Kitobni o'qish: «Вера, Надежда… Любовь (сборник)»

Шамаханская царица

– Он меня домогается!

Казалось, эти слова были главными в ее лексиконе. Лизины густо подведенные глаза подернулись влагой, и она продолжила душераздирающим шепотом:

– Ты можешь меня спасти?!

– Когда? – деловито осведомилась Мария, едва подавив зевок.

– Завтра, в 12.45!

Могла ли Мария ее спасти, если Лизы домогались все половозрелые мужчины, начиная со старшеклассников, заканчивая пенсионерами, все дворники и руководители множественных уровней вертикали?

В данное время речь шла о бывшем начальнике, у которого Лиза совсем немного побыла секретаршей и скоропостижно уволилась по той же неизбежной причине: он ее домогался! Она ушла бы с гордо откинутой головой, не унижая себя плебейским хлопаньем дверей, но… а как же тогда деньги, заработанные за несколько дней?

Бухгалтерия отправляла девушку обратно, в тот же полный домогательств кабинет. Мария должна была сыграть роль информационного цербера с замашками дуэньи и угрозой расправы путем обнародования безнравственной характеристики патрона.

А могла ли Мария отказаться спасать? Наверное, могла бы, учитывая вечную занятость и тайную досаду по поводу своей неуловимо ханжеской миссии. Но не хотелось обижать Лизу, которой деньги, как всем, независимо от внешнего вида и пола, нужны позарез. Правда, Мария и начальника понимала. На девушку невозможно было смотреть без определенных мыслей.

«Шамаханская царица! – выдохнул Анатолий, как только Лиза появилась в редакционном отделе писем. – Фемина! Сексбомба! Спасайся, кто может!»

Стоило Лизе продефилировать по компьютерному цеху, как послышалось кастаньетное щелканье мужских шейных позвонков. В мире электроники, текстов, коллажей, правок девица казалась инородным существом, жар-птицей, залетевшей сюда по прихоти ведающих сказками шахерезад. Самыми значительными частями ее девичьего туалета были массивные браслеты, ибо остальное – отчаянное мини и не менее безысходное декольте – мало что прикрывало. В общем, летом Лиза одева… то есть раздевалась с максимальной доверчивостью. Нисколько не мешали художественной демонстрации этой полуобнаженной натуры три пресловутые волны, как у индийской танцовщицы, тайский изгиб ножек и по-итальянски тяжеловатая филейная часть. Зато очи, которые поэт назвал «провалами темного, дикого счастья», розовый бутон губ и медовый загар не только компенсировали конгломерат интернациональных несовершенств, но и возводили их в ранг неподражаемых достоинств.

Лизу хотелось потрогать. Коснуться – проверить, действительно ли так атласна ее кожа, запустить руку в шелковистое руно волос, ощутить пальцами упругость смуглого тела. Людям свойственны странные тактильные желания: Мария помнила, с каким интересом щупала она в детстве ослика из бархатистой резины, привезенного ей дядей из ГДР. А бабушка, сидя перед телевизором, с наслаждением давила часами воздушные пупырышки на целлофановых мешочках из под хрупких вещей…

Впервые Мария встретила Лизу во время очередной избирательной кампании в депутатском штабе, сверх всякой меры запруженном людьми, листовками, плакатами и шпаргалками кандидатских докладов. Устав от нескончаемого броуновского движения, Мария зашла в комнату отдыха, бесплодно пошарила по стене в поисках выключателя и вдруг услышала чей-то всхлип.

– Кто здесь? С вами что-то случилось?

…А случилось, что кандидат, не выдержав предвыборного напряга, в истоме пал, вернее, припал к груди Лизы. От нечеловеческого переутомления на собраниях с придирчивыми избирателями Лизины прелести почудились ему такими радушными и хлебосольными…

– Он меня грязно домогался! – жаловалась она в темноте свистящим шепотом, судорожно переводя дыхание. – Ну почему, почему они все меня домогаются? Что я им плохого сделала?!

Щелкнув наконец выключателем, Мария ожидала увидеть жалкое личико в потеках размытой туши. Ничуть не бывало. Девушка была свежая, как огурчик, только щеки разрумянились и губки надулись, наверное, больше обыкновенного. Мария посочувствовала мученице, подождала, пока та поправит невидимый урон, нанесенный страданиями макияжу, и обе они бодро отправились требовать сатисфакции от проштрафившегося кандидата. Избегая Лизу глазами, он с привычной легкостью пообещал, что впредь подобное не повторится… Мария сообразила: больше можно поверить исполнению тех обещаний, которыми будущий слуга народа так же легко увешивал уши избирателей.

Каждый занялся своим делом. Кандидатом – помощник, временно исполнявший обязанности имиджмейкера, Мария – составлением медиа-плана, Лизе поручили собрать с полу рассыпанные листовки.

Согласно сезону, тугой Лизин супер стягивали джинсы, но, когда девушка нагнулась, между свитером и поясом джинсов оголились столь соблазнительные полусферы, что помощник, бросив кандидатский имидж на произвол судьбы, бессознательно ухватил их обеими ладонями. Лиза охнула, отскочила, заломила руки…

– Ну почему, почему?! – рыдала она потом в темной комнате отдыха.

Специфичное амплуа помощника подсказало Марии решение:

– Гмм, Лиза… Может, вам поменять имидж?

– Я как-то не так выгляжу?

…В 12.45 следующего дня Мария с Лизой уже стояли в ожидании у двери сластолюбивого начальника. Он наконец подошел. Его было много. Он был большой, вальяжный и на весь коридор благоухал дорогим парфюмом и вкусным обедом.

Высокая гостья, наверное, сурово глянула бы ему прямо в лицо. Мария, метр с кепкой, смотрела снизу вверх и увидела вначале ноги – каждая в обхват ее талии, с обоюдоостро заточенными стрелками брючин. Где-то далеко над холмами живота и груди боксерскую шею венчала круглая, неожиданно буйноволосая голова.

Узрев Лизу, этот Робин Бобин Барабек издал плотоядный смешок, растопырил руки и пошел на нее, как бык на красную тряпку. Марию он, очевидно, не заметил.

– Что вы себе позволяете, Георгий Палыч?! – взвизгнула Лиза. – Я вынуждена жалова…

Все закончилось благополучно. Мария выступила маленьким бесстрашным тореадором между двух стихий. Начальника взяли на испуг статьей. Виновато мямля и заикаясь, он выдал заработанное несостоявшейся секретарше. Сумма оказалась в несколько раз больше предполагаемой. Девушка, вероятно, получила и за моральный ущерб.

С тех пор Мария с Лизой стали разговаривать по-приятельски на «ты».

– Он воображает, что я могу с ним!.. Представляешь, я – и с ним!!! С этим бу… бу… – у нее не хватало слов, – бугаем! Не поверишь, – она рассыпала веселые колокольчики смеха, – он предлагал мне выйти за него замуж! Честно, не вру! Ой, Маша, я бы легче напрочь облысеть согласилась!

Литературный редактор Семен Семенякин был единственным мужчиной, не поддавшимся на Лизины чары. За рекордное количество внебрачных детей редакция звала его Осеменякиным. Едва Лиза входила в кабинет к Семену с обработанными письмами, он начинал вращать глазами, нервничать, чертыхаться и отправлял ее все переделывать заново.

Глаза шамаханской царицы блестели лаком близких слез:

– Что ему от меня надо? Скажи, Маша, это такой способ домогательства?

Другого объяснения непостижимой неприязни к ней Семенякина Лиза не видела и, скорее всего, была права.

Вскоре девушка разочаровалась в работе журналиста, не успев им, впрочем, стать. Она ушла, но еще долго витал в коридоре сладковато-пряный запах ее духов, унося мужчин в сладковато-пряные грезы тысячи и одной ночи. А из жизни Марии Лиза выпала раз и… Вот и нет.

Не навсегда.

Однажды, спустя лет пять, кто-то дернул за рукав в магазине:

– Маша!

– Да?..

– Мария, вы… ты меня не узнаешь?

На нее смотрела совершенно незнакомая женщина, одетая во что-то глухое, темное, будто чернилами облитая от горла до лодыжек. Лицо без тени косметики, волосы зачесаны в гладкий хвост. Голос… Мария еле узнала Лизу по голосу.

– Это… ты?! – глупо спросила Мария и замолчала.

Страшно было задавать вопросы – видимо, произошло что-то дурное, какая-то трагедия, отчего между шамаханской царицей в павлиньих перышках и нынешней неприступной дамой пролегла огромная пропасть. Лишь услышав колокольчиковый смех, Мария облегченно вздохнула: смеется, значит, все хорошо. Улыбка Лизы была по-прежнему прелестной: белоснежные зубы, круглые ямочки, блестящие черные глаза. Другая Лиза, перевоплощенная, но та же. Кажется, счастливая и вполне довольная собой.

– Как живешь? – решилась спросить Мария.

– Живу, – пожала плечом Лиза. – Замуж вышла. За Георгия Палыча. Ну, помнишь, ты еще статьей его пугала.

– Который бу… бу… – забубнила Мария, и Лиза помогла, смеясь:

– Все верно, тот самый бугай! Он душка.

– А облысеть? Напрочь?..

– Что?

– Ты готова была облысеть, чем…

– Это ж фигура речи, – смутилась Лиза.

– Но он тебя домогался!

– Как бы иначе я поняла, что он меня любит?!

– А он любит?

– Не то слово!

– А ты?

– И я! Он же у меня первый, что бы вы обо мне ни думали! И последний.

– Ничего мы такого не думали, – соврала и мгновенно поверила себе Мария.

Лиза усмехнулась:

– А то я не знаю…

– Дети есть?

– Двое, мальчик и девочка.

Взгляд Марии ткнулся в обоюдоострые стрелки брюк подошедшего человека, поднялся по большому туловищу к буйноволосой голове.

– Гошик, – проворковала Лиза, – помнишь, мы приходили к тебе с Марией… Ну, тогда…

Георгий Палыч с обожанием смотрел на жену сверху вниз. Марию он снова не заметил, потому что отвлекся. Глаза полыхнули ревнивым огнем – проходящий мужчина посмел оглянуться на Лизу.

Мария вдруг поняла: будь она мужчиной, тоже бы оглянулась. С Лизы слетела вся елочная мишура, но то, что всегда отличало ее от других, осталось. Редкая в своей притягательности, победная женственность и нежность. И никакая смена имиджа здесь не в силах была помешать ему.

Таракан счастливый

– Никто не видел, куда я сунул свои носки?

– А ты их по запаху найди, как ищейка!

– Прямо за нашим окном черешня растет! Ягоды поспели! Ничего себе, да?

– А к морю когда пойдем?

В бывшем пионерском лагере одного из курортных лагерей юга разноголосо звенели детские голоса. Прибыли на отдых ребята из Якутии.

Воспитательнице Любе, сопровождавшей детей, лагерь живо напомнил пионерское детство: облупившиеся железные кровати с панцирными сетками, потолок с коричневыми разводами после дождя, столовая с алюминиевыми кружками на столах. Но не это главное. Главное – черешня, хлопающая на ветру глянцевыми ладошками. Сквозь листву просвечивали лакированные бусины ягод. А самое главное – море и солнце. Пройдет несколько дней, и ультрафиолет придаст бледной коже благородный бронзовый оттенок.

– Второй отряд, стро-о-йсь! – закричал высокий худощавый паренек с «восьмеркой» очков на веснушчатом носу. Мальчишки-девчонки кое-как собрались в неровную шеренгу.

– Меня зовут Серафим, я буду вашим вожатым, – представился он.

Более нескладного человека трудно было придумать. На тощих запястьях висели широкие рабочие ладони. Глаза меланхоличными янтарными рыбками плавали в аквариумах диоптрий. И совершенно неожиданно выглядели рыжие усики, щеголевато подкрученные кверху. «Мсье Пуаро в юности», – фыркнула про себя Люба.

– Ой, смотрите, Таракан! – услышала она шепот пятнадцатилетней Леночки и строго взглянула на подопечную, но было поздно: мимолетное прозвище запрыгало в толпе веселым мячиком:

– Он стоит, он кричит, он усами шевелит!

– Таракан-таракан-тараканище!

…С тех пор за глаза вожатого иначе, чем Таракан, не называли.

Целый день ребят не отрывали от моря. Купайтесь, загорайте всласть! Возбужденные яркими впечатлениями, вечером они никак не могли угомониться. Перешептывались, хихикали, затем, закутавшись в одеяло и поджав ноги, уселись рядышком на кроватях рассказывать-слушать страшные истории.

– И вот, – зловещим голосом говорила Алена, делая большие глаза, – с жутким скрипом открывается дверь…

Дверь действительно начала открываться с жутким скрипом. «А-а-а!»

Люба проснулась в соседней комнате. Путаясь в рукавах халата, столкнулась в дверях с остолбеневшей фигурой. Щелкнула выключателем. Визг тотчас прекратился, будто радио выключили. На пороге стоял Таракан без очков и беспомощно щурил глаза.

– Я проверить пришел – спят, не спят… Завтра же вставать рано.

Еле успокоили детей, развели по комнатам и успокоились сами.

– Так классно было, а этот приперся, – шипела Леночка. – Таракан несчастный!

Не успели, кажется, уснуть, как…

– Подъе-е-м!

– О! Опять он! – ребята роняли на подушки головы.

Утро было прохладным, ноги холодила бисерная роса. Злые, невыспавшиеся, несколько человек с белыми усами из зубной пасты побежали за Серафимом, стряхивая дрему.

Рассвет подкрасил облака, и они вдруг стали цвета апельсинового мороженого. Воздух понемногу теплел, на чал поглаживать макушки солнечной ладонью. Вожатый сбросил футболку, обнажилась худая спина – пособие по анатомии.

– Гимнастика! Руки за голову, поворот влево… Раз-два, раз-два!

– У-у, Таракан! – Леночка в бессильной злобе поворачивалась влево-вправо резче, чем нужно.

В тот день ходили в горы. Преодолевая крутой подъем, ползли из последних сил, змейкой рассыпавшись по горе. Серафим несколько раз без видимых усилий поднимался и спускался обратно, легкий, как кузнечик… То есть другое насекомое. Подгонял отстающих, помогал уставшим нести поклажу.

– Песню запевай!

Люди идут по свету, Им, вроде, немного надо…

– Еще и петь ему! – возмущались девочки. Его песню к тому же никто не знал.

Люба сначала слабенько подхватила, потом замолчала – начала задыхаться.

– Это же гимн всех геологов и альпинистов!

А не знаете, так предлагайте другое.

Нас не догонят…

– Давайте! – обрадовался он и завыл:

Нас не догонят, нас не догоня-я-ат!

Еле догнав Таракана на вершине, распластались на белых облаках цветов.

– Не спим, не спим! Разминаемся!

– Да чтоб он… – ругались в сторону.

Взметнулся оранжевыми искрами костерок. Вожатый проникновенно пел свой альпинистский гимн, и его невольно слушали. Песня, если честно, была ничего так. Понравилась.

– А вы что станете петь, когда постареете, как я? «Нас не догонят?»

Ребята повалились в траву от смеха: Серафиму едва ли минуло двадцать.

– Мне его голос в кошмарах будет дома сниться, – закатывала глаза Леночка. – Таракан несчастный!

…К концу сезона все до отвала наелись черешней, накупались, назагорались. Люба привыкла к «коллеге», даже подружилась с ним и не могла понять, почему дети его так не любят. Может, потому, что он все не мог определить, строгим ему быть с ними или на короткой ноге? Впрочем, мальчишки относились к вожатому относительно лояльно. Вот девочки просто терпеть не могли «Таракана несчастного» и с возрастающей женственностью, в которой стервозности хоть отбавляй, оттачивали на нем свои острые язычки.

Он обижался почти до слез. Срывался, кричал… и снова попадал под обстрел слов и взглядов. Был незло памятен, и злыдни этим пользовались.

Ребята соскучились по дому. Кто-то уже потихоньку паковал чемоданы с коллекциями камней и морскими звездами. Утренний подъем перестал раздражать, большинство безмятежно давили храпака под надсадный тенорок вожатого. Он гневался, мог облить холодной водой из кружки даже девчонок.

– Отомстим ему напоследок? – предложила Леночка.

Таракан встревожился, когда основные его мучительницы подозрительно рано попросились спать. Не заболели случаем?

Немного погодя девчонки, приглушенно смеясь, склонились с фонариком над листом ватмана…

Утром Серафим, потрясая листом ватмана, ворвался в комнату Любы.

– Что это?! Что?! – спрашивал он, тыча пальцем в сорванный с двери лист.

Люба пригляделась. На бумаге фломастерами было нарисовано чудовище в очках, с торчащими в стороны усами. Под обезображ… то есть изображением стояла подпись на якутском языке. Если перевести ее на русский, получилось бы примерно вот что:

Сбрей дурацкие усы,

Нет ни грамма в них красы,

Заведи жену потом,

Утром ей кричи: «Подъем!»

Мы скучать совсем не будем,

Скоро мы тебя забудем,

Рыжий и ужасный, тощий и несчастный!

Люба еле сдержала улыбку:

– Ну, пошли разбираться…

Притихшие девочки наблюдали за Серафимом, и смеяться им не хотелось. Его рыбки-глаза метались за стеклами очков, будто им не хватало воды, губы тряслись.

– Вы… вы издевались надо мной весь сезон! За что? Что я вам плохого сделал?!

Люба подумала – он сейчас разрыдается, и пришла на помощь:

– Как вам не стыдно! Серафим Георгиевич даже прочитать не может, что вы тут написали…

– Но мы же думали его обрадовать, – пискнула Леночка.

На мгновение в комнате воцарилась недоуменная тишина.

– Хотите, переведу? – Леночкин голос не дрогнул, когда она читала: – Дорогой Серафим! Нам нравятся ваши усы и песни. Они мужественные и романтичные. И поете вы хорошо. Рыжие люди на земле – редкость. солнечный цвет. А вы – солнечный человек.

– А где здесь имя?

– Вот, – без колебаний показала Леночка. – Так ваше имя звучит в якутской транскрипции.

– Но эта сумасшедшая физиономия…

– Мы не художники, – пожала плечами Леночка. – Нам казалось – похоже.

Люба молчала, не зная, как реагировать на вдохновенное девчачье вранье. Вожатый смутился, и лицо его обнаружило необычайное сходство с нарисованным.

– Мне никто еще не говорил таких приятных слов, – сказал он взволнованно. – На следующее лето, когда снова приедут ребята из Якутии, я покажу им эту газету.

Он вышел, прижимая ватман к груди.

– Я коленку ободрала, – заплакала вдруг маленькая Таня.

– Где? Покажи!

Таня зарыдала.

– Да нет, не сейч-а-ас! Там, на горе… А Серафим Георгиевич чем-то помазал и забинтов-а-ал! И все прошло!

– Мне он подарил эдельвейс в гербарий, – задумчиво обронила Наташа.

– Девочки! А ведь он и вправду солнечный!

– Ой, давайте заменим тот лист. Может, не заметит…

Люба не вмешивалась. Постояла, прислонившись к двери, послушала и вышла.

…На втором листе главным словом стало «спасибо» – «махтал». За перевязанную коленку. За эдельвейс. За альпинистские песни. Лист был расписан сверху донизу, каждый, включая мальчишек, добавил свое. Все поставили свои подписи.

Прощались тепло. Мальчишки жали руку, девочки смущались и строили глазки.

Первую «газету» Серафим не отдал. Тогда Леночка призналась – там написано совсем не то, что она читала.

– О чем же? – напрягся он.

– О… о любви, – вырвалось у нее от отчаяния.

Леночка так покраснела, что стала почти рыжей. Но она не сравнялась с ним в цвете – он стал еще рыжее.

Как сгущенные апельсиновые облака на восходе.

– Ладно, возьми, – сказал он, и сам вынес свернутый рулоном ватман.

Они стояли друг перед другом. Леночке впервые в жизни с тех пор, как ей исполнилось десять лет, не хотелось кокетничать. Она засмеялась.

– Ты почему смеешься?

– Просто так, – Леночка смеялась, потому что подумала о нем: «Таракан… счастливый». О себе она еще вчера думала, что не очень-то и соврала. А может, и сегодня.