Kitobni o'qish: «Изнанка матрешки. Сборник рассказов», sahifa 18

ДЕВЯНОСТО ДВЕ СЕКУНДЫ

Манипулятор под бдительным наблюдением приборов и операторов ловко выхватывал макмы из-под автомата, переносил их, следуя защитному полю, к месту сборки и тут же вставлял в гнёзда заглубителя времени. Медленно разворачиваясь массивным жерлом, заглубитель времени глотал макмы и от мощности принимаемой энергии наливался розово-оранжевым цветом, готовый прожечь временной канал в прошлое на такую глубину, которой ещё не знала история исследования времени.

Сигнал тревоги застал операторов, рутинно привыкших верить технике, врасплох: последний макм выскочил из автомата на микросекунду раньше под нестандартным углом. Манипулятор среагировал и как будто зафиксировал его в зажимах, понёс, но уронил. Макм, блеснув синим отливом, канул вниз, неожиданно пробил резервную защиту, развернулся и разрядил энергию в прошлое. Где-то там, в толще времени произошёл сдвиг в последовательности событий на девяносто две секунды – так отсчитали приборы, так отметили операторы. Аварийный просчёт и событийный поиск показали практически нулевые последствия: сдвиг по площади захватил чуть больше гектара, а временные рамки его – чуть более чем шестидесятилетний период, хотя и могли доставить некоторые неудобства случайно оказавшимся в нём людям, однако явно исключали взаимовлияние судеб, что бы там не произошло.

Осень уже осторожно прикоснулась к многоцветью лета своей жёлтой рукой, выделила самых слабых, опробовала на них ещё не мертвящую, но и не живительную, а равнодушно холодную силу. И на время отступила, затаилась, чтобы начать правильную осаду лета.

К вечеру – солнце стояло ещё высоко – августовская жара резко спала, люди оживились, вдыхая посвежевший воздух, и по случаю воскресного дня вышли на широкую улицу, пройтись, посмотреть, как вышли на прогулку другие, покрасоваться самим.

Из дома с резными наличниками и высокой под шифером крышей вывалилась весёлая компания молодых людей, обвешанная , с гитарой. В хорошем их настроении чувствовалось широкое раздолье раскованности, склонность к дерзости и стремление развлечься. Гулявшие по улице люди не с опаской, но с некоторым предубеждением посматривали на молодёжь – ребят рослых, сытых сильных и независимых в своём не то чтобы высокомерии или сознании безнаказанности. А, возможно, лишь в чувстве локтя товарища, который, как казалось каждому, за него в огонь и воду, только скажи он, подай знак или просто пожелай…

Душа и по сути творец компании – Коля. Лет двадцати трёх, рано поседевший по непонятной причине, с постоянной усмешкой на полных губах, он, свободно опустив расслабленные плечи, шёл на полшага впереди всех, а за ним остальные – помоложе, помельче, только Олег выделялся высоким ростом и крупной фигурой.

Любил Коля такие прогулки. Рабочая неделя позади, выспался. И ребята, по их словам – тоже. Идёшь, чувствуешь в себе нерастраченную силу, оттого и на других посматривающих с вызовом.

Санька, что шёл по левую руку, мягко пробежал пальцами по струнам гитары, по-девичьи охнул, давая знать, чтобы все подхватили куплет:

По деревни мы пройдём,

Ни к кому не пристаём…

По деревянному настилу, оставшемуся от старых времён, слегка в ритм притоптывали. Но сильно бил Женька, цыганистый, одетый в просторную красную рубаху…

Хорошо!

Посёлок, расстроенный, длинно протянулся вдоль речки одной улицей. Для прогулки достаточно пройтись из конца в конец – устанешь.

«Что если, – думал Николай, посмеиваясь задиристым выкрикам друзей при встрече с посельчанами, – завернуть вот сейчас за угол бывшего сельсовета и пройти шагов тридцать? Там дом Ленки. Она, говорили, к родителям из города приехала. Можно серенаду ей спеть, народ повеселить, Ленку позабавить, самим подурачиться. Всё сделать, как в кино показывают. Пусть вот Толя-певун наш за мою спину спрячется и споёт, Санька на гитаре играет, а я пение изображать буду. А? Потеха!»

Дом бывшего сельсовета обветшал, облетела штукатурка. Поравнялись с ним.

Предложение Коли всем показалось распрекрасным, и компания, наперебой предлагая подробности предстоящего спектакля, завернула за угол на узкую улочку…

Всё изменилось вдруг сразу.

Запах – дымом пожарища потянуло.

Освещение – мрачные тучи набрякли ноябрьской безысходностью.

Справа, на месте аккуратных зелёных дворов, открылось утоптанное бугристое поле. А перед дружками серой группой замерли странные люди в касках.

– Э-то же… немцы! – шелестнуло за спиной Николая, сошедшегося грудь в грудь с неожиданно возникшими, словно приведениями, солдатами.

Он и сам понял, кто они, увидев перед собой худых жилистых неопределённого возраста людей в немецких касках, с автоматами, прижатыми к груди. В их глазах, до того тусклых и усталых, забился разгорающийся блеск удивления и страха от внезапной встречи.

У Николая дрогнули колени, подвело живот, каким-то внутренним звериным чутьём он осознал смертельную опасность, готовую обрушиться на него и его друзей.

Несколько минований длилось осознание встречи, недоумённое рассматривание друг друга. Перед пропылёнными, не выбритыми и голодными солдатами, патрулём или разведкой, чудным видением возникли на голову их выше молодые, незапуганные и неистощённые ужасами войны, ребята…

Жалобно гуднули струны гитары, и Санька, бросив её, согнулся и бросился в сторону, в поле. Короткая очередь, прямо с груди, разорвала на Саньке кремовую с погончиками рубаху. Санька свалился неподвижным кулём.

Ещё секунда… Длинная, вместившая в себя осознание случившегося, принятия решения и начала действия.

Из-за Николая полыхнул красной рубахой Женька и, бодая головой, сильно ударил впереди стоящего фашиста. Следом за ним Николай, как учили в армии, сделал резкий выпад, перехватил поворачивающийся на него ствол автомата, выкрутил его из рук противника и с силой ткнул автоматом в его лицо…

Ещё секунды назад они шли, ища веселья, спокойные, радостные, мирные, и, вдруг, неведомым образом выпав из своего времени, схватились в яростной рукопашной. Свободно вдохнули, но натружено выдохнули от внезапно налившихся мышц, страха и ярости, ударивших по нервам.

Дрались неосознанно, ведомые инстинктом воспоминаний других, прошедших войну, своих дедов и прадедов.

– Автоматы! – кричал Николай. – Отбирай!

Сам он держал автомат за ствол и бил им по каскам – стрелять по людям он и забыл, и не мог.

Но, когда в распавшемся клубке тел он увидел, как Женька свалился под выстрелами в упор, он ощутил в себе некое знание, как будто уже не раз участвовал в подобных схватках. Стал расчётливее, сумел охватить единым взглядом всех и оценить обстановку.

Они – сильные и здоровые – проигрывали.

Недвижно и неловко лежал Женька, сигналом опасности горя рубахой. Олег, схватив двух солдат, гнул их к земле, в руке одного из которых зловеще блестело жало ножа. А Толька изнемогал в схватке один на один с с упавшим вместе с ним немцем…

Выстреливший в Женьку, завалился от пуль Колькино автомата. Двое обезоруженных привлекли к себе внимание остальных ребят, забывших оглянуться, занятых только борьбой. Однако один фашист отбежал метров на десять и готов был на выбор бить по всякому, кто ему подвернётся. И первой целью был он, Николай, остальные прикрыты, увязанные друг с другом. Он сделал почти бессознательный рывок в сторону, упал, автомат запрыгал в его руках…

Внезапно ярко вспыхнуло далеко склонившееся к западу солнце.

Первым очнулся Женька, протёр глаза, ощупал на груди пробитую в трёх местах рубаху, приподнялся, сел. Рядом тяжело дышал и растерянно осматривался Олег, всё ещё ожидающий неминуемого удара ножом. Кучкой толпились ребята. Злые, бестолковые. Из-за досок тротуара выглядывало искажённое лицо Кольки, водившего перед собой сжатыми кулаками. Все грязные, оборванные, расслабленные.

Сгрудились, непонимающе глядя друг на друга, словно встретились впервые и теперь пытались угадать, кто есть кто. По молчали и, не оглядываясь на Саньку, что стоял на четвереньках и тупо смотрел им вслед, выбрели на главную улицу…

– Подрались-таки, кобели проклятые! –сказала старушка, гревшаяся в закатных лучах солнца, но по интонации нельзя было понять – осудила она их или одобрила.

ШЁПОТ ПАМЯТИ

Игорю не спалось. Он знал, что не спит, но это не походило и на явь. Он лежал на правом боку, подоткнув под голову твёрдую подушку. Плечо упиралось в её скатанный край.

На душе было неспокойно. В кои веки приехал поохотиться на уток, а теперь мнилось – на собственную травлю.

Может быть, крепкий чай, выпитый перед сном, не давал успокоить ему мысли и нервы?

Игорь вздыхал и ворочался, с закрытыми глазами видел себя как бы со стороны. Отчего становилось тревожно и нехорошо. Вырванный из городской многовариантной круговерти и почти внезапно втиснутый в тесный мирок дома лесничего, он томился странными видениями с самого вечера, как только приехал в это скромное урочище.

Мучил вопрос: что позвало его сюда? Словно кто-то подстегнул. Собирался в спешке, гнал машину так, будто боялся опоздать. К чему?

Приехал… Тихое место, мирный бревенчатый домик, устоявшаяся благодать…

А спокойствия нет!

Тяжелела голова. Заболели глаза, им становилось тесно в глазницах. В доме прохладно – летом до поздней осени не топлено. А ему жарко и потно.

И необычное чувство: не он один подсматривает за собой, но и кто-то другой, связанный с ним какими-то тесными узами, с тревогой и надеждой наблюдает за его ночным бдением.

Ночь, казалось, не имела конца и тянулась в бесконечность…

Стряхивая дурман, он встал и вышел на крыльцо покурить. Комары налетели скопом, слив отдельные тонкие звуки в зудящую музыку, усугубившую тоску и тревогу.

Дымок сигареты слегка отринул орды насекомых, но теперь стали ощутимы болезненные их укусы ног, рук и спины.

Лучше бы не выходил…

Всю ночь зверь изнемогал предчувствием опасности. Это чувство возникало в нём самом, а не от запахов и шорохов леса и камышей. Время от времени он густо и непроизвольно взрыкивал, словно что-то толкало его подвздошье, мышцы непроизвольно сокращались и быстро выходящий из лёгких воздух заставлял колебаться горловые мембраны. Глухое ворчание разносилось окрест, пугая слабых и предупреждая независимых.

Но в таком предупреждении не было причин, и всё-таки его горло посылало в ночь грозное звучание. Он был сыт и по-своему счастлив от сладкой ягоды и корешков, съеденных за день, от дюжины рыбёшек, выловленных в озере. Сегодня ему необычайно везло. Однако спокойствие не наступило, обычно снисходящее к сытому вечеру и прохладной ночи.

Кусались маленькие твари, забравшиеся в поредевшую шерсть, что-то прогрохотало высоко в небе. Но не это беспокоило медведя.

В смутном его сознании горели странные звёзды чьих-то глаз. Это они, внимательные и настороженные, вызывали его непроизвольное рычание. Это они томили его предчувствием и каким-то воспоминанием о событиях, которые с ним никогда не происходили.

Шерсть на загривке топорщилась. Ночь тянулась долго и бесцельно. Точно избавления ожидал он, когда огромный огненный ёж поднимется в высь и прогонит темноту…

– Ты смотри, Игорь! Тут медведь бродит. Большущий, – предупредил лесничий. – Малинники обирает. Я его никак шугнуть не могу. Да и пусть… Так что ты лучше держись бережка речки до самого озера. Там-то в камышах и жди зорьку.

– Лишь бы летало что… Когда-то промахов не давал.

– Ну-ну… Уток хватает.

Игорь сошёл с крылечка тяжёлой походкой, как будто ночь простоял на ногах без движения. Заходя за пышный кустарник, махнул лесничему рукой. В седеющей дымке утра и дом, и лесничий казались серыми и плоскими как карандашный рисунок.

Места эти Игорь знал, бывал здесь много, правда, лет назад, потому довольно быстро добрался до спокойного зеркала озера и, стараясь меньше шуметь, прошелестел камышом и выбрал позицию.

Небо светлело и где-то ударило крыло по воде…

Свежий утренний ветерок принёс запах стоялой воды и гниющей травы. И – запах человека.

Да, это был человек, но в его запахе зверю почудились те тона, которые он сегодня вспоминал и которые сам никогда ещё не осязал. Запах из не его бытия.

Это не понравилось ему. Он заворчал уже привычно и знакомо, и его ворчание предупреждало – он выходит на охоту. А запах человека раздражал, но в то же самое время притуплял чувство опасности, обычно исходящее от людей. Не было в нём пронзительных, заставляющих свирепеть, составляющих.

Медведь слизнул каплю росы и неторопливо побрёл через кустарник и валежник к озеру, где вчера так удачно ловил рыбу и откуда сегодня долетал завораживающий запах странного человека…

Стоя среди камышей почти по пояс в воде, Игорь ощущал сладкую истому от осязания влажного воздуха, тишины, полной подчёркивающей её звуков, от лёгкой тяжести в голове и не отдохнувшего тела. Токи пробуждающейся природы после ночи проникли в него, и он составлял одно целое с ней. Где-то плеснула рыба – это громче стукнуло сердце; прошумел для пробы сил ветерок – это возникла какая-то мысль, заняла на мгновение мозг и пропала без следа; посветлело вокруг – это глаза стали зорче…

Недалёкий рык медведя пронзил Игоря и как будто достал до каждой клетки его существа. Словно стрелы вонзились в ядра их и вызвали болезненно-радостное воспоминание. Воспоминание чего-то такого, о чём Игорь не подозревал и не должен был иметь в памяти. Помнил не он, не его память. Помнили пораженные звуком и предчувствие клетки его тела, головы, конечностей. Они заставили человека пригнуться, ищуще осмотреться и издать нечленораздельный вскрик.

Зверь ответил похожим откликом, точно эхо отозвалось…

Они встретились…

Человек, облачённый с ног до головы в резину, искусственный шёлк и в хитроумно обработанные металлы, вооружённый средством, убивающим всё живое на огромном расстоянии от него, наделённый изощрённым разумом, постигшим прошлое, настоящее и будущее, проникшим вглубь и ввысь мироздания, осознавший своё место в нём.

И зверь, запрограммированный инстинктами, укрытый собственным мехом, довольствующийся только тем, что видят глаза и чует нос, реагирующий лишь на то, что касается непосредственно его.

Они встретились и стояли друг против друга, готовые сделать последнее, возможно, в своей жизни движение.

Но ворчание медведя на самых низких регистрах совпало и гармонировало с ответными более высокими звуками, издаваемые человеком, которому было сладостно и необыкновенно легко вот так в унисон поддерживать пока что непонятную его разуму игру голосовых связок.

Поднятая на загривке шерсть медведя опала. Замертвевшие на цевье ружья руки человека ослабли. Запах зверя напоминал человеку о чём-то родном и необходимом, что давным-давно, ещё до его рождения, было забыто или потеряно поколениями пращуров. А сумеречный взгляд медведя полыхал калейдоскопом видений, которые дополняли и взгляд человека…

«Это брат!.. Это же родной брат!..»

Нет, таких слов Игорь не произнёс, потому что открывающемуся чувству не было названия, для его выражения не существовало слов, и, чтобы сказать о нём, нужна вечность.

Своему необъяснимому ощущению близости он находил отклик в переживаниях зверя, непривычным ему и тревожным. Игорь пытался бороться, но память каждого атома его существа, пронесённая тиражированием за многие миллионы лет, не отпускала, не давала отвлечься, сбиться с воспоминаний.

«Это же мой брат, мой отец, мой сын!..» – инстинкт родственных уз достиг такой силы, что пробудил в звере не испытываемую им никогда тягу сравняться с человеком, стать равным ему. Конечно, он ничего не знал о разуме, так что равенство представлялось не на его основе, а на некоторой общей волне, соединившей их, когда они были увязаны единым кроветоком в утробе матери. Был ли у них тогда хотя бы какой-то проблеск сознания или не был, их, будущих её потомков, не волновало, не мешало развиваться по законам природы…

«Он мой брат!.. Не мой…не мой… Но он брат, родной брат… Родившийся от нашей матери, но… почему мы теперь так непохожи, так отличны? Мы, братья?

Необычно, что и он меня узнал…»

Кто так подумал: человек или зверь? Или их двуединое существо, оставшееся от единого предка, который поделил их, даже не подозревая о том, в утробе своей? Несчастная мать, дети которой неравны? Или гениальная мать, мать сразу человеку и медведю?..

И кто был рождён из них первым? Предтеча людей или медведей? Этого уже никто и никогда не узнает. И что произошло в те краткие для истории эволюции мгновения между появлением близнецов ли, просто братьев ли – тоже останется тайной. Но родство, впечатлённое в память генов, крови, клеток, фибры души вдруг проснулась, шепнуло и высветило тот затерянный во времени миг, и братья узнали друг друга, как узнавали при повседневных встречах, однако разделённые уже тогда будущим своим предназначением.

Урчал зверь, издавая забытые в современном мире переливы, тем же отвечал ему человек, и они понимали друг друга, ретроспективно переживали не столь уж безобидные многочисленные столкновения на дороге их предков: страх и ужас с обеих сторон; но и счастливые, хотя и редкие, сцены узнавания.

Где-то далеко, на самых затворках сознания затаилось разумное восприятие, и Игорь остро переживал необычность происходящего и старался анализировать своё состояние, дабы не утерять его, не забыть прочувствованное и внезапно раскрывшийся ему чарующий миг растворения во времени, необычный и ни с чем несравнимый. Будто подхваченный клубом зыбких испарений, его мозг связал чудовищный провал прошлого с настоящим.

Непередаваемое состояние, необыкновенные чувства, неописуемые ощущения!

Медведь, впервые обретший родственную сущность вне себя, жаловался как брату на несправедливость окружающего мира, но и он, подобно человеку, осязал и воспринимал всю невероятность случайной встречи с человеком. Но это не беспокоило его. Напротив, он впервые познал необходимость общения с человеком, и в эти мгновения ему казалось, что он по-настоящему поднялся на какую-то ступень вверх в познании. На ней у него произошло неожиданное озарение, и он смог осознанно оценить случившееся.

Возможно, только секунды разделяли их от какого-то действия или поступка. Медведь мог заговорить, мысля абстрактно, а человек прорычать, осязая мир звериным чутьём. Они бы поняли до конца своё родство, обнялись бы, побратались, как заведено от века жизни.

И так, наверное, происходило в предыдущих встречах. Недаром многие народы поклонялись медведям как братьям, как предкам, чтили их как сакральные, табуированные существа. Всё возможно…

Страшный взрыв ожёг вселенную, обрушился неожиданным обвалом и ударил по всем струнам души и тела Игоря с такой силой, что он тут же потерял сознание. Он уже не видел, и не слышал, как сквозь камыши продрался запыхавшийся от быстрого бега и тревоги лесничий с дымящимся ещё стволом ружья, бросился к нему, тонущему в озере.

А рядом с предсмертным стоном завалилась глыба медведя. Стон его напоминал человеческий.

– Ишь ты, как испугал, бродяга! – приговаривал лесничий, хлопоча вокруг Игоря, и звал: – Игорь!.. Очнись!..

КАПУСТА

События последних дней – как в страшном сне.

Но ведь было это, было!..

На двухнедельную поездку в совхоз убирать капусту я согласился сразу. Хуже было моему другу Алёшке – у него намечалась свадьба через двадцать дней.

Начальник наш, ещё молодой, на сетование Алёшки засмеялся и сказал:

– Вот и будет время подумать. – И добавил: – Все мы после института с капусты начинали. Не вы первые, не вы последние…

Алёшка пообещал кому-нибудь пожаловаться.

Утром следующего дня мы сели в автобус. С нами на капусту направлялись ещё: «дядя Треков», как он представился, с длинным лошадиным лицом грушей (черепная коробка в мяч футбольный, а челюсть нижняя носком сапожка), и четверо ребят – весёлых, шумливых. И все отнеслись к нам с Алёшкой как бы свысока.

Привезли нас на поле, которое в день не обежать. Кочаны капусты, что головы войска противника, закопанного в землю по горло.

Вот-вот, именно, по горло закопанного…

Бригадир местный поселил нашу компанию в барак прямо в поле.

– Рановато вы приехали, – обрадовал он нас. – Но ничего. Поживите, присмотритесь. А денька через два начнём.

А кругом – грязь непролазная.

Алёшка сюда ехал, туфли прихватил – к невесте собирался наезжать, а теперь стоял в резиновых сапогах и плаксиво говорил:

– Как же отсюда выбраться?

Да, ладно, не в Алёшкиной невесте и не в грязи дело.

Четвёрка весёлых ребят посовещалась и говорит:

– А что, дядя Треков, поиграем в капусту?

Дядя Треков крякнул через маленький рот, потом попытался надуть впалые тощие щёки, и ещё больше стал походить на грушу.

С этой минуты и начался сон… Или бред… Алёшка до конца, как я понял, не выдержал, сбежал, а я то ли покрепче, то ли любопытнее оказался. Да и бежать мне не к кому.

Получив согласие от дяди Трекова, ребята разделись, выскочили босиком и нагишом в грязь, побегали по полю и остановились на небольшой проплешине, где капуста почти не росла из-за слякоти. Встали в кружок, но в шагах двух друг от друга, запели что-то бодрое и в такт песни стали топтаться на месте.

«И это развлечение?» – подумал я тогда с презрением, глядя как под их ногами земля разжижается, расступается, а они погружаются в неё.

Минут через десять-пятнадцать они уже по колено…

Топчутся и поют…

А дядя Треков в это время наносил на лицо грим: чёрный на одну сторону, белый – на другую, а красным оконтурил глазницы. Клоун, но страшновато. Откуда только краску взял?

Дело к вечеру, а они всё топчутся. По пояс уже провалились. Поют и смеются.

Дядя же Треков стал разрастаться головой до размера метеорологического зонда, но раскрашенного; и закачался на тонкой шее. И так вот, качая головой-шаром, определился дядя между бараком и теми четырьмя, что в землю уходили, и тоже стал топтаться.

Тут-то, кажется, Алёшка не выдержал:

– Я пока в город. У меня месяц пред медовый!

Засмеялся, переобулся и ушёл, прыгая с одного сухого островка на другой.

Вот и ночь наступила.

А ребята по плечи уже. Гогочут, на меня глазами косят – не повернуться им уже. На мою просьбу остановиться, отвечают:

– Не мешай! Мы ещё не созрели!

К дяде я не подходил – страшно! Голова его всё распухает, туловище уменьшается или тоже в землю втаптывается, а шея всё длиннее и тоньше.

В бараке темно и сыро. Заснул я с головной болью.

Проснулся. Утро ясное, ветерок тёплый с юга подул.

Я вспомнил вчерашнее, выскочил из барака. Волосы мои замёрзли от увиденного.

В шагах пяти от меня почти трёхметровая в диаметре, будто пустая голова дяди Трекова. Ветер клонит её к земле, раскачивает. Выкрашенная чёрным половина лица отощала, провалилась, только височная кость на полметра выперла в сторону, отчего глаз казался приклеенным. А вторая половина лица – порозовевшая, сдобненькая такая, глаз заплывший, – смеялась.

– У-у!.. – по-волчьи приветствовала меня голова дяди Трекова.

Я её сторонкой-сторонкой. Думаю, вот-вот его шея, ставшая не толще карандаша, оборвётся.

По полу капустному бродит, вижу, птица странная: сверху как журавль, а снизу ноги верблюжьи. Ходит она, клювом в кочаны капустные долбит. Ударит, посмотрит искоса одним глазом, и к следующему.

И вижу, ещё пяток её шагов и клевков, как она до голов ребят доберётся.

– Кыш ты! – заорал я вне себя, бросаясь птице наперерез.

Она удивилась, отвернулась и по-собачьи ногой на меня землёй швырнула.

– Правильно,– сказала одна голова.

– Молодец! – подтвердила другая.

А третья приказала:

– Гони её! Мы зреем, а она мешает.

– Вы вылезать собираетесь? – закричал я и на них.

– Зачем? – отозвалась первая голова, рыская по мне глазами.

– Нам и так хорошо! – похвалилась вторая голова.

– Мы дозреваем, неужели не видишь? – возмутилась третья голова и фыркнула.

Четвёртая молчала. Она уже и на голову не походила, как мне представлялось. Этот участник игры в капусту по уши провалился, одно лицо небу подставил. Муха по его лицу ползает, а он её, гримасничая, сгоняет.

Помог я ему, прогнал муху и других, налетевших к теплу насекомых. Отодрал от барака увесистую палку, чтобы птицу не подпускать. А она так и норовит кому-нибудь из ребят по голове длинным твёрдым клювом садануть.

Весь день я кружил вокруг играющих. Площадку вытоптал, а солнце и ветер подсушили и уплотнили её.

Опять спал. Мёртвым сном.

Утром проснулся с мыслью откопать ребят. Это же уму непостижимо играть в такие игры! Мало нам вина, наркотиков, токсичных зелий, так игры ещё такие вот появились!

Проснулся и слышу – скрипит что-то с повизгиванием.

Оказалось, это голова дяди Трекова, облупившаяся, серая, на шее-ниточке как на вертлюге болтается, скрипит. Скрипит под ветром и в пыль потихонечку рассыпается.

Ребята…

Их головы – одни посмертные маски на утоптанной мной площадке. Высохли, глаза помутнели, остановились. На лицах трещины. Ветер дует, сглаживает их черты.

Сижу рядом с ними и плачу.

Появился бригадир местный.

– О! Капусту убирать пора! – говорит с энтузиазмом. – А где народ?

– Вот что от них осталось, – показал я на четыре кочана капусты. – Я тут один в живых остался…

– Ага! – приуныл, было, бригадир. И уже живее добавил: – Не один. Ещё кто-то остался.

Смотрю, и правда. Алёшка в громадных резиновых сапогах напрямую по полю идёт, а начищенные до блеска ботинки в руках несёт.

– Привет, чудик! Ты так здесь три дня и просидел?

Я ему начал рассказывать про птицу странную, про рассыпавшуюся в прах голову дяди Трекова, про кочаны капусты на месте зарывшихся в землю ребят, а он:

– Совсем ты здесь ошалел. Один-то… Они же все со мной на одной электричке в город уехали.

Не стал я с Алёшкой спорить. Он женится. Для него сейчас всё – розовый туман.

А то, что было, то было!

Ни дядя Треков, ни те четверо ребят на уборку капусты не вернулись.

Да и на работе, когда я вернулся с уборки капусты, никогда ни кого из них встречал…

Значит – было!