и не очень четкие (впрочем, это типичная черта гуманитарного понятийного аппарата вообще), но вполне узнаваемые черты. В современной историографической литературе «школа» трактуется как «совокупность ученых, объединенных общим направлением научного поиска, общностью научных взглядов и принципов»⁶. При этом, несмотря на признание некоей целостности школы как научного коллектива, за каждым членом признается право на индивидуальные черты, которые нередко даже более очевидны в его деятельности, чем традиции научной школы. В данном случае мы имеем дело с диалектической взаимосвязью коллективного и индивидуального в научном творчестве. У разных ученых эта связь проявляется по-разному.

В ходе историографических исследований специалистами были выделены устойчивые критерии, по которым можно определить существование школы: 1) коммуникативная связь между учителем (учителями) и учениками, заключающаяся в педагогическом и неформальном общении; 2) общность методологических (чаще – методических) позиций историков, куда включается категориальный аппарат, при помощи которого ведется изучение истории, принципы и методы работы с источниками, понимание задач развития исторической науки и т. д.; 3) близость конкретно-исторических исследований, взаимозависимость тематики работ; 4) политическая позиция членов неформального научного сообщества, которая из-за тесной связи этих людей нередко совпадает, хотя может и различаться⁷. Стоит отметить, что каждая научная школа – явление уникальное, поэтому для ее выделения из общего потока представителей научного сообщества могут быть использованы специфические, только ей присущие критерии, которые будут дополнять указанную выше матрицу.

Во второй половине XIX – начале XX в. историческая наука отличалась сложной структурой. Схематически это выглядело следующим образом: парадигма – научная школа – индивидуальное творчество. Под парадигмой принято понимать систему господствующих теоретических и практических образцов научного исследования. Во второй половине XIX в. господствующей парадигмой был позитивизм. Еще одним важным компонентом научного мира были научные школы. Основой научной школы является оригинальная исследовательская программа, которой придерживается определенный коллектив ученых разного возраста и статуса. Указанный период – время расцвета научно-исторических школ. При этом надо учитывать, что научные школы – феномен, меняющийся во времени. В разные периоды на первый план выходят разные характерные признаки научной школы. В исторической науке школы формируются в начале XIX в., когда начался постепенный переход от индивидуальных к коллективным формам наукотворчества.

В науковедческой литературе выделяется три типа научных школ: 1) научно-образовательная школа; 2) школа – исследовательский коллектив; 3) школа как направление⁸. С определенной спецификой предложенные типы школ прослеживаются и в историографии.

Первый тип тесно связан с университетским образованием. Нередко эти школы называют «классическими», так как они в наибольшей степени соответствуют представлениям о школе как образовательном институте. Такие школы разделяются по личности их основателя и научного лидера (школа Ключевского, школа Платонова, школа Лаппо-Данилевского) или по принадлежности к университетскому центру (Московская школа, Петербургская школа).

Отличительной чертой школ как исследовательских коллективов является тот факт, что приобщение к научному творчеству здесь происходит не путем преподавания, а посредством практической деятельности внутри группы ученых. Школы как исследовательские коллективы в конце XIX – начале XX в. еще не сформировались. Их расцвет придется на вторую половину XX в., когда будет создана разветвленная сеть научно-исследовательских коллективов, но в зачаточном состоянии этот тип можно обнаружить в «школе Лаппо-Данилевского», сообществе московских историков начала XX в.

Школа как направление появляется тогда, когда определенная научная идея выходит далеко за пределы узкой группы ученых-создателей и распространяет свое влияние на широкие научные круги независимо от их географического расположения. К этому варианту можно отнести государственную школу.

Доминирующим типом школ в конце XIX – начале XX в. являлись образовательные школы, группировавшиеся вокруг крупнейших университетских центров Российской империи. В это время происходит переход от индивидуального научно-исторического творчества, характерного для предыдущих этапов развития исторической науки, к коллективным формам производства научного знания, и университеты играли в этом процессе определяющую роль. Безусловное лидерство среди них принадлежало историческим школам Московского и Петербургского университетов. Именно здесь проходили подготовку впоследствии наиболее выдающиеся отечественные историки, и именно их изучению посвящено большинство историографических работ.

2. Московская историческая школа

Московской исторической школе, которую чаще принято называть «школой Ключевского», посвящено значительное количество литературы. Центральной проблемой, возникающей в связи с изучением сообщества московских историков, является вопрос онтологического статуса школы. Такие проблемы, как соотношение Московской и Петербургской школ, вопрос лидера школы, ее институциональных основ и т. д., продолжают остро интересовать исследователей. В целом каждая из этих проблем заслуживает отдельного исследования. Но стоит зафиксировать характерные черты Московской школы, присущие, в первую очередь, ее старшему поколению.

Московская историческая школа второй половины XIX – начала XX в. сформировалась под непосредственным влиянием научного наследия С.М. Соловьева и в особенности В.О. Ключевского⁹. В значительной степени исследовательский почерк московских историков-русистов определил и специалист по всемирной истории П.Г. Виноградов. Если у С.М. Соловьева и В.О. Ключевского были позаимствованы схема русского исторического процесса и категориальных строй, то на семинарских занятиях у П.Г. Виноградова будущие историки учились технике научного исследования и работе с источниками. Учитывая то, что у представителей этой школы, по сути, было несколько учителей, с нашей точки зрения, точнее говорить не о «школе Ключевского», а о «Московской исторической школе». Более того, изучение жизни и деятельности некоторых историков, не являвшихся непосредственными учениками Ключевского, но воспринявших его концепцию и методы исследования¹⁰, свидетельствует о том, что школа была шире непосредственного круга учеников мэтра. По мнению А.С. Попова, подобный подход обладает «меньшей определенностью», чем термин «школа Ключевского», «а следовательно, легитимностью»¹¹. Но тогда точка зрения Попова неоправданно сужает и не отражает всей широты проблемы, не позволяет адекватно отразить существовавшие реалии. Очевидно, что не только Ключевский, который был идейным лидером школы, воспитывал научное мировоззрение историков-русистов Московского университета. Поэтому предметом исследования в данной работе будет именно Московская историческая школа, а термины «школа Ключевского», «ученики Ключевского» или «московские историки» будут использоваться как синонимы этой категории.

Московская историческая школа и ее лидеры-основатели привнесли в отечественную историографию ряд новшеств. В первую очередь необходимо говорить о новаторском для своего времени подходе к изучению отечественной истории, который только наметил С.М. Соловьев и окончательно оформил, модернизировал и закрепил в науке В.О. Ключевский.

Он заключался в переходе от анализа эволюции государства через призму законодательных памятников, характерного для государственной школы, к многоаспектному изучению прошлого с упором на социально-экономические проблемы. Основной категорией такого анализа становится понятие «класс», которое у Ключевского отождествляется с общественными группами, выделяемыми как по экономическим критериям, так и по их социально-юридическому статусу. В этом проявилась позитивистская направленность методологии Ключевского, заключающаяся в том, что экономический и юридический факторы рассматривались как равновеликие. Изучение истории общества и государственных институтов с точки зрения их классовой составляющей стало неотъемлемой частью того подхода, который был свойственен ученикам Ключевского. Достаточно быстро данный ракурс исследования стал общепризнанным в российской исторической науке. Интерес к социальным вопросам и влияние позитивизма привели Ключевского к провозглашению нового направления – «исторической социологии», целью которой было «изучение строения общества, организации людских союзов, развития и отправлений их отдельных органов…»¹². Кроме того, стоит отметить интерес московских историков к проблемам истории налогообложения и финансов. С точки зрения А.С. Попова, В. Ключевский и его ученики в своих исследованиях провели синтез истории и социологии¹³. Данное утверждение представляется несколько преувеличенным, поскольку многие представители Московской школы (например, М.М. Богословский и А.А. Кизеветтер) скептически относились к объединению этих двух дисциплин. Тем не менее стоит повторить расхожее мнение, что московским историкам был свойственен интерес к социальной тематике и стремление концептуализировать полученные фактические данные, создать широкие исторические обобщения, что не совпадало со стремлением их петербургских коллег к скрупулезному анализу, в первую очередь, фактической стороны исторического процесса¹⁴. Исследователь Петербургской исторической школы Е.А. Ростовцев справедливо отметил «идеографический характер» исторических исследований петербургских историков¹⁵.

Другой категорией, ставшей важным инструментом исследования для историков Московской школы, была «колонизация». Ключевский вслед за Соловьевым, как известно, называл Россию колонизирующейся страной. В своей исторической концепции он сделал акцент на этом тезисе, рассматривая русскую историю во многом как следствие колонизационных процессов. История колонизации – одна из самых устойчивых тем для учеников В. Ключевского. Изучение отечественной истории через призму этих категорий было важнейшим признаком Московской исторической школы.

Отличительной чертой московских исследователей была последовательность в выборе тем исследования. Диссертации учеников Ключевского, как правило, были продолжением работ их предшественников. На примере старшего поколения московских историков это прекрасно показал А.Н. Шаханов¹⁶. На этом фоне несколько странно выглядит его же утверждение, что «тематика исследований в Москве и Петербурге в 1880–1910-е гг. определялась прежде всего текущими задачами российской науки, одинаково понимаемыми в обоих университетских центрах»¹⁷. То, что историки обоих университетов чутко улавливали потребности развития исторической науки, не вызывает сомнений, но при этом в Московской школе тематическая последовательность была взята за правило. И чем дальше, тем данная тенденция становилась очевиднее. Так, работа Ю.В. Готье о Замосковном крае¹⁸ была продолжением диссертации Н.А. Рожкова о сельском хозяйстве XVI в.¹⁹ Докторская диссертация того же Готье²⁰, посвященная областным учреждениям от Петра до Екатерины II, как бы ложилась в хронологическом смысле между диссертациями М.М. Богословского об областной реформе Петра I²¹ и работой А.А. Кизеветтера об административных реформах Екатерины²². Фундаментальная монография С.Б. Веселовского о сошном письме²³ была одновременно и продолжением, и спором с Готье. Магистерская²⁴ и докторская²⁵ диссертации А.И. Яковлева также тематически были дополнением работ Готье и Веселовского²⁶. И таких примеров более чем достаточно, в то время как петербургские историки отличались достаточно произвольным выбором тем для исследований. Тут можно найти работы, посвященные древнейшим периодам и XVIII в., при этом никак не связанные между собой. Таким образом, можно сделать вывод, что в выборе тематики в среде историков Московской школы огромное значение играл имманентный фактор, что придавало школе значительно бо́льшую целостность, нежели это было присуще петербургским историкам. Не случайно среди специалистов по петербургской исторической науке принято говорить о «полицентризме» Петербургской исторической школы, существовании в ней нескольких «центров притяжения» в лице Платонова и Лаппо-Данилевского²⁷.

В отличие от Петербургской в Московской школе вспомогательные исторические дисциплины, включая источниковедение, никогда не рассматривались как самостоятельные научно-исторические дисциплины и играли дополняющую роль к конкретно-историческом исследовании. В то же время в Петербурге теоретическое источниковедение развивалось в трудах К.Н. Бестужева-Рюмина, С.Ф. Платонова, А.Е. Преснякова и А.С. Лаппо-Данилевского как самостоятельное направление исследований. Отсюда вытекал и приоритет в изучении прошлого: петербургские историки концентрировались на фактическом анализе, в то время как москвичам был свойственен более концептуальный взгляд на проблемы.

Важным отличием московского научного сообщества от петербургского был и тот факт, что его представители (здесь вновь стоит подчеркнуть: старшего поколения) не занимались публикацией исторических источников, что имело систематический характер в среде петербургских историков. Специально анализировавший эту проблему С.В. Чирков считает, что московским историкам была свойственна «археография для себя»²⁸. То есть, несмотря на активную архивную работу при подготовке диссертационных исследований, они никогда не стремились обнародовать те архивные богатства, которые ими были выявлены и изучены.

Исторические взгляды тесно переплетаются с социально-политическими предпочтениями, образуя тесную мировоззренческую связь. Научное творчество представителей Московской школы проходило в сложных условиях начала XX в., когда царская власть переживала кризис, а гражданское общество только начинало формироваться. Историки объективно, независимо от собственного желания, оказались в центре стремительно меняющихся событий.

Отечественные историки неоднозначно относились к вопросу об участии ученых в политической жизни страны. Пожалуй, лишь П.Н. Милюков открыто рассуждал о тесной взаимосвязи между исторической наукой и политикой. Он считал, что политика – это искусство, но искусство, связанное с решением общественных проблем, поэтому политик нуждается в научном знании для успешной деятельности. Милюков затруднялся провести ту черту, которая разделяла бы научно-историческое знание и политику. Он писал: «Дело в том, что в данном случае познающий и действующий субъекты стоят так близко друг к другу, так часто совмещаются в одном лице, что смешение научной и практической точки зрения становится самым обыкновенным случаем»²⁹. Автор этих строк сам являлся ярким примером совмещения в одном лице историка и политика.

Московские историки отличались активностью на социально-политическом поприще, большинство из них придерживалось либеральных взглядов. «Университет – не монастырь кабинетных отшельников, но живой орган культурного процесса», – утверждал А.А. Кизеветтер. В подтверждение этих слов многие московские историки принимали деятельное участие в общественной жизни страны. Зачастую их политические и исторические взгляды теснейшим образом переплетались. Между актуальными общественными задачами и проблематикой исследований существовала прямая связь. Легко заметить в работах историков повышенный интерес к проблемам реформирования российского государства, местному самоуправлению, общественным движениям. Придерживаясь представлений о схожести исторического пути России и Европы, большинство историков считало, что Российская империя неизбежно перейдет к тем же формам общественного устройства, что и западноевропейские страны, совершит переход от абсолютной монархии к правовому государству.

Петербургские историки, как представители столичного университета, занимали более академичную позицию, стремясь избежать открытого конфликта с властью. Показательным является случай, произошедший с А.С. Лаппо-Данилевским. В 1908/1909 учебном году во время студенческой забастовки преподаватель, придя на занятия, обнаружил в аудитории всего несколько человек. Тогда он решил не читать лекцию, а предложил обменяться мнениями о происходящем. Сам историк высказался в том смысле, что проведение забастовки в университете недопустимо, потому что это храм науки, а не арена для политических баталий³⁰. Такой же позиции придерживалось подавляющее большинство петербургских историков-профессионалов. Любопытно отметить, что, по мнению Е.А. Ростовцева, общественно-политическая атмосфера, царившая в двух университетах, повлияла и на стиль исторических исследований. Так, более свободная и политически активная позиция способствовала стремлению к концептуальному осмыслению в Московском университете, в то время как постоянный правительственный контроль в Санкт-Петербурге толкал к более деидеологизированной научно-критической работе с историческими источниками³¹.

Важнейшим критерием разделения научных сообществ является их самосознание. По меткому замечанию А.Н. Шаханова: «Для представителей научной школы характерна субъективная убежденность в обладании ими истинным знанием и осознанием принадлежности к особой исследовательской или педагогической корпорации»³². Таким образом, самосознание также является критерием выделения научного сообщества. В случае Московской и Петербургской исторических школ можно указать и на традиционное противостояние двух российских столиц. Поскольку данной проблеме практически не уделялось внимания, стоит на ней остановиться подробнее.

Дихотомия «Москва – Петербург» является устойчивым феноменом русской культуры. Развиваясь во времени и модифицируясь, она, тем не менее, оставалась одним из главных источников формирования культурных мифов и стереотипов. В культурной мифологии XVIII–XIX вв. Петербург представлялся символом европейского пути России, ее приобщения к европейским ценностям. Москва же ассоциировалась с допетровской Русью и рассматривалась как оплот «азиатчины» и косности. К концу XIX в. бытовые и культурные различия между городами из-за ускоренной урбанизации существенно сгладились. Но на смену одним мифам пришли другие. Петербург стали рассматривать как столицу имперской бюрократии, тогда как Москва позиционировалась как город бурного самоорганизующегося общественного движения.

Противопоставление Москвы и Петербурга не могло не отразиться на историках обеих столиц. Все они воспитывались в определенной культурной среде, которая формировала их мировоззрение. По замечанию И.С. Розенталя: «Городская среда той и другой столицы формировалась как единство материальных условий жизни и особой культурно-психологической атмосферы, а мифология находилась в сложном соотношении с рациональными элементами сознания»³³. Эта среда являлась питательным источником различных стереотипов, от которых трудно было отделаться даже столь высокообразованным людям, которыми, без сомнения, являлись выпускники Московского и Санкт-Петербургского университетов.

Современные исследователи в области историографии при попытке выявить различия между Московской и Петербургской историческими школами в первую очередь делают упор на изучении различий в методологии и методике исторического исследования. Но те различия, которые, безусловно, присутствовали, не объясняют того устойчивого разграничения между московскими и петербургскими историками, которое отчетливо прослеживается в научной среде России конца XIX – начала XX в. Думается, что при объяснении феномена противостояния Московской и Петербургской школ весьма плодотворно будет применение культурологического подхода.