Kitobni o'qish: «На расстоянии вытянутой руки»

Павлик летел над землёй. Летел, не испытывая ни малейшего страха перед падением с головокружительной высоты. Пейзажи, сочные, ласкающие взгляд, стремительно сменяли друг друга. С высоты птичьего полёта мальчугану чудилось, что он просто парит в воздухе, а Земля – необъятный пёстрый глобус – вращается, вращается, вращается, словно ей придал ускорение невидимый исполин.

Внизу серебрились лужицы озёр и нити рек, гордо и неприступно мерцали зеркала морей и океанов; заснеженные, точно украшенные нежным безе, горные вершины купались в солнечных лучах, весело искрясь, а города казались выстроенными из кубиков робкой детской рукой. Мальчику было тепло и уютно, ветерок нежным мотыльком касался его лица, похожий на почти забытый мамин поцелуй.

Постепенно серое вечернее покрывало всё плотнее укутывало Землю, будто сама Природа водила кистью некоего художника, вознамеривавшегося раскрасить мир в более тёмные тона. Разноцветье лугов, лесная зелень, бело-жёлтое однообразие пустынь – всё неумолимо изменилось, поблекнув, как в дымке стёкол солнцезащитных очков. А выше, над засыпающим великолепием, призрачно синел необозримый небесный океан.

Контрастным пунктиром палитру сгущающихся сумерек прочертил караван облаков. Поравнявшись с ним, Павлик окунулся в мягкую, словно ватную прохладу. Это напомнило ему молочно-белый октябрьский туман, когда утром из окна не разглядеть даже кустарника, опоясывающего дом, и едва различимы тонкие голые веточки деревьев, похожие на чьи-то руки, распростёртые в немой мольбе о помощи; когда звуки таинственно, почти нереально выплывают из густого белесого марева, а сердце сжимается в холодный комочек в страхе перед ловушкой одиночества…Которая, впрочем, тут же исчезнет – стоит лишь отвернуться от окна…

     Но что это? Что промелькнуло в «окошке» облака там, впереди?.. Островок радости в океане серой обыденности, точно далеко внизу раскинулась витрина магазина игрушек накануне празднования Нового года: та же круговерть разноцветных лампочек гирлянд, а в воздухе – особый аромат, аромат весёлого праздника.

     О, чудо: вереница облаков, растаяв позади подобно стае перелётных птиц, обнажила не что иное, как волшебные огоньки Диснейленда, предела Пашкиных мечтаний. У мальчика перехватило дух: там царила сказка – настоящая и живая, в которую можно заглянуть, став её частью. В этой манящей, но недосягаемой сказочной стране, кто-то такой же маленький, как  Павлик, радуется жизни, визжа от восторга на «Русских горках»,   или

уплетает мороженое, или отдыхает, утомлённый фейерверком ярких впечатлений…Ещё мгновение – и Живая Сказка растворилась в сгустившихся сумерках.

     Но остался полёт! Он был только его, Павлика, сказкой. Какое чудесное, ни с чем не сравнимое чувство невесомости и одновременно независимости он испытывал! Казалось, ненавистная пуповина физических законов, не позволяющая человеку воспарить, словно птице, была не властна над ним.

  Павлик проводил взглядом далёкое заокеанское диво и не заметил неожиданного препятствия – на  его пути выросли мрачные развалины старинного замка на вершине высокой скалы. Со всего размаха мальчуган ударился головой о покрытую мхом стену башенки – бум! – и …проснулся.

     Сон.

     Оказывается, это был всего лишь сон. Лоб саднил: ворочаясь во сне, он ударился о стену в коридоре. Павлик всегда спал беспокойно, и составленные вместе стулья, служившие мальчику постелью, то и дело разъезжались в разные стороны. Очень редко, когда у мамы не бывало гостей, он спал рядом с ней на диване в их единственной комнате.

     Сегодня место мальчика занимал дядя Витя, лысый мужчина с лицом и шеей неестественного багрового цвета. Пожалуй, это был самый неприятный мамин знакомый. У него был странный  стеклянистый взгляд. Двумя мутно-серыми льдинками дядя Витя смотрел на Павлика, точнее, сквозь него, будто предметы за Пашкиной спиной представляли для него  куда больший интерес. Тогда мальчугану чудилось, что на голове у него шапка-невидимка, и он всякий раз проводил головой по макушке, взъерошивая  волосы. В конце концов, Павлик успокоил себя, решив, что у дяди Вити не всё в порядке со зрением.

     Но это было пустяком, сущей безделицей, по сравнении с шеей дяди Вити. Расчерченная глубокими морщинами, скорее похожими на шрамы, она всегда блестела от пота. Капельки влаги на багровой коже напоминали капельки крови (кровавая дорожка на линолеуме в коридоре – это было совсем недавно!). Вдобавок ко всему, когда дядя Витя к чему-нибудь прислушивался, его шея хищно вытягивалась, точно была безразмерной.   Отвратительное зрелище перекликалось с эпизодом из раннего детства, когда Павлик впервые увидел, как огромная черепаха из городского террариума высовывает из-под панциря свою холодную  липкую шею. И смотрит, не мигая, словно гипнотизируя: «Эй, малыш, стой…на месте…сейчас…Сейчас я дотянусь…и укушу…укушу…сейчас…».

     Тогда это незначительное событие так потрясло Павлика, что он, тоненько визжа, со всех ног бросился искать защиты у бабушки, ожидающей внука на скамейке, и ещё долго-долго плакал, уткнувшись в её щеку. А память, как в насмешку, разместила поразившую мальчика сцену в

террариуме на самой  ближней полочке своей кладовой, и с тех пор воспоминания о ней всегда были «под рукой», в любой момент готовые материализоваться в зрительных образах, ярких и по-прежнему пугающих:

БЕЗРАЗМЕРНАЯ ШЕЯ, или ДЯДЯ-ВИТЯ-ЗЛАЯ-СТРАШНАЯ-ЧЕРЕПАХА.

     Павлик видел дядю Витю всего шестой вечер подряд, но уже успел догадаться, что больше всего на свете новый мамин знакомый любит водку, малосольные огурцы и футбол. Не стал исключением и минувший вечер: два часа кряду дядя Витя громогласно комментировал очередной футбольный матч команд высшей лиги. Возмущённые реплики чередовались с хрустом  огурца, выловленного рукой из банки и исчезающего во рту мужчины вслед за опрокинутой рюмкой  водки. Время от времени дядя Витя эмоционально сетовал по поводу «убийственных ошибок правительства», а затем вновь переключался на плохую игру «мазил-нападающих» и «тупицы – вратаря», не способного «приметить взрослого африканского слона  у своих ворот, не говоря уже за мяч».

     Сейчас было тихо и темно, и Павлик решил, что до конца короткой летней ночи ещё далеко. Сжимая в руке Цыплёнка, он зашлёпал босыми ногами по линолеуму, и  щёлкнул выключателем. Ливень яркого света, захлестнувшего крохотную клетушку кухни, заставил мальчика зажмурить глаза.

     Где-то за окном, в неподвижной духоте ночи, тоскливо затянул хриплый женский голос:

– Ты скажииии, ты скажииииии…

     Павлик посмотрел на Цыплёнка и перевёл взгляд на стол. Там царил уже ставший привычным беспорядок: пустые бутылки из-под спиртного, ломтик сала рядом с огрызком огурца, хлебные крошки, яростно атакуемые армией тараканов, и – это было поистине счастливой находкой – полпирожка с неизвестной начинкой. Павлик совсем ничего не ел с прошлого утра, поэтому, отвоевав его у противного рыжего усача, быстро  покончил с «добычей», ставшей почти каменной, и запил скудный ужин водой из-под  крана. Однако чувство голода только  усилилось, но хлебница оказалась пуста, а в холодильнике, подле банки с рассолом, уныло скорчился пучок засохшей петрушки, имеющей странное сходство с куриной лапкой…или рукой злого гнома.

     Павлик отпрянул в сторону,  поспешно захлопнув дверцу холодильника, но ещё несколько мгновений пучок зелени продолжал маячить перед его глазами, словно и впрямь готов был ожить и вцепиться в горло мальчика тронутыми тлением пальцами-стебельками.

     И тут Цыплёнок ожил в его руке – пришло время «кормёжки». От неожиданности Павлик едва не выронил малютку.  Нажатие кнопки – и сигналы немедленно прекратились.  Маленький Друг, без всяких сомнений,

был доволен своей электронной жизнью: мальчик без малейшего промедления выполнял все его требования. Как преданный друг или добросовестная нянька.

     Точно изваяние, Павлик застыл, весь обратившись в слух. Тишину нарушали размеренное тиканье часов да резкий, будто хихикающий, звук падающих капель, доносившийся из ванной комнаты. Мальчик вздохнул с облегчением: стоило маме догадаться, что он проснулся среди ночи и бродит по кухне в поисках съестного, тогда ему точно несдобровать. Мамочка непременно станет ругать сына или, что ещё хуже, отшлёпает его, приговаривая, что «кушать нечего, совсем нечего, и вообще, обжорство (оно же «чревоугодие», иногда мама употребляла это странное, будто чертыхающееся слово) – смертный грех. И поэтому он, Павлик, в положенное время не попадёт в какой-то чудесный сад, где ветви деревьев гнутся под тяжестью сочных плодов, где, услаждая слух, поют экзотические птицы, и в унисон с ними, журчат прозрачные, кристально чистые ручейки, а воздух, пропитанный ароматом невиданных цветов, сладок, как восточные лакомства…

    В своих снах – дважды – Павлику довелось побывать в этом в этом таинственном саду. Гуляя по идеально ровным дорожкам из белого камня, он любовался красотой деревьев и аккуратно подстриженных кустов, вдыхал полной грудью сладкий аромат здешних цветов. В этом саду Павлик не был одинок. Там жили люди, облачённые в длинные белые одеяния, с венками из сверкающих под солнцем золотисто-жёлтых цветов, отбрасывающих едва уловимый глазом, таинственный отблеск, словно над головами обитателей  чудо-сада  чьи-то невидимые руки держали тоненькие золотистые обручи.  Они так походили на солнечные лучики, свернутые в колечки! Люди были удивительно добры и приветливы с ним, но молчаливы. Глаза их синели глубокими синими озёрцами, а лица светились любовью. Несмотря на то, что они не обменялись ни единым словом, Павлику казалось, что обитатели дивного сада знают о нём всё: глаза их, немного грустные, вместе с бесконечной любовью, излучали мудрость и нечто ещё, непостижимое, ускользающее от понимания. Их взгляды, ласковые, как  лучи майского солнца, согревали его сердце, и мальчик чувствовал себя окружённым заботой и всеми любимым – счастливым… Как когда-то.

      Женщины по очереди брали Павлика на руки, гладя по голове и нежно целуя. Он оглядывался по сторонам, пытаясь отыскать в людской  толпе  свою маму. Но тщетно – мамы рядом не было.

     Мужчины с улыбкой протягивали Павлику  фрукты с деревьев, которые одновременно с благоухающим цветением изобиловали  спелыми плодами, необычайно ароматными и вкусными. Апельсин, дыня, клубника, киви –

таким невероятным коктейлем наполнялся рот мальчика, когда его зубы жадно впивались в нежную мякоть изысканных даров чудесного сада.

     Кто были эти щедрые люди, готовые поделиться с незнакомым мальчиком?

      Исчезая с наступлением утра, сладкие грёзы неизменно сменялись пробуждением, которого, пусть и бессознательно, Павлик желал меньше всего на свете. Пробуждение несло с собой горечь утраты и одиночество. Кроме прочего, после подобных сновидений  голод набрасывался на мальчика с удесятерённой силой, безжалостный, как чудовище из дурных сновидений…

      Шум, донёсшийся из комнаты, заставил Павлика вздрогнуть. Он различил приглушенный шёпот. Вот заскрипел старенький диван и кто-то, ударившись о стену, издал недовольное восклицание. Дядя Витя! Мальчик поспешно выключил свет и замер, боясь шелохнуться.

     На мгновение стало тихо, и тут предательски заурчало в детском желудке. Звук вышел настолько громким и отчётливым, что, казалось, его невозможно  было не услышать даже за стеной. А перед Пашкиными глазами, будто дразня, закружились плоды из сада его сладких грёз. Они мелькали, кружась, ускоряя движение, как старая разогнавшаяся карусель. Павлику чудился издевательский хохот капель чудесного сока, падающих на пол. Дьявольски искусительный хоровод спелых плодов был почти реален.   Павлик невольно протянул руку… Но манящее видение растаяло в воздухе, словно мираж оазиса перед караваном, бредущим по безумно бесконечному однообразию застывших волн песка.

– Чревоугодие – смертный грех! – прозвучал в Пашкиной голове строгий мамин голос. Фраза, отчеканенная холодным бесстрастным тоном, казалось, превратилась в острую сосульку, которую кто-то безжалостный для пущей убедительности вколотил в ухо мальчику. Но от этого мамины слова не стали более понятными.

     Утоление голода – смертный грех. Почему?.. И что такое вообще «грех»? Наверняка это нечто плохое и недозволенное.  Грех…Очень неприятное слово. Напоминающее «э-эх» – будто бабуля стонет во время болезни. За грехи человеческими руками  наказывает Бог – так говорила бабушка. А вот как именно Бог  наказывает человеческими руками, оставалось лишь догадываться. Возможно, какие-то специальные люди, прознав про чей-то грех, в назидание лишают  провинившегося сладкого или не выпускают на прогулку. Павлик подозревал, что Бог может наказать, если возьмёшь чужое или обидишь младшего и слабого, или, может быть, обманываешь старших… Или, что тоже очень вероятно, произносишь некоторые слова (сверстники Пашки и ребята постарше произносили их шёпотом, хихикая и подмигивая друг другу, а ещё по-взрослому сплёвывая сквозь зубы). Павлик

не всегда понимал значение этих слов, да и смешными они ему вовсе не казались – так, уродцы какие-то, короткие и резкие, произнесёшь – и словно кнут просвистит в воздухе…

      Чувство голода начинало донимать его всерьёз. Казалось, даже дышать стало немного труднее. Это было уже слишком!

      (Но… чревоугодие – смертный грех!)

      Бог – кто это? Пашка видел изображение Бога в церкви, куда водила его бабуля. Это был седовласый дедушка, которого художник изобразил под самым куполом.  Но Он вовсе не казался Павлику страшным или жестоким – разве что всевидящим, настолько пронизывающим был его взгляд. Его обладание возможностью неотвратимо наказывать оступившихся людей по своему усмотрению пугало…

      Павлику вдруг во всех деталях вспомнилось, как однажды во время  прогулки с бабушкой их внимание привлёк идущий навстречу мужчина. Прохожие приостанавливались, провожая его взглядом. Наклонившись к внуку, бабуля шепнула: