Kitobni o'qish: «Корсары Мейна»

© Гладкий В. Д., 2016

© ООО «Издательство «Вече», 2016

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2017

Сайт издательства www.veche.ru

Часть первая. Сорвиголовы

 
Выходи в привольный мир!
К черту пыльных книжек хлам!
Наша родина – трактир.
Нам пивная – божий храм.
Ночь проведши за стаканом,
Не грешно упиться в дым.
Добродетель – стариканам,
Безрассудство – молодым!
 

Из сборника «Carmina Burana» (XIII в.)

Глава 1. Юный бретёр

Весенним утром 1650 года изрядно разбитая колесами повозок и лошадиными копытами дорога, ведущая в Париж, как обычно, не пустовала. В столь раннее время по ней передвигались в основном люди военные, пассажирские и почтовые дилижансы и редкие купеческие обозы ехали под охраной – уж больно времена во Франции настали тревожные. По приказу чрезвычайно непопулярного в народе кардинала Мазарини принц Конде, герой Тридцатилетней войны, и некоторые его друзья были арестованы и заключены в Венсенскую тюрьму, и на улицах Парижа забушевала Фронда. Королева-регентша Анна Австрийская перебралась со всем своим двором и двенадцатилетним сыном, королем Людовиком XIV, в Рюэль, где спряталась за надежными стенами замка Мальмезон. А что касается кардинала, то его преосвященство по-прежнему пребывал в своей резиденции под защитой гвардейцев.

Еще не доехав до крепостных стен Парижа, пассажиры дилижанса мужского пола начали морщить носы, а дамы достали надушенные платочки. До этого они наслаждались чудесными запахами цветущих садов и свежескошенной луговой травы, но амбре, исходившее из канав фобургов – предместий, переполненных отбросами, мигом вернуло их к городской действительности. Миновав беспрестанно увеличивающуюся трясину канав, так не вяжущуюся с гербом города, на котором изображен серебряный корабль, плывущий по лазурным волнам, дилижанс оказался возле городских ворот, где еще с вечера в беспорядке толпились повозки торговцев, которые не успели попасть за стены до закрытия.

Покончив с формальностями, – в соответствии с королевским эдиктом, собственноручно написанным кардиналом Мазарини, привратники проверили документы, а чиновники получили городскую ввозную пошлину, – путешественники, несмотря на изрядно опустевшие кошельки, облегченно вздохнули, потому что путь в столицу французского королевства, перекрытый копьями и алебардами стражи, наконец стал свободным. Дилижанс углубился в лабиринт улочек в центре старого города, где почерневшие, увитые плющом массивные здания с высокими башнями, угловатыми бойницами и стрельчатыми арками соседствовали с покосившимися ветхими домишками.

Строения, каждый верхний этаж которых нависал над нижним, стояли столь плотно, что можно было перепрыгнуть с одного на другое. На узких улочках шириной около двух туазов¹ из-за крутых высоких крыш, почти смыкающихся вверху, всегда царили сумерки, и парижанам нередко приходилось зажигать в комнатах свечи даже средь бела дня.

С раннего утра город наполнен шумом. Туда-сюда скачут по булыжным мостовым всадники, гвардейцы или мушкетеры короля, высекая искры подковами лошадей и привлекая внимание юных служанок, которые торопятся в лавку зеленщика, чтобы купить свежую спаржу, громко ругаются торговки, адски гремят тянущиеся из портов Сены повозки с дровами, сеном, винными бочками… А вот и наш многоместный дилижанс внес свою лепту в городскую какофонию – прогрохотал по улочке металлическими колесами, опрокидывая лотки и срывая вывески.

Апогея шум достигает на Сен-Жерменской ярмарке, где собирается цвет парижской ремесленной «аристократии» – галантерейщики, скорняки, суконщики, золотых дел мастера, бакалейщики… Степенные негоцианты в пышных кафтанах и просторных штанах из темного сукна, в шерстяных чулках с подвязками раскладывают на прилавках кольца, серьги, пелерины, манто, гобелены, зеркала. Крупные коммерсанты съезжаются сюда из всех городов Франции и даже из-за границы; португальцы продают амбру и тонкий фарфор; турки предлагают персидский бальзам и константинопольские духи, провансальцы торгуют апельсинами и лимонами.

Чего здесь только нет! Марсельские халаты и сукна из Лангедока, голландские рубашки и генуэзские кружева, фландрские картины и алансонские бриллианты, миланские сыры и испанские вина. Продавцы сластей стоят на каждом углу и едва не хватают прохожих за рукава: купите, мсье, купите, мадемуазель, это так вкусно! Но особой популярностью у парижан пользуются вафли, без которых ни один гурман не мыслит себе бокал доброго вина.

На Новом мосту через Сену, построенном в 1604 году архитектором Андре де Серсо по приказу Беарнца – короля Генриха IV, как и на ярмарке, идет такая бойкая торговля, что рябит в глазах и звенит в ушах. Мост – излюбленное место цирюльников и зубодеров, различных штукарей, бродячих философов, недоучившихся студиозов, уличных хулиганов и аптекарей-шарлатанов, продающих всевозможные мази, пластыри, чудесные лекарства, спасающие в том числе и от гибельного влияния космических явлений – комет и солнечных затмений.

Дилижанс остановился неподалеку от Нового моста на небольшой площади, которую парижане прозвали «Пять углов», потому что в этом месте сходились пять улиц, и уставшие пассажиры, нагруженные коробками и саквояжами, стали расползаться от него в разные стороны, как муравьи из разворошенного муравейника. Вместе с ними на изрядно загаженную лошадиным пометом брусчатку ступил и высокий господин в коротком дорожном плаще и широкополой шляпе с пером, судя по выправке, отставной военный, скорее всего, моряк – он был сильно загорелым, а такой густой загар приобретается только в южных морях. Этот вывод подтверждал и старый сабельный шрам во всю левую щеку, кроме того, на левой руке, в которой он держал дорожную сумку, у него не хватало мизинца.

У пояса господина висела длинная тяжелая шпага, которой можно было не только колоть, но и рубить. Она называлась «седельной» и использовалась большей частью в кавалерии, но ее применяли и французские моряки – в абордажных боях. Потертые ножны не имели украшений, но от этого оружие выглядело еще более внушительно.

Господин осмотрелся и решительно направился в сторону улицы Сен-Дени. По его уверенному виду было понятно, что Париж он знает достаточно хорошо и ему не требуются провожатые, особенно такие, как те трое мазуриков, что увязались за ним от стоянки дилижанса. Когда он оказался в узком пустынном переулке, его начали быстро догонять. Господин обернулся, насмешливо глянул на угрюмые лица мазуриков, приготовившихся ограбить его и раздеть до нитки, и пальцами правой руки изобразил какой-то знак.

Грабители ошарашенно переглянулись, и на их физиономиях появились кислые ухмылки – инцидент был исчерпан. Господин притронулся к шляпе, прощаясь со своими «провожатыми», и пошел дальше, насвистывая залихватскую мелодию. Мазурики немного потоптались на месте, глядя ему вслед глазами голодных псов, у которых прямо из-под носа увели сахарную кость, а затем спрятали ножи и пистолет и поплелись обратно, сетуя на свое невезение.

– …Мишу! Ты не смеешь столь скверно относиться к господину де Молену! Он твой отец!

Так говорила небогато одетая женщина, лицо которой хранило следы былой красоты, своему младшему сыну, пятнадцатилетнему Мишелю де Граммону, хорошо известному в определенных кругах парижского общества забияке, хулигану и бретёру.

– Ма, мой отец на небесах, – мягко отвечал Мишель. – А де Молен – твой муж. Он мне никто.

– Он кормит тебя и всю нашу семью!

– Да уж, кормит… – Мишель пренебрежительно хмыкнул. – Если бы не те продукты, что я достаю, наша семья, – «наша» он сказал с нажимом, – и твой де Молен уже ноги протянули бы с голоду.

«Достаю» было чересчур громко сказано. Хотя значение этого слова близко к правде, ведь нельзя же назвать кражу честной работой.

Родной отец Мишеля, офицер королевской гвардии сьёр Николя Граммон де ля Мот, гасконец, умер от ран три года назад, оставив жену с двумя детьми – сыном и дочерью – почти без средств к существованию, если не считать его мизерной военной пенсии в тридцать ливров², которой едва хватало, чтобы кое-как свести концы с концами. Немного погоревав по безвременно усопшему мужу, мать снова вышла замуж, и опять-таки за гвардейского офицера, изрядного кутилу и выпивоху.

Сестра Мишеля, которую звали Колетт, была младше брата на год, и ей уже присматривали добропорядочного, состоятельного жениха. И надо же такому случиться, что новый папаша Мишеля как-то притащил в дом сослуживца-офицера, такого же беспутного гуляку, как и сам, тому попалась на глаза Колетт, и он начал за ней ухаживать. Впрочем, Мишель подозревал, что господин де Молен давно лелеял мысль избавить семью от двух ртов, для начала как можно скорее выдав замуж Колетт, хотя с четырнадцатилетней бесприданницей это дело было нелегким.

Что касается Мишеля, то бравый гвардеец не сомневался, что его пасынок закончит свои дни на Гревской площади, где казнили не только простолюдинов, но и дворян. А если учесть, что прево³, епископы, капитулы, аббаты и приоры поставили виселицы на Рыночной площади, перекрестке Трауар, Свином рынке, заставе Сержантов, площади Дофин, Кошачьем рынке, возле ворот Боде и Сен-Жак и вообще везде, куда ни пойдешь, то Мишель де Граммон с его проделками, совсем не похожими на детские шалости, обязательно должен был попасть если не в руки правосудия, то в лапы инквизиции точно.

– Мишель, как ты можешь такое говорить… – бедная женщина залилась слезами.

Уж чего-чего, а материнских слез юный забияка не мог выносить. Он выскочил из дома как ошпаренный и, не оглядываясь, побежал вниз по извилистой, как змейка, улице Могильщиков, где стоял их старенький двухэтажный домик, к церкви Сен-Сюльпис. Там, на улице Вьё Коломбье – Старой Голубятни, которая выходила к главному, восточному, фасаду церкви, Мишеля должны были ждать его приятели, такие же сорвиголовы, как и он сам.

Они слонялись там уже добрых полчаса, все сыновья обедневших дворян. Юные задиры отличались от своих сверстников из парижского Двора чудес лишь тем, что имели право носить шпаги и не занимались попрошайничеством. Их одеяние – в основном обноски – оставляло желать лучшего, а дерзкие манеры вызывали у встречных прохожих непреодолимое желание свернуть в первый попавшийся переулок.

– Мишу, какого дьявола?! – воскликнул рослый крепыш, которого звали Готье. – Сколько можно тебя ждать?! Я голоден, как волк!

– И мы, и мы голодны! – поддержали Готье остальные – худой и длинный, как копье, Морис и черный, словно галка, Жюль, прозванный из-за своего малого роста Мышонком.

– В таверну? – спросил Мишель, у которого тоже кишки играли марш; кусок черствого хлеба, посыпанного солью, и немного кислого вина, которое осталось от ужина папаши, – весь завтрак юного де Граммона – ни в коей мере не могли насытить его молодой здоровый организм.

– В таверну! – хором ответили приятели.

– А деньги у вас есть?

При этих словах Мишеля живые лица сорвиголов вмиг стали унылыми, как у похмельного монаха во время ранней заутрени. Увы, деньги в кошельках юных дворян водились редко, а если им и случалось туда попасть каким-то чудом, то хранились они недолго – Париж не зря заслужил прозвище города соблазнов.

– Выше головы! – воскликнул Мишель де Граммон. – Сегодня кредита нам, увы, не видать как своих ушей, но деньги все равно у нас будут. За мной!

Он был на год младше самого юного из компании, Жюля, тем не менее место вожака занял по праву. Мишель прослыл большим выдумщиком и отчаянным храбрецом.

Далеко ходить за деньгами не пришлось. Возле церкви, как обычно, стоял упитанный монах-доминиканец, с напускным смирением воздев глаза к небу. Он собирал подаяния в кружку для пожертвований – опечатанную жестянку с прорезью для монет. День был праздничный – собственно говоря, когда началась Фронда, парижане что-то праздновали почти каждый день, – поэтому церковь не пустовала, и людской поток цеплялся за монаха, как льдины во время весеннего половодья за опору моста. При этом раздавался приятный звон, уведомлявший Отца небесного, что очередная монетка на благое дело скрылась в утробе изрядно потяжелевшей жестянки, которая висела поверх круглого живота монаха на тонком сыромятном ремешке.

Сорванцы мигом поняли, что намеревается сделать Мишель де Граммон. Такие поступки, тем более возле церкви, считались большим грехом, но и сам затейник, и его приятели давно стали вольнодумцами, а значит, безбожниками, хотя никому в этом не признавались, и им на условности было наплевать.

Отвлечь внимание монаха вызвались Готье и Морис, Жюль, как самый ловкий из всех четверых, должен был украсть жестянку, а Мишель, выглядевший наиболее солидно – он донашивал вещи отца, поэтому имел вполне приличный вид, если, конечно, не сильно присматриваться, – выступал в качестве прикрытия. Все случилось в один момент: Готье и Морис «нечаянно» толкнули доминиканца и забормотали извинения, Жюль, полоснув острым, как бритва, ножом по ремешкам, поддерживающим жестянку, подхватил ее, спрятал под камзол и был таков, мигом растворившись в толпе, а Мишель благородно оттолкнул прилипших к монаху сверстников и гневно сказал:

– Пошли прочь! Святой отец, простите их, они нечаянно.

– Бог простит, – с прежним смирением ответил монах, который вдруг почувствовал себя как-то неуютно.

Ему показалось, будто с ним что-то произошло, но что именно, он не мог понять, пока любезный юный дворянин не отправился восвояси. Хлопнув ладонью по тому месту, где должна висеть жестянка, он вдруг ощутил, что ее там нет. Это было удивительно и необъяснимо. Монах озадаченно огляделся, даже посмотрел на низкие тучки – уж не решил ли какой-нибудь ангел доставить Всевышнему подаяния горожан самолично, минуя промежуточные инстанции? – а затем, когда до него наконец дошла вся пикантность ситуации, удивительно тихо для его комплекции пискнул:

– Воры… Мсье, меня обокрали!

Мсье, к которому он обращался, был одним из стражников, в обязанности которых входило наблюдение за порядком возле церкви Сен-Сюльпис. Флегматичный малый сонно посмотрел на монаха и не без удивления поинтересовался:

– Что можно у вас украсть, святой отец?

– Кружку для пожертвований!

– Ай-яй-яй… Как нехорошо…

Стражник, а он был сержантом, причем ветераном, о которых говорят «тертый калач», с деланым сочувствием покачал головой.

– Надеюсь, этого негодяя накажет Господь! – добавил он.

– Как, вы разве ничего не собираетесь предпринять?! – возмутился монах.

– Обязательно предпримем, – пообещал сержант. – Это наш долг – ограждать уважаемых граждан от преступников. Но для этого нужно ваше заявление парижскому прево, а уж он назначит расследование и…

– Позвольте! – монах возвысил голос до петушиного фальцета. – Вы должны немедленно догнать вора и вернуть пожертвования благочестивых прихожан!

– Укажите мне, святой отец, кто этот вор, и я тут же его задержу.

Монах беспомощно оглянулся, но увидел лишь постные лица парижских буржуа, торопившихся поблагодарить Всевышнего за его заботы. Похоже, стражник издевался над ним. Тогда монах с горечью махнул рукой и побрел прочь от церкви, мысленно составляя речь для отчета перед аббатом, которому очень не нравилось, когда те, кто собирал пожертвования, возвращались в монастырь с пустыми кружками. Иногда их воровали, но большей частью монашеская братия оставляла содержимое кружек в какой-нибудь таверне, и чаще всего в дни поста.

Сильнее всего монаха волновал вопрос, сколько ему придется поститься в наказание за ротозейство, – сидеть на одном хлебе и воде – ведь кормушку стащили какие-то богохульники. По расчетам выходило, что не меньше недели. В порыве отчаяния он сунул руку под одежду, достал кошелек, пересчитал монеты и, с удовлетворением вздохнув, направил стопы в ближайшую таверну – перед предстоящим вынужденным постом не грех плотно поесть и выпить пару кувшинов доброго вина, чтобы укрепить дух.

В кружке доминиканца лежал целый клад для голодных юнцов – в общей сложности около пяти экю⁴.

– Гуляем! – в радостном возбуждении вскричали молодые дворяне.

Их радость можно было понять, потому что жирный каплун в таверне стоил тридцать су, дюжина сосисок – двадцать четыре су, а пинта⁵ вина – всего три су. Так что денег вполне хватало на добрый пир.

Выбор остановили на таверне «Шлем сарацина». В Париже было еще одно питейное заведение с подобным названием – просто «Шлем», но там собирались люди более-менее состоятельные, в том числе гвардейцы короля и мушкетеры, а в той таверне – скорее затрапезной харчевне, – куда направились наши сорвиголовы, обычно толклись людишки непритязательные, без серьезных жизненных принципов, готовые за пару денье отправить на тот свет кого угодно. Этим-то «Шлем сарацина» и нравился беспутным юнцам; когда ходишь по лезвию ножа, жизнь перестает казаться пресной, унылой и бессмысленной.

Хозяин таверны по прозвищу мсье Жиго⁶, изрядно располневший валлонец, которого за глаза все звали Папаша Тухлятина, был сама любезность. Он чуял деньги, как кот мышей, – на расстоянии. Иногда Мишелю казалось, что он видит кошельки клиентов насквозь.

Вскоре компания уже пировала, удобно устроившись за столом. Несмотря на свой возраст, Мишель де Граммон был весьма предусмотрителен; он усадил приятелей неподалеку от выхода, в углу, чтобы обезопасить тыл. Мало ли что может взбрести в голову обитателям Двора чудес – завсегдатаям заведения Папаши Тухлятины; для них удар ножом в спину – обычное дело.

Свое прозвище мсье Жиго получил из-за запаха, которым пропиталась вся его одежда. Это не было зловонием отхожего места или какой-нибудь выгребной канавы. Просто у Папаши Тухлятины был чересчур едкий пот, по запаху напоминавший вонючий булонский сыр, который употребляли в пищу только большие гурманы. Хозяин таверны, несмотря на свое прошлое – поговаривали, будто он пиратствовал в Ла-Манше, – был очень набожным, поэтому держался подальше от воды.

В вопросах гигиены мсье Жиго, наверное, хотел быть святее папы римского, ведь уход за телом католическая церковь считала грехом. Монахи-проповедники призывали ходить в лохмотьях и никогда не мыться, ибо только таким образом можно достичь полного духовного очищения. Мыться нельзя было еще и потому, что при этом человек смывал с себя святую воду, к которой прикоснулся при крещении. В итоге многие не мылись годами или не знали воды вообще, а грязь и вши считались особыми признаками святости. Вшей даже называли «божьими жемчужинами».

В остальном Папаша Тухлятина был вполне приятным человеком, даже мог бесплатно накормить кого-нибудь из постоянных клиентов, если тот не при деньгах, ведь он точно знал, что с ним обязательно рассчитаются – рано или поздно. Если, конечно, должник не попадет в тюрьму Шатле, где находятся резиденция прево Парижа и суд бальи⁷, самый серьезный трибунал после парламента. Но мсье Жиго очень не любил обманщиков, и горе тому, кто осмеливался обвести его вокруг пальца. Этих мошенников полицейские комиссары и жандармы потом вылавливали из Сены, а обитатели Двора чудес лишь многозначительно ухмылялись и раскланивались с Папашей Тухлятиной с таким видом, будто он по меньшей мере дофин.

Мишель подозревал, что мсье Жиго приторговывает краденым, – а как не торговать, если все знаменитые воры ходили в его приятелях? – но свои мысли держал при себе. Он не боялся хозяина таверны, да и вообще не имел склонности кого-то бояться, но потерять безотказного кредитора ему не хотелось. Вот и сейчас юный сорвиголова прежде всего отсчитал в широкую ладонь Папаши Тухлятины свой долг – пятьдесят су, прибавив еще пять монеток, – набежавшие проценты, хотя мсье Жиго никогда этого не требовал. А спустя полчаса молодые дворяне наслаждались вполне приличной едой – несмотря на затрапезный вид таверны, в «Шлеме сарацина» готовили неплохо, – пили вино и болтали разные глупости, как это обычно бывает в компании подвыпивших юнцов.

Лишь один Мишель де Граммон не поддался всеобщей эйфории. Он уже знал из собственного, пусть и небольшого, опыта, что если день начинается скверно, то и закончится он не лучшим образом. Сначала он поругался с де Моленом, который опаздывал на службу и был из-за этого сильно раздражен, а потом поссорился с матерью, которую не столько любил, сколько жалел. Они не были особо близки – Мишель души не чаял в усопшем отце, – но он все же был мужчиной, а значит, защитником, поэтому поведение господина де Молена ему категорически не нравилось, и юный де Граммон готов был без колебаний перерезать ему горло, если тот еще раз попробует дать волю рукам и ударит мать.

Через стол сидела большая компания воров, которых Мишель узнавал по манере сорить деньгами. Похоже, мазурики обмывали ночную удачу. Они много пили, постоянно ссорились, даже хватались за ножи, но время было раннее, и до серьезных схваток пока дело не доходило.

Впрочем, у мсье Жиго имелся отличный аргумент на такой случай. В уголке возле стойки скромно притулился здоровенный малый, лицо которого было изрядно изуродовано. Да и фигура скособочена, и ходил он, как казалось со стороны, прихрамывая на обе ноги. Судя по всему, над ним хорошо поработал палач. Это был слуга Папаши Тухлятины – вышибала по прозвищу Кривой Рот. Настоящего имени слуги мсье Жиго никто не знал, да и вряд ли кому приходила в голову мысль поинтересоваться, как его зовут.

Рядом с вышибалой стояла его увесистая дубинка, один конец которой был обтянут толстой кожей. Мишелю однажды довелось наблюдать, как ловко Кривой Рот управляется со своим орудием, и он дал себе зарок никогда не шалить сверх меры в заведении мсье Жиго. За минуту вышибала успокоил четырех забияк, вооруженных ножами, – а один даже размахивал тесаком, – сначала уложив их на пол, а потом вышвырнув на улицу, как нашкодивших котов. Кожа на дубинке смягчала удар, и никто сильно не пострадал – Папаша Тухлятина не хотел терять клиентов, – но Мишель был уверен, что шмели в голове незадачливых драчунов гудели долго.

– Мсье, вам не скучно? – раздался над ухом Мишеля приятный женский голосок. – Не позволите ли присесть к вашему столу?

Он поднял глаза и увидел весьма симпатичную белокурую особу по имени Жюстин. Она обращалась не к нему лично, а ко всей компании. Это была одна из девушек легкого поведения, обслуживающих клиентов мсье Жиго. После того как пуритане разогнали парижские бордели, многие девицы оказались на улице. Мало того, их превратили в преступниц. Раньше зарегистрированные куртизанки носили опознавательный знак, оберегавший их от изнасилований шайками молодых людей, слонявшихся по городу. Девушки могли обращаться в полицию, если клиенты избивали или обманывали их. Но теперь они, лишившись такой возможности, практически ушли в подполье.

Особенно им доставалось от шантажистов и вымогателей; те спали с девицами, а потом отказывались платить, угрожая выдать их полиции, или требовали в обмен на молчание часть выручки. А хозяева таверн без зазрения совести брали с них повышенную плату. Лишенные официальной защиты, действуя вне закона, куртизанки все чаще связывались с сутенерами. Какой-нибудь бывший солдат или картежник охранял маленький бордель, управляясь с буйными клиентами и отпугивая любопытных соседей. Полицейские обычно не преследовали сутенеров, если только те исправно платили мзду и не трогали девиц из почтенных семей, поэтому они могли делать со своими подопечными все что угодно.

В отличие от сутенеров и других содержателей таверн, мсье Жиго относился к падшим девицам с сочувствием и не обдирал их как липку. Они находились под его покровительством, и всем это было хорошо известно, в том числе и буйному преступному племени, обитающему во Дворах чудес. Поэтому в таверну «Шлем сарацина», несмотря на ее внешнюю непрезентабельность, девушки приходили самые лучшие – а других хитрый Папаша Тухлятина и не принимал, – потому что знали, что любой, кто поднимет на них руку или не заплатит за услуги, рискует получить знатную трепку, а то и остаться без мужского достоинства, – мсье Жиго не мог позволить кому-то лишать его законного заработка.

– Пошла прочь! – грубо ответил Готье.

– Э-э, не так резво, петушок! – разозлилась девушка. – А то как бы тебе перышки не пощипали.

– Вы извините нас, мадемуазель, – сдержанно сказал де Граммон, которого несколько покоробил ответ приятеля; сам он с женщинами всегда был любезен, – но мы не нуждаемся в ваших услугах.

– Хо-хо! – Жюстин вызывающе подбоченилась. – Дворянчикам не нравится черная кость! Мы для них слишком грязны и невоспитанны! Люди, вы все слышали?

Ее голос перекрыл шум таверны.

– Жюстин, милашка, тебя кто-то обидел?

За столом, где сидели воры и грабители из Двора чудес, зашевелились. Мазурики изрядно выпили и жаждали приключений, поэтому слова девушки были подобны хмелю, попавшему в бродильный чан.

– Да! Мсье, эти негодяи меня оскорбили!

Жюстин, похоже, завелась не на шутку. Она сама вызвала бурю, сама подняла все паруса и теперь неслась прямо на рифы, бросив штурвал.

– Вздуть их как следует! – крикнул кто-то.

– А ты попробуй! – взъярился заводной Готье.

Молодые дворяне схватились за шпаги, потому что к ним с кровожадными намерениями бросились защитники Жюстин. На Мишеля наступал здоровенный детина, вооруженный французским дюссаком – грубым оружием крестьян, рукоять и эфес которого были выкованы из одного куска металла. Другие мазурики держали в руках не только привычные ножи. Один поигрывал кистенем – короткой дубинкой, к которой цепью крепилась гиря с металлическими шипами, второй размахивал длинной двузубой вилкой – весьма опасным оружием в подобных обстоятельствах, а третий, с хитрой лисьей физиономией, достал спрятанный под одеждами мизерикорд – кинжал с трехгранным сечением, раны от которого очень долго заживали.

Здесь нужно объясниться. Прежде, до того как по улицам Парижа загуляла Фронда, серьезное оружие носили только дворяне и люди на королевской службе. Остальным для выяснения отношений вполне хватало ножей, палок и пращ. Но когда столица Франции забурлила, всякий парижанин, независимо от принадлежности к тому или иному сословию, счел крайней необходимостью вооружиться как можно обстоятельней. Поэтому никто не удивлялся, когда в таверны притаскивали едва не орудия; а уж про кистени и дюссаки и говорить нечего.

Что касается стражей порядка, то они старались не замечать, что плащи парижан стали гораздо шире и под ними прятался целый арсенал. Все делали вид, что ничего противозаконного не происходит, а когда начиналась кровопролитная стычка, полицейские предпочитали ретироваться в соседний квартал, где царили тишь, гладь и божья благодать.

Схватка завязалась нешуточная. Мазурики наседали, а юные дворяне храбро отмахивались. Папаша Тухлятина невозмутимо восседал за стойкой, держа наготове два заряженных пистолета. Он ждал, пока клиенты нарезвятся вволю. А иначе нельзя. Он, конечно, мог пресекать такие вещи в зародыше, но зачем? Отдых должен быть полноценным, а разве истинный парижанин может считать его таковым без доброй драки? И потом, после подобных сражений остается много поломанной мебели и разбитых бутылок, за что драчуны платят втридорога.

Мишель де Граммон сносно владел шпагой. Отец приучал его к оружию с малых лет, едва Мишу крепко встал на ноги, а поскольку бравый офицер-гвардеец был одним из лучших фехтовальщиков в своем полку, то сын перенял от него много оригинальных ухваток. И после смерти отца юный Мишель не расставался со своим клинком; он даже на ночь укладывал его рядом с постелью. Ежедневно он подолгу упражнялся, часами отрабатывая различные фехтовальные приемы. Каждый дворянин должен был хорошо владеть холодным и огнестрельным оружием, потому как смута во Франции, то затихая, то разгораясь, словно пожар в летнем лесу, длилась многие годы, и часто жизнь человека зависела от одного-единственного удара шпагой.

Но уметь обращаться с холодным оружием и пускать его в ход по любому поводу – это не одно и то же. Мишель де Граммон никогда не отказывался подраться с кем-нибудь на дуэли. В основном это были такие же молодые, задиристые петушки из дворян, как и он сам. Но если другие юнцы не спешили без особой нужды хвататься за шпагу, то Мишель поступал с точностью до наоборот – он искал стычек, нахально провоцируя противников. На улице Могильщиков, где он жил, и в районах, к ней близких, Мишель де Граммон, несмотря на юные годы, уже считался бретёром.

Противник Мишелю попался из бывалых. Похоже, ему пришлось немного повоевать, и он был слишком высокого мнения о своей персоне: что такое какой-то юнец против закаленного вояки? Но дылда с дюссаком сильно ошибался. Мишель де Граммон был гибким, как лоза, и быстрым, словно ласка. Вскоре здоровяк понял, что был не прав и несколько переоценил свои возможности, но поздно – шпага юнца ударила его как молния, и бандит свалился на изрядно затоптанный и заплеванный пол.

И тут в таверне громыхнуло. Это Папаша Тухлятина, обеспокоенный схваткой, которая рисковала перейти в побоище, решил положить конец опасным игрищам и выстрелил в потолок.

– Всем стоять! – взревел хозяин таверны. – Успокойтесь, господа! Шпаги в ножны, мсье! Тибулен, это и тебя касается! – рявкнул он на мазурика, который решил воспользоваться моментом и намеревался атаковать Жюля. – Иначе получишь свинцовую примочку в лоб! Ты меня знаешь, я не шучу.

– Он убил Антуана, – угрюмо сказал Тибулен, указывая на Мишеля. – Антуан не только сводный брат Великого Кэзра, но еще и кагу. Мсье Жиго, тебе известны наши правила…

В таверне воцарилась напряженная тишина. Кто же не знает Великого Кэзра – короля нищих и воров Франции? Его резиденция находилась в самом знаменитом Дворе чудес, между улицами Кэр и Реомюр, рядом с кладбищем Невинных. Его заместители, так называемые кагу, собирали дань с нищих и воров каждой провинции Франции и каждого района Парижа. Кагу принимали в кланы новичков, давали им новые имена и следили за порядком на вверенных им территориях. Среди кагу было много бывших студиозов и отставных офицеров. Видимо, Антуан как раз и был из отставников.

– Что ж, это меняет дело, – немного поразмыслив, сказал Папаша Тухлятина. – Они ваши. Я умываю руки.

После этих слов Мишель и его друзья мигом оказались в сверкающем кольце палашей, ножей и тесаков. Их окружили почти все посетители таверны. Некоторые держали в руках и пистолеты.

– Суд! – толпа произнесла это слово на едином дыхании. – На суд к Великому Кэзру!

– Господа! – обратился мсье Жиго к юным дворянам. – Великий Кэзр мудр, он рассудит по справедливости. Не нужно сопротивляться, иначе вы все умрете. А мне потом убирай…