Kitobni o'qish: «Свиток проклятых»

Shrift:

Глава 1. Месяц голода

Меня хотели убить задолго до рождения.

Первый крик я издал в месяц Голода, в четную ночь, когда у птенцов гарпий режутся зубы. Придворные хироманты угадали в этом дурной знак, ибо известно, что четные голодные ночи сильны женским колдовством. Повитуха макнула мою крошечную ладонь в кровь матери, и приложила к серому платку. Развернув платок, дука Андрус Закайя понял, что обрел наследника, и на радостях кинул гарпиям пленных хуннских вождей. По канону Херсонеса, белый платок младенцу не полагался, ведь моя юная мать не родилась в цитадели. Ее купили в горах далекой Ивирии за пять талантов самоцветов.

За год до того, отец похоронил очередного хилого отпрыска, исторгнутого гнилым чревом его супруги, благородной Авдии. Отец справил тризну и на три дня замолчал, ибо искренне горюет лишь тот, кто горюет без свидетелей. После завязал глаза седыми косами, зажал в зубах плеть, и на коленях вошел в пещеру весталок. Сколько ударов он вытерпел, не знает никто. Весталки предрекли, что наследника подарит женщина, от света которой Андрус Закайя вполовину ослепнет и которая не сможет разделить с мужем смех. Искать избранницу требовалось по ноздрям. Следовало порвать на части нижний хитон отца, и подносить эти куски самым дорогим девственницам из варварских родов. Та, чьи ноздри затрепещут и потянутся следом за запахом вельможного пота, достойна любых уплаченных денег.

Гадальщицы разбавили патоку надежды ложкой желчи. Тот, кто ждет доброго гонца, сказали они, дождется и худого. Отец не понял, он был согласен на все, лишь бы штандарт Закайя вечно блистал над воротами Херсонеса. Андрус позабыл, что всех нас ждет единая ночь, и с вечностью не стоит играть в кости.

Четыре посольства отправились в подмышки мира, туда, где лгут путеводные карты. Первое посольство погибло в хищных лабиринтах Двуречья. Привезли лишь трех прекрасных девиц, одну с медным, другую с песочным, и третью – с древесным оттенком кожи. Каждая из варварских княжон собрала лучшее, чем могла похвастать ее раса, каждая не понимала ни слова на языке империи, и никто, кроме книжников, не понимал их языка.

Шла война, с севера накатывались орды кочевников. Как верно замечено ромеями, крепкий мир достигается лишь войной. Император вновь даровал моему отцу жезл стратига, и два легиона пеших новобранцев, которым полагались земельные наделы на границах степи. Над куполами цитадели полыхали ведьмины огни, в ущельях жирели стервятники, рыба кидалась на берег, не в силах дышать кровью. Дука Закайя вернулся из похода без руки. Пока некроманты выращивали ему новую руку, дивная наложница с кожей цвета горчичного дерева, завяла и превратилась в щепку. Виновных не нашли. Отец снял кожу с палатинов, не сумевших ее сберечь. Остались две невесты.

Дука Закайя разделил ночи с той, чье лицо светилось, словно песок с берегов Дымного понта. Хранители времени четырежды спускали воду в недельных колодцах, но чрево прелестницы сжигало семя моего престарелого отца. Когда чужестранка начала смеяться шуткам господина, пятидесятилетний стратиг поверил автору «Илиады», изрекшему, что всякое прекрасное недолговечно. Дука понял, что проигрывает битву с вечностью. Доселе точно не известно, повинна ли в случившемся его первая жена Авдия из рода Авдиев, но недаром говорится, что женская месть подобна холодному блюду, что едят на третий день. Шпионы сообщали, что братья Авдии утром носили щедрые дары первосвященнику, а вечером заливали кровью жертвенные чаши. Скифские пастухи в таких случаях говорят, что хитрый телок берет вымя у двух коров. Что поделать, в отличие от дуки Херсонеса, у аристократов подрастали жадные до власти сыновья.

Андрус очень любил девочек, моих старших сводных сестер. Тем утром он умылся молоком, лично разжег курильницы у ступней Многоликой, и помиловал, осужденных на казнь воров. Дука послал за дочерями, и двумя племянниками, взял их за руки, и поднялся на лобное место, перед обсидиановой статуей Быка. Желоба для стока крови пересохли впервые за много лет, народ трепетал, каменная глотка истукана гудела от жажды. Андрус не привык ждать, но терпеливо стоял, пока его бледная, прозрачная от гнева супруга не показалась на парадном балконе. Севаста Авдия скрипела зубами, ведь гнев от безумия отличается лишь краткостью. Дука говорил тихо, однако слова его свинцовыми каплями падали в уши горожанам. Его речь записывали три писца, языком плебса, рубленым слогом воинов и вязью Мертвой империи. Глядя в глаза супруге, наместник Таврии озвучил то, о чем боязно даже молчать. Если сеть колдовства упадет на его новую жену, обещал властитель, вечно голодный Бык напьется родовитой крови Авдиев.

Как известно, буквы плебеев принято сеять слева направо, слога воинов глотают сверху вниз, как удар секиры, и только язык Мертвой империи ветвится, даруя ряды толкований. Так случилось и с речью моего отца, сохранившейся в дворцовой библиотеке. Гораздо позже, в ночь, когда мне зашили пуповину, хироманты сдули пыль с кожаных переплетов, поставили напротив страниц зеркало, и прочли в нем то, что не посмели передать вслух. Воистину, кто посмеет заявить льву, что пасть его зловонна?

Стратиг перевез уцелевшую наложницу в бастион Иллирус, родовое имение дедов. Башни Иллируса не отбрасывали теней, ведь из вечернего сумрака сучили пряжу весталки. На заре паутина, оплетавшая лабиринты стен, получалась столь прочной, что удерживала внутри кокона кусок времени. Таким образом, защитники бастиона всегда выигрывали день у любого неприятеля. Ворота крепости снес еще прадед прадеда Андруса, владевший заклинанием Лабиринта. К чему ворота, когда стены, высотой с мачту океанского парусника, змеятся и текут каждую ночь?

Закайя приставил к девушке немых служанок, и выпустил из подвалов женского двора мантикор. Едва дневной свет сменился тьмой, он выпил кубок мужской мандрагоры, положил под язык засахаренную ягоду и вошел к моей будущей матери. Как принято у новобрачных Херсонеса, он держал в левой руке единственное оружие – крошечный нож для шнуровки корсета. Едва властитель разрезал на груди моей будущей матери шнуровку, его глаза ослепило медное сияние. По коврам спальни заполыхали огни, так светилось в полумраке тело его возлюбленной. Сбылось предсказание – глаза стратига потеряли половину силы. Закайя попробовал развеселить жену, но чужестранка не улыбнулась ни одной его шутке. Ее ноздри дрожали, как у охотившейся пантеры.

Хранители времени дважды спустили недельный уровень воды, когда ушей стратига достигло мрачное известие. Опять война, восточная граница гнулась под ударами кочевников хунну, еще недавно поклявшихся беречь ворота империи. Когда степняки скормили мирный договор своим тощим свиньям, мой будущий наставник Фома осмелился побеспокоить отца на его личной войне. Послушай, дука, сказал книжник Фома, мы поручили волку стеречь наших овец. С большим трудом Андрус вырвался из медного плена, облачился в дубленую кожу саламандры, и убедился, что похудел почти вдвое. Андрус смотрел в Небесный глаз, внимал доносам нетопырей, зубы его скрипели. Стратиг наблюдал, как по дорогам и без дорог громыхают полчища хунну. Впереди везли заклинателей с зашитыми веками, ведь только слепцы способны приручить василисков. От мертвящего взгляда ручных змеев гибли птицы и осыпалась в прах степная трава.

Стратиг гонял вестовых, пригоршнями раздавал приказы, но мысленно оставался с той, что навсегда отобрала его смех и половину зрения. В день, когда отец покидал бастион, произошло то, что вначале приписали колдовству моей будущей матери. Лабиринт стен внезапно явил непослушание, и едва не задавил в гранитных жерновах кортеж властелина. На самом деле, лабиринт задавил наемных убийц, посланцев знати.

Но месть снова пришлось отложить.

Просвистела ледяной крошкой зима, наступил месяц Голода. Гонец из цитадели сменил трех коней, прежде чем перед ним засияли походные штандарты Таврии. К весне полки тяжелых катафрактов продвинулись далеко на север, но окончательно извести степняков не сумели. Стратиг Закайя допрашивал пленных вождей, когда ему подали серый платок с отпечатком детской ладони. Он возрадовался и скормил несговорчивых хунну гарпиям. Но радость дуки была недолгой, ибо следом за добрым гонцом из облака пыли явился худой.

Прознав о том, что родился наследник, хироманты поднялись в дворцовую библиотеку. Они поставили зеркало перед папирусами, и стали читать тайную вязь Мертвой империи задом наперед. Дука Закайя позабыл, как год назад, на форуме Быка отхлестал супругу короткой речью, каждое слово которой сочилось ядом. Яд пропитал полузабытый язык ромеев и вернулся новым смыслом, который никто из ученых не посмел озвучить.

Всего пара строк. Мой отец прочитал перевернутые строки, кинул послание в огонь и вышел из шатра, чтобы никто из турмархов, командиров железных полков, не видел его глаз. Андрус вспомнил то, что забыл в пещере весталок. У вечности всегда выпадают лучшие кости.

Вот они, строки.

«Если же не настигнет смерть Мануила Закайя, сына Андруса, до его совершеннолетия, то суждено ему вскрыть Свиток проклятых»

Я – Мануил Закайя, и вот главная причина, по которой меня хотят убить.

Глава 2. Вестник

Игла больно пульсировала в руке.

Женечка равнодушно разглядывала пузырьки в капельнице. Иногда она отворачивалась к темному окну. Там искрили морозные узоры и переливались блестящие шары на елочке. Пахучую красивую елочку принесли аспиранты, смотреть на нее совсем не хотелось. Во время утренних процедур Женечке стало почти все равно. Она знала, что после капельниц силы вернутся, но жизнь станет еще короче. А папа… лучше бы он вообще не звонил! При нем так трудно не плакать…

Где-то сипло дышала Галка. Еще в палате обитали Лиза и Дианка, но тех укатили смотреть телевизор.

И тут все началось.

… – Вам туда нельзя!! – взвизгнула медсестра.

Но рослая, смуглая блондинка ударила ее пальцем в горло, вторглась в палату и захлопнула за собой дверь. Потом она придвинула к двери кровать Галки вместе с хрипящей Галкой и ее капельницей. Потом одним плечом толкнула к Галкиной кровати шкаф. И подошла к Женечке, на ходу расстегивая мокрый кожаный плащ.

Женечка равнодушно следила за скуластой бандиткой. В дверь уже стучали.

– Евгения Бергсон? Праправнучка Евгении-Леопольдины Бергсон, Тайной Вожатой храма… – с непонятной почтительностью произнесла женщина в парике, и бережно водрузила на тумбочку толстый рюкзак. Слова она выговаривала слишком тщательно, акцент был явно не английский. – Извольте подняться, нам пора. Послезавтра суббота, а вы не прошли по Краю слов. Меня зовите Ольгой, я – ваш Вестник.

В дверь барабанили. Женщина нервно дергала себя за волосы, слишком белые, слишком блестящие для настоящих, смотрела ожидающе, жадно. Чем-то неуловимо она напоминала кошку. Наверное, после фразы про какой-то там ритуал и про вестника, Женя должна была как-то отреагировать.

– Вы меня пугаете, – прошептала девушка. – Пожалуйста, подвиньте Галю на место, она плачет. Здесь палата раковых, интенсивная терапия, мы все умрем. Вы меня спутали…

– Я? Спутала? – нахмурила черные брови Ольга. – Великолепно замечено! Прошу прощения, я могла бы спутать новобранца, но не Вожатого малого круга. Вставайте, сударыня, печать вскрыта, нас уже ищут!

Женька в ужасе помотала головой.

– Я никакая не Бергсон…

Гостья вздохнула.

– Что ж, проверим еще раз по компасу.

Из-под плаща она извлекла высокий деревянный ящичек, чем-то похожий на тубу, в которой носят чертежи. В ящичке оказался тонкий звенящий прибор. Между бронзовых колец быстро раскачивались маятники с зеркальцами на концах. Женечке показалось, что среди маятничков шевелилось что-то живое. А еще… у нее вдруг возникло ощущение, что эту странную штуку она уже где-то видела, но не держала в руках. Может, в книге, или в кино?

– Вестник, мне трудно дышать, – вдруг произнес кто-то скрипучим детским голоском. – Ты держишь меня на сквозняке.

Скрипучий голос добавил несколько фраз на непонятном языке. Женечка скосила глаза. Голосок доносился из рюкзака!

Женщина скинула на спинку кровати плащ, осталась в широких кожаных брюках и мужском бесформенном свитере. Свитер явно связали вручную, грубо и криво; Женька непроизвольно отметила, что бабушка никогда бы не натворила спицами таких ошибок. Ольга встала на четвереньки, и бережно поставила на пол прибор, который назвала компасом. Маятники с зеркальцами закачались чаще, а на полу вокруг основания прибора образовалась дрожащая желтая линия. Как выяснилось позже, получилась не окружность, а семиугольник. Семиугольник стал расползаться по полу, слегка вздрагивая, как живой, и расползался, пока в него не попали тумбочка, кровать, Женечка и гостья. Компас непрерывно позвякивал, постанывал, похрустывал. Зеркальца шустро поворачивались, по вытертому линолеуму метались блики.

– Вы рождены под крик белой совы, и ваш отец пролил на вас кровь с вином? Ваша мать ушла из жизни, когда вы открыли глаза? Где ваши вещи? – деловито уточнила Ольга, словно речь шла о паспортных данных. Она откинула одеяло, бесцеремонно вывернула содержимое тумбочки. Явно что-то искала.

– Я не… – Женечка заткнулась.

Она родилась шестнадцать лет назад. В Стрельне, в удивительном, скрипучем бабушкином доме, а за кроватью роженицы, в клетке жил белый совенок. Так рассказывал позже папа. Мама кормила совенка с рук сырым мясом, он при этом смешно ухал. Когда фельдшерица стала кричать, и мама стала умирать, папа держал в руках стакан с вином. Он так сжал кулак, что стекло треснуло, и кровь брызнула на всех.

– Откуда вы знаете? – прошептала Женя.

– Ваша мать ушла, но не вы тому виной, это я тоже знаю. Те, кто шли по следу, надеялись погасить обе свечи.

После таких слов пациентка разом вспотела.

– Но моя мама умерла в родах…

– Разве ваша мать не оставила вам перо к вашим чернилам?

– Перо? К каким еще чернилам?

– Сударыня, молю вас, не притворяйтесь! – Ольга цепко схватила за руку, ее акцент усилился. – Вы ведь знаете, вы должны вспомнить, о чем я говорю!

– Не-ет… Ой, погодите, – Женька попыталась вырвать руку, но куда там! Сражаться с каменной клешней оказалось решительно невозможно.

– Покажите спину, покажите под мышками, молю вас! – ухитряясь оставаться вежливой, Ольга бесцеремонно ухватила пациентку за бока, задрала на ней пижамную куртку. – Не бойтесь же, он где-то здесь…

Женька слабо царапалась, но бандитка уже нашла то, что искала, утихомирилась, оставила курточку в покое. В дверь долбили в четыре руки. Галочка спряталась и дрожала под подушкой. Шкаф отползал, дерево трещало, но ручка не поддавалась. Кошмарная гостья каким-то образом закрепила или заклинила дверной замок, хотя Женечка со своего места видела – никакого замка нет. Эта двустворчатая дверь вообще никогда толком не закрывалась, створки свободно распахивались в обе стороны, чтобы могла проезжать каталка.

– Охрана где? – голосили в коридоре, потом донеслись мужские голоса: – Полицию зовите!

– Перо для ваших чернил, – гостья умоляюще плюхнулась на колени, – вы называете это родимым пятном. Прошу вас, мы проделали трудный путь…

В голове Женьки что-то сверкнуло, точно разбился елочный шарик. Внезапно она вспомнила – чернильница! То есть никакая не чернильница, а коричневая, странная такая штука, словно бы из очень твердого дерева, шершавый многогранник в бархатном мешочке, он хранился в маминой шкатулке под замком. Но папа… еще до того, как попасть в тюрьму, он называл эту вещь чернильницей, хотя чернила там наливать было некуда. Сидел как-то папа пьяный, тыкал в ту штуковину сигаретой, вспоминал маму и плакал.

– Когда к нам переехала Наташа, они с отцом поругались, и шкатулка… чернильница, она куда-то делась, – выдавила Женька.

– Куда-то делась? – женщина поморщилась, скороговоркой пробормотала несколько чужих слов. – Как можно терять самое важное, родовую память? Кто такая Наташа?

– Это папина… у папы тогда завелась новая жена.

– Жена? Эта женщина… вы уверены, что она все выбросила? Отвечайте, сударыня, это важно!

– Не знаю. Я всегда думала, что это… – Женьке стало вдруг стыдно, – что это подставка под чайник… тяжелая. А кто вы такая? Вы знали мою маму? Вы не можете здесь командовать.

– Вестник, малыши Привратника уже здесь, – тонко сказал рюкзак. – Они взяли след.

– Вы знаете, где живет эта Наташа? – наклонилась Ольга, и снова стала похожа на кошку.

– Ну… там и живет, где мы жили, за городом. Только теперь она там с новым мужем. Но она… она все захапала, и ничего не отдаст.

– Не отдаст? – усмехнулась гостья. – Молю вас, собирайтесь. Солнце не стоит на месте! – Женщина одним движением выдернула из Женечки иглу, оттолкнула капельницу, вытащила из-за пазухи пакет с серым, излишне волосатым свитером и такими же, как у нее самой, просторными грубыми брюками. – И прекратите задавать нелепые вопросы. Ваша соседка умрет, это верно. Но на ваш счет имеется иная вероятность. Если мы успеем.

В открытую дверь вовсю дубасили, Галка хныкала. Шкаф трещал, но не поддавался. До Женьки внезапно дошло, что трещит вовсе не шкафчик и не дверь. Сестры и дежурный врач ломились с той стороны прямиком в стену. Они не замечали, что вход рядом. Или видели привычную дверь совсем в другом месте! Хлипкая некапитальная перегородка скрипела и гнулась, при каждом толчке по бежевой краске бежали трещины.

– Я не знаю никакую Ле… Леопольдину… – выдавила Женька, зажимая струйку крови на локте. И тут же едва не поперхнулась. Откуда-то из памяти всплыла девичья фамилия бабушки, непонятная, то ли шведская, то ли немецкая. Похожая на Карлсона, живущего на крыше. И еще. Женька почти вспомнила, где раньше видела загадочный «компас». И то, что она вспомнила, было таким странным и нелепым…

– Евгению-Леопольдину, – поправила женщина, не слишком ловко запихивая Женькины ноги в короткие сапожки, тоже весьма странные, сморщенные, без каблуков, с острыми носами, – Наша ошибка состояла в том, что мы искали среди законнорожденных… Ваша прабабка была побочным ребенком. Можете гордиться, в ваших жилах течет кровь основателей Храма… Прекрасно, все сходится! – женщина закончила с обувью, быстро пошуровала в компасе, затем дернула молнию на рюкзаке. – Если вы не верите мне, послушайте Оракула.

Рюкзак распался надвое. Свитер в руках вдруг стал негнущимся и тяжелым. Женечка вдохнула, чтобы закричать, но воздух в легких превратился в густой песок.

Женька замычала от ужаса.

Глава 3. Яйцо и роза

В следующий раз убийц подослали в мой пятый день рождения. Говорят, страх имеет вкус дурного уксуса, а ужас – вкус ржавчины. Но я запомнил вкус мести. Он вызывал приторную сладкую дрожь, поэтому мой мудрый отец не позволил выпить слишком много.

Лазутчиков пытали, я глядел и слушал, и быстро пьянел.

Прежний самодержец Родион покровительствовал моему отцу. Сам он молился Звездному кресту, в столице каждой провинции сажал понтифика, но не врывался с плетью в мечты своих подданных. Потому жрецы Таврии без помех резали козлов и увивали гирляндами племенных истуканов. Однако, случилась беда, не сразу замеченная половиной мира. Багрянородного отравили на пиру, под аркой Триумфов провезли нового императора, и сны моего отца запахли уксусом.

На пятый день рождения мне поднесли говорящего сильвана – мальчика с туловищем коня, шахматы с крошечными живыми армиями Александра и Дария, детские доспехи, отлитые гномами Валахии, и много других забав. Среди груды подарков имелся заговоренный сундук с семью ключами. Сундук всякий раз отпирался иначе, потайные ящики играли мелодии, менялись местами, радуя взор чудесными картинами. Дарители рассчитывали, что только нежная детская рука сумеет пробраться в сердце головоломки, и там меня настигнет быстрая смерть. Убийцы не учли, что игрушки будет обнюхивать обученный черный карлик. Много лет назад соплеменники швырнули колдуна в пасть нильским крокодилам, но мой отец его вытащил. Вытащил без причин, как ему тогда мнилось, хотя без причин не родятся даже мухи. Безусый Андрус Закайя в то время командовал турмой в разведке будущего императора Родиона, его бешеные всадники вдыхали знойные миражи, и складывали холмы из черепов номадов. Спустя тридцать лет нубийский карлик вернул долг дуке Закайе. Тонкой черной рукой он вскрыл потайные ящики головоломки, и вместо меня рассыпался глиняной куклой.

Той же ночью меня вывезли из Херсонеса в родовой бастион. Знатных псов допрашивал мой наставник, некромант Дрэкул, муж великой учености. Впрочем, имя он менял каждый месяц, чтобы враги не успели сложить ядовитых стихов в его честь, а настоящее имя, по обычаю валахов, хранил пернатый змей, спавший в снежном сердце Дакийских гор.

О наставниках следует упомянуть особо.

Их полагалось четверо, по числу башен в бастионе Иллируса. Евнух Исайя, формой бедер схожий со спелой грушей, ростом с городских глашатаев, розовый, безбородый и круглощекий. Он пел со мной на семи наречиях, разрубая палестинскую неделю на семь запахов и столько же цветов. Про понедельник не скажу ничего, это потайной день. Я не слишком жаловал трудный вторник, день чужой истории. По средам гортань болела от скифских фраз, острых, как удар бича, и галльских рифм, после которых хотелось выплюнуть песок. К счастью, за средой наступал четверг, окрашенный золотом императорских кладовых. По четвергам мы упражнялись в дворцовом красноречии и сообща тонули в дебрях латинского этикета. Пятница благоухала гранатом и молодым вином, расцветал округлый язык моей матери, где даже слова палачей кончаются на нежные гласные. По субботам мы читали стратегикон, начертанный имперской вязью ромеев, мои ноздри вдыхали дым триумфов и звон серебряных колесниц. Исайя редко хвалил, он любил повторять, что лучшая похвала исходит от того, кому ты не сделал ничего хорошего.

Вторым наставником был книжник Фома, сухой червь, скомканный в тысячу морщин, наизусть читавший книгу ремесленных гильдий. О нем шептались, что Фома способен жить без пищи, лакая соки новых указов и нотариальных сделок. Покупай не то, что нужно, твердил мне Фома, а то, что необходимо. Над поговоркой бедняка посмеялись бы даже конюхи моего отца, но мне подобные наставления помогли выжить. Наверняка, нанимая Фому, Андрус Закайя мечтал, что его сын не остановится на посту наместника окраинной провинции. Но игральные кости вечности выпали иначе.

В коридорах воинской башни с мальчиком занимался кир Лев Закайя, мой дядя, командующий флотом. Черноволосый, но седоусый, как часто бывает с теми, у кого на руках умирали друзья. Воин без капли сала под кожей, с плечами дубовыми, как жернова. Десять лет мы разговаривали с ним на языке железа. Все, что умеет мое тело – заслуга кира Льва. Он будил меня свистом меча, повторяя, что бояться следует тихой реки, а не шумной. Первый год бил клинком плашмя, пока мое тело не научилось просыпаться до удара. Как ни странно, именно дядя, а не пышнотелый книжник Исайя, научил меня одинаково любить друзей и врагов. Я полюбил фракийцев за искусство ходить по воде, черных гигантов Нила – за дерзкие игры со львами, персов – за укрощенный ветер в лезвиях колесниц. Я полюбил даже степняков хунну за уменье спать в седле бегущего жеребца. Благодаря киру Льву, я все еще жив.

Когда загорались звезды, в подземелье будущего правителя Херсонеса ждал некромант Дрэкул. Будем называть его именем, которым наставник укрылся на мой пятый день рождения. Некоторые прозвища мага полностью меняли естество, и порой в подвалах бастиона подмастерья потели от близости женского аромата. Вместо прически Дрэкул украшал лоб и виски защитными письменами, а на затылке его спал искусно нарисованный глаз. Письмена на бритой голове наставника менялись, лишь глаз оставался неизменным, закрытым, ибо наблюдал не то, что вовне головы, а совсем наоборот. Был наставник худощав, легконог и почти бесшумен. Я не стану доверять языку плебеев то, чему научил меня этот человек без пола и возраста. Он был единственным, кто мог покинуть бастион по воздуху, а вернуться под водой. При старом деспоте Родионе темное искусство находило себе уют в любом полисе империи, но времена менялись.

– Времена меняются! – простонал распятый на дыбе вельможа, один из тех, кто подарил мне чудесный отравленный сундук. – Скоро явится спаситель и расколет вселенское яйцо!

– Время неизменно, – возразил кир Дрэкул, выслушав жалкий плач убийцы.

– Вам не спрятать мальчишку от гнева черни, – прокричал второй убийца, родовитый всадник из рода Авдиев. – Тебе ли это не знать, отродье тьмы? Или не слышал, чем кончаются поиски пустоты? Ничего, скоро и ты спляшешь танец на углях, Звездный крест приближается, сбудутся пророчества!

– Вы вечно так поете, когда надо кинуть толпе жертву, – зевнул Дрэкул, перебирая раскаленные щипцы.

– Род Закайя подохнет в муках, – подхватил распятый, выдыхая кровь. – Спасутся лишь истинные слуги, хранившие яйцо от нечестивых!

– Нет никакого яйца, – мрачно хохотнул кир Дрэкул, и облил раны нагих пленников кипящей солью. – Что вы видели, скарабеи, кроме своих гаремов и розовых купален? Тысячу лет назад моим предкам в Дакии было ведомо, что мир скручен бутоном, и знание это никому не мешало. Если бы вы потрудились оторвать зады от своих шелковых перин, и прекратили бы спорить о тени осла…

Лохмотья на дыбе вопили, пока не осипли. Они не скрыли, кто им заплатил. Дуку Закайю не удивляло, что его сына мечтали вернуть в глину, однако причина его потрясла. Андрус готовился выжечь гнездо Авдиев, он желал борьбы с враждебными кланами, но что он мог возразить глупым суевериям?

– Ты, проклятый чернокнижник, ты пожалеешь, что сам не прикончил ублюдка Закайи… – прошипел третий убийца, еще недавно льстиво трепавший мне кудри. – Отодвинуть засов может святая рука, но никак не мерзкий язычник!

– Отчего же вы так боитесь ребенка, если Свиток не существует? – спросил кир Дрэкул. – Многие пытались войти в эту дверь, но не сдвинули створки даже на волос.

Я ничего не понимал.

– Яйцо и бутон розы, дебаты глупцов, спорить с вами, что доить козла, – тонкие губы некроманта изогнулись так, что слева, с той стороны, где сидели мы с отцом, это была улыбка, а справа, там, где над огнем корчились пленники, явилось нечто иное, что я не хотел бы видеть.

– Свиток послан нам во искушение, дабы соблазнились слабые в вере и прельстились язычники! – прохрипели убийцы.

– Застывшее яйцо и распускающийся во тьме цветок, вечный забавный спор, – мой наставник хрустнул тонкими пальцами, всегда затянутыми в перчатки. Про его кисти слуги шептались, что это вовсе не руки человека, но проверить никто не решался. – Дука, ты помнишь второй Аксумский поход?

– Еще бы, – отозвался мой отец. – Царь Аксума выпустил из гробниц химер, в схватке с ними я потерял три банда лучших всадников! Если бы не искусство твоих братьев…

– А я потерял брата Мирчу, – снова хрустнул суставами некромант. – Но нынче речь о живых. Вы трое… – он повернулся к убийцам, – вы нежились с рабынями, которых вам запретил ваш Спаситель, а мы со стратигом вместе спускались в нильские гробницы. Вы кричите о каменном яйце, в котором заточен наш мир, а мы видели на стенах гробниц цветок. Я разбудил засушенное тело одного из царей древности, это было трудно, это потребовало крови молодых рабов, но я это сделал. Мы с трудом поняли его речь, ее звуки завяли прежде, чем родилась старая ромейская империя. Тем не менее, одно послание мы перевели. Цветок мироздания туго сжат, он спит перед рассветом, подобно морской раковине. Он спит и плывет в глубоких водах бытия, течение времен кружит его, и возвращает обратно. Роза не раз распускалась, и всякий раз смельчаки искали Свиток, а завистники проклинали тех, кто способен его прочесть. Но неизменно родятся те, кто ищет истину. Так назначено богами. Вот что высечено на стенах нильских усыпальниц, и каждый может проверить мои слова.

– Вход в гробницы засыпан, – вставил мой отец. – Пришлось бы вынуть пять локтей песка, но послания древних нетронуты.

Пленники замерли. Их вера пошатнулась. Сквозь мучительную боль они разглядели край истины, и то, что за краем, ослепило их. Но для врагов Закайи игра закончилась. Кир Дрэкул плотнее затянул тесьму капюшона, поднял с жаровни узкий голубой меч и отсек убийцам головы. Голову предводителя он поднял за волосы и поставил в чашу с женской мандрагорой. Черная жидкость вспенилась.

– Закайя, твоему ублюдку все равно не жить, – оторванная голова плюнула кровью. – Ты не сможешь всю жизнь его прятать под хитоном!

Когда мы покинули зал Правды, отец прижал меня к груди.

– Кир Дрэкул, что такое Свиток Проклятых?

Я задрал голову и попытался заглянуть в сумрак, клубившийся под капюшоном. Позже я никогда так не поступал, но пятилетнему ребенку многое простительно. Некромант ответил в манере, которая позже приводила меня в ярость. Любой его ответ рождал дюжину новых вопросов.

– В дебрях галльских ущелий прячутся низкие люди, именуемые еще кобольдами, – произнес кир Дрэкул. – Возможно, о них бы забыли, если бы не алмазы. Говорят, кобольдам требуются самые большие и крепкие алмазные сверла, какие могут выточить на поверхности. Они веками покупают инструмент… им нравится копать все глубже. Но… говорят, что однажды искрошились даже сверла из лучших алмазов.

Кир Дрэкул скользнул в сторону и растворился среди мерцания факелов. Андрус все еще держал меня на руках, я слышал, как бьется его суровое сердце.

– Отец, при чем тут низкие люди?

Андрус помолчал. Он все еще пытался сберечь меня от неизбежного.

– На всей земной тверди нет материи крепче алмаза, сын мой. Но что-то лежит ниже тверди. Ты увидишь. Когда придет время.