Kitobni o'qish: «Утренний дом»
Трамвай
Желтоглазый трамвай, погромыхивая, тревожил полудрёму туманного летнего утра. Он укачивал в себе кондуктора Светку, молодую крепкую женщину с наливной тёмно-пшеничной косой. Светка сонно клевала вздёрнутым носом. Ночь дала ей четыре часа сна в плоской постели общежития. Утро бессилием сдавило большую пухово-тёплую грудь. Сердце где-то в дремучей глубине тяжело ухало.
Светка привыкла добирать остатки сна в пять утра – когда пассажиров почти нет. Но к концу вахты работа становилась невыносимой. Дни медленно переваливались с ноги на ногу. Короткие ночи придавливали цементным сном, утром еле выбиралась из него. Светка становилась рассеянной. Мысли её улетали далеко, к родной хате. Только штрафы за безбилетников всё-таки приводили в чувство. Кто захочет последнюю копейку отдавать? «Не для того, дурёха, ребёнка с мужем оставила и в город умчалась без выходных две смены в сутки пахать», – ругала она себя.
В первый раз приехала осенью колосом золотистым, спелым. К трудной работе привыкла быстро. Но зима её подкосила. Холод собачий. Туалетов не было. Терпела до конечной. А конечные позакрывали, и одна ей дорога – в кусты. Вот и свалилась с циститом. Но домой не вернулась раньше срока – все свои смены отработала. Устала Светка, потускнела.
Весной-летом – иное дело. Хорошая погода – так и у людей настроение расцветастое. То пассажир какой доброе слово скажет, то девчата что-нибудь выдумают. В коллективе Светку любили. Там, где она, – там и женский хохот. Только всё же тяжело было дышать городским воздухом. Да и руки скучали по делу да по земле. А сердце домой просилось и дни считало.
Затренькал трамвай – Светка разлепила махровые ресницы: кто там с утра на дорогу лезет? Остановились. Через заднюю дверь заполз бесформенный мешок в прорехах. Светка тряхнула головой. Пьяный плешивенький мужичок плюхнулся на сиденье.
– Что запёрся-то? – грозно бросила с места Светка больше для порядку, чем для проку. – Алкаа-ашня-а! Платить-то думаешь? Мужичок уткнулся в соседнюю спинку кресла. Светка махнула на него рукой и снова закрыла глаза. Грузный сон опустился ей на плечи, она даже не почувствовала ядрёно- кислого запаха единственного пассажира. Так и проспала до румяного поджаристого рассвета.
Проснулась Светка неожиданно и резко, словно её кто толкнул. Трамвай взбудоражился, встряхнулся и стал дышать городом, вдыхая и выдыхая на каждой остановке его мысли и настроения.
«А сдачу я чем сдавать должна?.. Чего сидим-то! Как истуканы!.. Оплачиваем за проезд!.. А ну, брысь отсюда!» – хозяйски командовала кондуктор. Светка то проворно пробиралась через пассажиров, прикладывая свою карточку к валидатору и отрывая билеты, то задумчиво сидела в полупустом вагоне, раскладывая деньги по кармашкам рабочей поясной сумки.
Ближе к полудню в центре перекрыли проезд, Светке пришлось предупреждать каждого вошедшего пассажира: «Трамвай едет через депо! В объезд!» Пассажиры после объявления о новом маршруте выскальзывали из вагона.
Трамвай нырнул во двор стоянки. Светка, не дожидаясь своего водителя, Наташку, сразу побежала в столовую – редкий случай, когда можно вкусно поесть. Обычно их маршрут через депо не проходил, и обедать приходилось на оставшихся конечных. Там всегда в распоряжении были микроволновки и электрические чайники. Женщины разогревали принесённую в баночках еду, но чаще обходились просто чаем: весной и летом на жаре еда быстро скисала.
В столовой было тихо и солнечно. Быстро проглотив горячую лапшу, Светка выпила бульон – жар разлился по телу. Стало душно. Она отхлебнула чай и вскочила. Но не успела вылезти из-за стола, перед ней на рыжем блюдечке оказался ломтик хлеба с маслом и малиновым вареньем. Наташка молча поставила тарелочку перед напарницей и, мягко покачивая бёдрами, направилась к двери. Светка вслед улыбнулась и откусила хлеб. Она ощутила на языке вкус родного дома. Мягкий, сладкий, выдержанный.
Светка прикрыла глаза.
– Самохина! – окликнул её кто-то. – Чего расселась? На маршрут выходите!
Дожёвывая хлеб, Светка выбежала из столовой. На улице благодарно махнула Наташке рукой, улыбнулась и вскочила в вагон.
Снова зазвонил трамвай по городу, ожившему, предвкушающему воскресные развлечения и приятные дела. Трамвай заполнялся свежим, оживлённым гомоном, сочным смехом, шелестом душистых платьев, шорохом воздушных шаров, хрустом цветочных обёрток… Светка тихо грелась на солнышке, гладящем её спину и щёки, вглядывалась то в пассажиров, то в прохожих за окном.
На остановке у сквера Победы вагон затопила толпа. Шустро загалдела стайка совсем юных студенток, у которых детство сияло на неизмятых щеках и в незамутнённых глазах. Прикладывая их карточки к терминалу, Светка нечаянно уткнулась носом в пышную охапку тёмно-фиолетовой наливной сирени в руках одной красноволосой попрыгуньи.
Яркий, сладкий аромат душистого живого солнца растёкся внутри, отворив двери старых, давно позабытых надежд. И вспомнились Светке рассыпанные лучики волос на её юных плечах, свежесть утра, благоухание только проснувшихся кустов сирени, открывших глазки вишен и яблочный вкус поцелуев…
– Иха-а-а! Надёргали! И не стыдно! – забрюзжала крючковатая сухонькая старушка.
Светка удивлённо посмотрела на бабульку, огляделась. Вспомнила, где она. И устало заступилась:
– Не ворчи, старая, не убудет добра.
Вдруг остановились. У центрального парка авария обещала долгую задержку. Светка заскочила к Наташке. Впереди выстроились ещё пять трамваев. В первом собрались водители и кондукторы, судачили, махали возмущённо руками.
– Вот ведь паразиты! – засмеялась Светка, хлопнув руками по бёдрам. – Опять на путях гоняют! Ох, ну что за народ такой!
Наташка пожала плечами и открыла двери, пассажиры высыпали на пряно-тёплую улицу. Впереди остался только один. Светка мельком взглянула на него – смоляная борода и чуть тронутые сединой курчавые волосы. Священник раскрыл книгу и погрузился в чтение.
Светка подошла к своему сиденью и увидела на пыльном полу веточку сирени, которую обронили девчушки. Подняла, отряхнула и поднесла к лицу. Сладко-спелый аромат смешался с удушливой пылью. Светка присела. Она стала вертеть в руках увядшую веточку. Разглядывала цветочки. Больше не искала горький пятилистник желания.
Вдруг перехватило дыхание, и Светка беспокойно вскочила. Бросила веточку на своё рабочее место и постучала к напарнице в кабину:
– Пойду сбегаю, у баб повыспрашиваю, что тут случилось.
– Иди, – пожала равнодушно плечами Наташка, поправляя прядь выцветших непрокрашенных волос так, чтобы прикрыть синяк.
Светка собралась было что-то сказать, но только выдохнула воздух, сжала губы. Чиркнула взглядом по книжке, которую читала Наташка, и загорелась:
– Нашла что читать! Ты ещё скажи, что в прынца Грэя веришь или в чудо, – она подняла и бросила замусоленную рвано-грязную книжку Натальи. – Баба взрослая, а всё о ерунде думаешь. Ну, мать! Говорю тебе! Чудес не бывает!
– Не всем ведь быть такими практичными и умными, – улыбнулась добродушно и конфузливо Наташка.
– Не изменится твой, – чуть помолчав, задумчиво и тихо добавила Светка.
Наталья подняла голову и посмотрела ей прямо в глаза. Дрогнуло Светкино сердце. Похолодело. Положила она всё своё рабочее снаряжение и молча вышла в вагон.
У дверей трамвая взглянула на священника. Он держал прикрытую книжку в жилистых крепких руках и смотрел в окно. У него было ещё молодое, красивое, но какое-то худое и острое лицо. Священник медленно перевёл взгляд на Светку.
Его бледно-голубые глаза смотрели внимательно и глубоко. Сколько знакомой боли и света в них она нашла… Светка вздрогнула и испугалась, но не смогла сдвинуться с места.
– Самохина! Ты что, оглохла! Дверь долго открытой держать? – раздался голос Наташки.
Светка очнулась и выскочила из вагона. Сделала несколько шагов и обернулась. Растерянно посмотрела на напарницу. Та подняла глаза. Светка хотела вернуться, она уже сделала движение вперёд. Но Наташка, не понимая её, махнула, мол, добро, беги. И улыбнулась так тепло, по-детски. Добрая она, Наталья. И Светка поплелась к соседнему трамваю.
Она не слушала бабью болтовню в чужом вагоне, долго переминалась в нерешительности и временами потерянно оглядывалась на свой трамвай. Наконец решила вернуться. Сжала губы и выскочила на дорогу. Ей посигналила машина, но Светка даже ухом не повела. Когда поднялась в трамвай, священника уже не было.
– А где этот?.. Пассажир? – тревожно и тихо спросила она напарницу.
– Ушёл.
– Слушай… Бабы говорят, ещё не скоро… Гаишников ждём… Я сбегаю за мороженым в парк? Долго же стоять…
– Иди, – отпустила Наташка, – купи мне с шоколадной крошкой.
Светка вылетела из вагона, будто сбежавшая юная пассажирка. Вошла в парк, а там музыка. Грустная, за душу берущая. Тонкая, тихая, как шёпот занавески пустым покинутым утром. Светка постоянно оглядывалась, искала что-то глазами. Она купила мороженое и стала бродить по парку. Вокруг было многолюдно, шумно. Всё кипело бодрой, настоящей жизнью! Дети катались на игрушечных пони, кормили голубей, фонтан брызгал, пенился искрящимся шампанским, в воде веселились подростки. Люди, люди, люди… и всё пёстрое, живое.
Первый день лета щеголял ещё в весеннем наряде. И аромат от яблонь и вишен витал вокруг.
За оградой звякнул трамвай, пришлось поспешить к дороге. Двери вагона были открыты. Светка отдала размякшее мороженое Наташке и распечатала своё. Оно легко и податливо таяло, не принося прохлады, но отдавая сладость.
– Ты чего растрёпанная такая?
– Всё нормально, – сдавленным, не своим голосом ответила Светка.
Наталья нахмурилась и хотела уже что-то сказать.
– Нечего глазеть! Ешь, растает, – нарочито громко выпалила Светка и вышла из кабины.
Когда она приблизилась к своему креслу, её сердце отчаянно застучало в невидимую, но крепкую стену. На сиденье лежал свежий букет из наломанных веточек сирени и яблони. Светка прикрыла рот ладонью и разрыдалась.
Наташка переполошилась. Выскочила из кабины в вагон. Она впервые видела подругу плачущей. Светка не просто ревела, она выла, прижав руки к груди и согнувшись:
– О-о-о-о-ой… О-о-о-о-о… О-о-о-ой…
Наташка в растерянности засуетилась.
– Мужик твой, что ли, звонил? Опять набедокурил? С сыном что? – выспрашивала она.
Светка в ответ только мотала головой и ещё громче голосила. Наташка посадила её на первое попавшееся место.
Светка, красная и мокрая от слёз, сжала губы. Вытерла слёзы рукавом и выпроводила Наташку в кабину книжку свою читать. Когда подруга ушла, она подняла букет и опустила лицо в медовый аромат желтоглазых цветов. Светка пила этот аромат, прикрыв глаза, жадно и нежно держа пушистые воздушные веточки. В голове зазвучал далёкий ласковый голос, словно вырвавшийся из какой-то старой тёплой книги: «Света! Слушай, что бы ни случилось… Слышишь? Что бы ни случилось, пожалуйста, оставайся такой, какая ты есть!»
До самого вечера её душа примеряла разношёрстное: грусть, удивление, тревогу. Часто Светка в течение дня замирала, ныряла глубоко в себя, оставляя мелкие редкие веснушки на носу загорать на солнце, мурлыкала что-то своим мыслям, убаюкивала их.
Оставался последний ночной рейс. Светка устало плыла вместе с трамваем. Вечер укутывал в тёплое душное одеяло.
В вагон вошла молодая, несозревшая, как зелёное яблоко, парочка. Девушка и парень встали в конце и смотрели на железный хвост дороги. Смеялись, шептались. Молодой человек держал руку своей спутницы и ни на минуту её не отпускал. Девушка в коротенькой юбочке и полосатых гетрах склонила голову ему на плечо. Рюкзаки низко свисали на спинах. И на них болтались крошечные деревянные медведи. Ребята придумывали сказку про медвежий сон. И столько юной жизни и любви было в одних только затылках, в звенящих голосах, в слившихся ладонях!
Идя от них, кондуктор тихо улыбалась этой льющейся через край жизни: у неё тоже все тёплые сказки юности начинались с ладоней… Защемило в груди: Светка снова вспоминала невозвратимое. Поёжилась, обхватила себя руками и отвернулась к окошку.
Трамвай, пиликнув, остановился. В вагон с трудом, при помощи маленького востренького мальчика, поднялся седой сухопарый старик в коричневой шляпе.
Они уселись впереди. Мальчик протянул деньги, и Светка отдала ему билеты. Она остановилась недалеко, наблюдая за мальчонкой, который прилип к окошку. Чернявенький затылок с торчащими вихрами… Заполнилось сердце тревожной материнской нежностью, заскучало по дому. Там тоже в окне торчит мордашка и выглядывает мамку.
Мальчик прижался к деду.
– Деда, а ты больше не уедешь?
– Та ни, вернусь до дому, а як же ж.
– А мама сказала, что у тебя нет дома, и ты теперь с нами останешься.
– У дидуси есть дом, Данилка. Ох, хлопчику, лучче б тоби не знати, шо то таке – война!..
Что-то оборвалось внутри Светки. Она вздрогнула и тряхнула головой. А затем внимательно и тревожно посмотрела на старика…
Желтоглазый трамвай выдохнул сначала сказку про медведей, потом и рассказ о войне. И только аромат сирени и яблонь нескоро вылился из него.
Рейс закончился. Светка вышла из депо, сжимая в руках чуть сникший букет, хвостик которого был бережно спрятан в разрезанную пластиковую бутылку с водой. Вдохнула свежую влагу созревающей черничной ночи. Рядом зашуршали от лёгкого дыхания ветра листочки и тут же смолкли.
– Как дышится легко! Наташка! Как дышится легко! Как жить хорошо!
– А знаешь, – оживилась Наташа, – я молодой красивая ведь была. Ох, какая была! За мной всё один студентик бегал и про звёзды рассказывал; говорит, новую звезду нашли, и самую яркую. Я смеюсь: как я, что ли. Он говорит: как вы. Всё выкал. И где вот эта звезда, а? – подняла голову. – Какая самая яркая из всех?
Светка тоже взглянула на тёмно-синий бархат неба. Остро блестели начищенные мундирные пуговицы на нём.
– Раз, два, три – чтобы не было войны, – прошептала она.
– Что? – не расслышала напарница.
– Отец воевал в Афганистане, домой вернулся контуженный. Летом всё время по двору слонялся, голову прикрывал и шептал, будто спорит с кем-то: раз, два три, чтобы не было войны, раз, два три, чтобы не было войны! И прихлопывал так…
– Ох… – вздохнула Наталья, глядя на соседку.
– Вот я и думаю, Наташка, как хорошо, что нет войны. Как хорошо жить и дышать. Это ведь чудо. Просто жить и дышать. Ох, Наталья! – вскочила с лавки Светка. – Вот приеду домой, всё поменяю, слышишь? Всё изменю! Будут нам яркие звёзды.
Наталья искоса посмотрела на подругу и тяжело вздохнула. Но ничего не ответила. Хорошо ведь сейчас. Просто жить и дышать.
Август
Под лесистым увалом шуршала ещё густая, но уже огрубелая от летнего солнца поляна. Здесь, среди пожухлых цветков клевера и ромашки, обманчиво яркой льнянки и цепкого вьюнка, дёргал траву долговязый подросток. Рядом в зарослях мышиного горошка возилась его четырёхлетняя сестрёнка. Она уговаривала резинового крокодила Тузика вылезти из шалаша, построенного ею из стебельков и цветов.
Разморённый усталостью и жарой, Сёма сгрёб в кучу траву, и, подоткнув под голову холщовый мешок, вытянулся на самом угреве. Вдыхая горьковато-ржаной аромат догорающего лета, он закрыл глаза и растянул длинные губы в довольной улыбке. Вокруг разливался мерный стрёкот и шелест, рядом журчал голос Катюшки, а из рощи доносилась отрывистая перекличка птиц.
Зная, что скоро надо будет собирать траву в мешок и нести его домой, а потом идти продавать рыбу, Сёма наслаждался выкраденными минутками покоя и тишины. «Только бы не уснуть…» – лениво подумал он и приоткрыл глаза. В слепящей белизне он увидел расплывающиеся солнечные пятна – и крепче смежил веки. Кто-то пополз по его указательному пальцу. Сёма поднял руку – это была божья коровка. Щурясь, он медленно пропел:
– Божия коровка, лети на небко, принеси нам хлебка, чёрного да белого, только не горелого…
– А шоколадка сойдёт? – ответила божья коровка сильным, звонким голосом.
Сёма быстро приподнялся на локтях и радостно заулыбался. Перед ним, скрестив руки, стояла невысокая девчонка в модном джинсовом комбинезоне и ослепительно белых кроссовках. Длинные тёмные волосы свободно лежали на плечах и блестели на солнце, а над синими лучистыми глазами топорщилась чёлка – всё это в портрете Женьки было новым для Сёмы. Присвистнув, он то ли с сочувствием, то ли с насмешкой сказал:
– С возвращением в родные пенаты.
Женька только закатила глаза и, ничего не ответив, подошла к замершей в любопытстве Катюшке.
– Привет, Котя! – ласково обратилась она к малышке, и присев на корточки, поправила синие бантики на тонких пшеничных косичках. – Не забыла меня за лето?
Катюшка радостно залепетала и повисла на Женькиной шее. Девочка откинула волосы назад и взяла Котю на руки.
– Как поживаете?
– Мы с Сёмой постлоили Тузику летний домик!
– Ого, какие вы молодцы! Тузик, наверно, теперь очень довольный?
– Нет, он невольный… – поморщила носик Катюшка и восторженно спросила: – У тебя есть шоколадка?
Кивнув, Женька отпустила Котю на землю. Порывшись в своём новом бархатном рюкзаке, она достала подтаявшую молочную плитку и отдала Катюшке.
– Ну чё, как вы?
Сёма вытер грязные от травы, зеленовато-жёлтые руки о шорты и потянулся к шоколадке. Деловито опустив кусочек в рот, он прикрыл глаза и промурчал:
– М-м-м…Тепе-е-е-ерь шокола-а-а-адно…
Женька прыснула и села рядом с другом.
– А я тебе тоже кое-что привезла, – она достала из рюкзака бумажный свёрток, перевязанный жёлтой ниточкой, и протянула его Сёме. – С прошедшим юбилеем!
– Спасибо, детонька, – прокрякал Сёма, поглаживая невидимую бороду. – Не забываешь старика…
Женька грубовато толкнула его плечом.
– Стыдоба кака! Кака стыдоба-то! Пятнадцать лет живу на белом свете, а не видал ещё таких грубиянок, – тем же старческим голосом проворчал друг, – Деточка, вы все городские такие али нет? – расхохотавшись, он взял из рук Женьки подарок и уже без кривляний добавил: – И тебя с прошедшим! Паспорт покажешь?
– Ага, щас! – язвительно отозвалась Женька.
Сёма со смесью удивления и любопытства посмотрел на неё.
– Да бабушка, блин, задолбала! Потащила в парикмахерскую, мне там чёлку фиганули!
– Неудачная фотка? – догадался Сёма. – Да ладно, это у всех так! У меня вообще вот такая моська, – он втянул щёки, выпучил глаза и уставился перед собой не мигая. – Как будто меня Фредди Крюгер фоткал.
Она улыбнулась.
– Что тебе подарили? – Сёма развязал ниточку на свёртке.
– Бабушка купила вещи, обувь в школу, – Женька свела и развела носки, демонстрируя новые кроссовки, – рюкзак, тетрадки там всякие. Крёстная опять книжку какую-то привезла. «Хроники Нар… Нарнии», что ли… Да я её не читала, один фиг на базе забыла. А тебе?
– О-о-о, – иронично протянул Сёма, медленно разворачивая подарок. – Всего и не перечислить! Репертуар прошлого года… – вдруг он осёкся.
В руках у него оказался небольшой плотный блокнот с матовым сизым небом и тонкими блестящими звёздами на обложке.
– Это называется скетчбук, это такой блокнот для рисования, у него корочка твёрдая, удобно носить с собой и делать всякие наброски, – объяснила довольная его реакцией Женька. – Ещё я купила набор карандашей, они разной твёрдости.
– Спасибо, Женя… Это лучший подарок!..
– Погоди! Самый лучший – вот, – Женька достала из рюкзака старую книгу. – Я её стырила у бабушки. Мне название понравилось, «Айвенго» – звучит так… как ветер. Ты такую, точно не читал.
– А бабушка тебя не убьёт?
– Не-е-е, ей они на фиг не нужны, только пылятся. Она всё лето полоскала мне мозг, чтобы я «хоть одну книгу в руки взяла», – Женька, выпучив глаза и понизив голос, смешно передразнила бабушку.
– А ты её не читала?
– Ну, я попробовала в машине, когда мы сюда ехали, но уснула – скукатища. В твоём стиле, короче, – довольная своей остротой, она хихикнула. – Тебе сто пудов понравится.
– Ещё бы, – усмехнулся Сёма. – Это про рыцаря книга, а не про ветер.
– Так ты читал её?.. – сникла Женька.
– Ну, да. Это про испытания и подвиги рыцаря Айвенго. Но мне только еврейка Ребекка там понравилась, – Сёма отвёл от Женьки глаза и посмотрел на книгу. – Она яркая и сильная, – повертев томик в руках, он добавил: – Жалко, что ты «Хроники Нарнии» забыла. Я такую в библиотеке ещё не видел… Ладно, летс гоу, а то поросята корыто на обед сожрут.
Пока Сёма сгребал траву в мешок, Женька очищала от шоколада Катюшку и Тузика. Скоро они двинулись в сторону глухой, обмелевшей деревни. О том, что в прошлом это был крупный богатый колхоз имени Чапаева, купить в котором крепкий дом со всем прилегающим щедрым хозяйством, приезжим было за счастье, – ребята знали только со слов учителей. Но они с трудом в такое верили: в настоящем это была быстро обрастающая развалинами деревня Воскресеновка. Её тонкие, щербатые улочки тянулись кривыми рядами вдоль заглохшей реки, и никакие прелести в виде сараев и сеновалов, вспаханных огородов и картофельных участков не привлекали новых жителей. Другой ребята её не знали.
По пути домой Женька рассказывала Сёме о том, как прошли её каникулы у бабушки: она ездила на базу отдыха, ходила в парк на аттракционы, смотрела сериал «Зачарованные», познакомилась с соседской девочкой Юлей и играла у неё в приставку. Сёме нечем было поделиться, Женька и без него знала, что такое каникулы в деревне: всё лето надо поливать и полоть огород, окучивать картошку, собирать колорадских жуков, рвать траву поросятам, чистить стайку, ходить в табун за коровой… Из развлечений: речка, тарзанки и качели в старом сеновале, вечерние прогулки и (для Сёмы, конечно) книги.
– Я недавно нахватался всяческих умных, но в то же время простых вещей. Для меня они по размеру, – поделился юноша.
Женька не успела спросить, что это за вещи. Ребята остановились рядом с запущенным участком соседа Сёмы, одинокого старика, которого они считали полоумным. Их привлёк странный глухой звук…
– Тс-с-с! Слышишь? – застыла на месте Женька. – Вот, опять! – она отпустила руку Катюшки и направилась к искорёженной засохшей яблоне.
– Как будто пищит кто-то… – догадался Сёма.
– Кто пищит? – воодушевлённо подхватила Катюшка.
Женька, разводя руками кустистую высокую траву, прошла к яблоне и присела.
– Тут, – она принялась рыть влажную рыхлую почву.
Сёма опустил мешок на землю и шагнул ближе, сестрёнка последовала за ним.
– Женя, не надо, – вдруг бесцветным голосом промолвил Сёма.
Но она не послушала. Не обращая внимания на испачканные кроссовки и руки, Женька продолжала исступлённо рыть. Иногда она замирала, чтобы прислушаться, после чего с ещё большей энергией принималась разгребать мягкую землю. И только когда звук стал сильнее, стоящая на коленях Женя остановилась и медленно подняла руки. Сёма резким движением развернул сестру лицом к себе – в ладонях Жени, скуля, копошились грязные слепые щенки.
Катюшка, вертясь на месте, боролась с братом:
– Я хочу посмотлеть! Покажи! Покажи!
Когда его хватка ослабла, она сумела повернуться к яме.
– Ах, вы сукины дети! Вы что там делаете?! – раздался на участке свирепый голос хозяина.
Все вздрогнули. Катюшка хватанула ртом воздух и залилась истошным плачем.
– Женя, идём! – сердито крикнул Сёма, подхватывая сестрёнку на руки.
Но Женька как будто оцепенела.
– Идём! – он попятился.
Раздалась новая порция брани. К ним, ковыляя, приближался старик в засаленных рваных трениках и майке. Сёма поспешил унести плачущую Катюшку. Оказавшись на своём картофельном участке, он почти бежал.
– Где трава, добытчик? – встретил его на заднем дворе хриплый голос отца, разбирающего рыболовные сети.
– Женька разрыла могилу! – выпалил Сёма.
Пётр недоумённо посмотрел на сына, не понимая сказанного им.
– Дядя Рома кутят закопал, а Женька их вырыла. Он ей щас всыплет.
Бросив своё занятие, Пётр, привычно ссутулившись и шаркая галошами, побежал через огород к соседскому участку.
На плач дочери выбежала из дома мама Сёмы – Тамара, маленькая сухонькая женщина с большими, когда-то яркими глазами, под которыми давно залегли тёмные круги.
– Что случилось? – обеспокоенно и в то же время раздражённо спросила она, забирая дочь у сына.
– Да дядя Рома напугал… – только и смог ответить растерянный Сёма.
– Что значит дядя Рома напугал? Ты где шлялся? – разгорелась Тамара. – Я тебя спрашиваю или кого? Почему Катька грязная? Где ты её таскал?
– Нигде, – нахмурился Сёма. – Я траву свиньями рвал.
– Траву, – передразнила сына Тамара. – А помидоры кто полоть будет? Почему воды на стирку не натаскали? Лбы здоровенные и все на моей шее! Дождёшься от вас помощи!
Что-то снова было не так… Сёма настороженно проводил мать взглядом до веранды. Когда дверь захлопнулась, он сел в подвешенный у летней кухни гамак. Но Сёма не успел обдумать свои тревожные мысли, во дворе появился отец. Он тащил по земле мешок с травой. Позади плелась бледная Женька.
– Брось поросятам, – велел Пётр сыну. – Садись, Женя, ну, – ласково обратился он к девочке, подводя её к гамаку.
– Что случилось-то? – во дворе снова показалась Тамара.
– Да, – махнул рукой муж. – У Палыча, помнишь, Найда сбежала? Нагуляла щенков. А куда их девать? Так-то Фаина их, если что… А теперь некому, вот он и недотопил, – Пётр вытер рукой пот с рябого лба.
– Он их бросил! В ведро с водой! – зло крикнула Женька, в глазах у неё блестели слёзы, но она не плакала.
– Ну, Жень, перестань, ты же взрослая уже! Айда домой, умоешься! – сипловатый голос Тамары сделался мягким.
Приобняв девочку за плечи, она повела её в дом. Сёма с мешком понуро потащился в стайку кормить поросят.
***
Слепое утро щупало бледными руками восток, и, увязая в топком тумане, не находило солнце. Под тяжестью этой серости вокруг онемели деревья, оцепенела истерзанная ночной грозой трава. На щербатых улицах неподвижно спали тихие дома. И только мычание послушно бредущих по задворкам коров и сонные голоса их хозяев иногда нарушали эту холодную тишину.
– Ну! Пошли! – сердито крикнула Женька, кутаясь в вязаную материну кофту. – Шевели копытами! – хлестнула она прутом неторопливую Малину.
Корова, нелепо переваливаясь, пробежала пару метров и, нагнав годовалую тёлку Дымку и соседскую старушку Зорьку, нетороплива зашагала рядом.
– Расшаперились, дурёны рогатые! – не унималась девочка.
С самого утра на душе у неё было тяжело. Вот ещё «расшаперились» из бабушкиного лексикона полоснуло сердце.
– Не успеете в табун – голодные весь день простоите в са-ра-е! – смягчившись, объяснила она.
На берегу сонной реки маленький юркий пастух Нажип перехватывал у хозяев коров и сгонял их в стадо. Вверив ему Малину и Дымку, Женька зашагала обратно, но возле заброшенной водонапорной башни её окликнул Сёма. Лохматый, с мешками под глазами, он подбежал к ней, оставив свою тощую Каркушу щипать траву.
– Привет! – улыбнулась Женька, поправляя волосы, убранные в привычный длинный хвост.
– Привет! А чего, теперь ты выгоняешь коров?
Женя помрачнела.
– Она не встала утром. Болеет. Пришлось бабу Нюру просить. Одна я не успела бы обеих выдоить.
– М-м-м, понятно… Придёшь сегодня?
– Вряд ли. Дел выше крыши.
Друг понимающе вздохнул.
– Ну ладно, пока тогда.
Ребята попрощались и разошлись. Сёма жил на окраине деревни, поэтому идти ему было всего ничего. А Женька поплелась домой той же росистой дорогой, пролегающей между сараями и навозными кучами, сеновалами и картофельными полями.
Дома Женька бросила на остывшую постель покрывало и как была в спортивных брюках и кофте легла, свернулась калачиком. Слушая, как осторожно тикают часы, она погрузилась в плотный, глубокий сон.
Когда в окно уже светило солнце и во дворе бодро кудахтали птицы, Женька вздрогнула, открыла глаза. Полежав с минуту, она потянулась всем телом и поднялась. В коридоре вылила в умывальник ковш прохладной воды, проверила под ним ведро, не переполнено ли. Когда стала умываться, услышала сдавленный голос матери, та звала её. Девочка не откликнулась. Не спеша она вытерла лицо полотенцем, пригладила чёлку перед треснутым, забрызганным зеркальцем и молча пошла на кухню.
Здесь за шатким столом у окошка сидела мать Женьки – стремительно отцветающая, рано поседевшая женщина с красивыми, как у советской куклы, глазами. Алёна, укутавшись в покрывало, курила.
– Же-е-е-нь… – бессильно протянула она.
Дочка, сжав губы, принялась собирать грязную посуду в чашку.
– Ну, не дуйся. На обиженных воду возят, – Алёна попыталась улыбнуться, но Женька громко бросила рюмки в чашку.
– Дочь? Пожарь картошку, а? Жрать охота, – попросила мать, массируя виски.
– Мне огород полоть надо!
– Никуда огород твой не убежит.
Женя подвинула на плите чугунную сковороду с замёрзшими в жиру остатками макарон и поставила на единственную рабочую конфорку чайник.
– Сделаешь? – Алёна потушила сигарету и встала. – Видишь же, мне плохо, дочь, я болею…
– Пить меньше надо! – сорвалась Женька.
– Не твоего ума дело! Тебя забыла спросить… Что сказано, то и сделаешь! – требовательно заключила Алёна, и, остановившись в дверном проёме, добавила: – И попробуй только не сделать – я отцу скажу.
– Скажи! – прошипела вслед матери девочка и села на освободившийся стул.
Отодвинув гранёную пепельницу, она налила в стакан простоквашу из стоящей на подоконнике пузатой банки, бросила пару ложек сахара, достала хлеб и, глядя в окошко на заросший огород, не спеша позавтракала. А после её снова затянула бытовая деревенская рутина. Женька перемыла всю посуду, аккуратно сложила её на чистое старенькое полотенце, вылила помойное ведро, накопала картошки, пожарила её с луком и укропом, выбросила очистки курам.
Пообедав, девочка переоделась в рабочие шорты, повязала белую косынку и пошла в огород. Полуденный зной уже истаял, погода портилась. Колючий ветер волок на крюках исполосованные тучи. Когда солнце пряталось, становилось прохладно. Но Женьке некогда было следить за погодой, она неистово боролась с сорняками, успевшими не только заполонить огород, но и рассыпать семена.
Освободив помидоры от бурьяна, Женька собрала траву в ведро и понесла её поросятам. На заднем дворе остановилась у чана с водой, чтобы погладить сидящего в его тени Пирата. Пёс радостно запрыгал, срываясь с цепи и подымая пыль. Ероша жёсткую старую шерсть, девочка услышала мужские голоса и оглянулась. На лавочке у веранды сидел её отчим, Женька узнала его курчавый тёмный затылок. А напротив, на крылечке, незнакомый мужчина в очках-половинках.
Бросив поросятам траву, девочка вернулась к грядкам и принялась за огурцы.
– Припахали, да? – услышала она незнакомый сочувствующий голос.
У плетёной изгороди, идущей вдоль грядок с зеленью, стоял мужчина. Женьке он показался странным – мягким и нелепым. Оттопыренные уши, маленькие, вдавленными в череп глаза, пухлый нос, смущённая, как будто детская улыбка и седеющие виски.
