Ходоки во времени. Освоение времени. Книга 1

Маленький подвижный начальник бегал перед мрачным и усталым Иваном и, наливаясь краской, выкрикивал:

– Мальчишка! Что ты себе позволяешь? Из-за тебя…

Одним словом, он накричал, а Иван ответил. От всего сердца. Высказал всё о заказчике, об управляющих субподрядчиков и некоторых других личностях.

В среду, в самом начале рабочего дня, когда ещё кровь не успела согреться, позвонили из бухгалтерии и – вполне справедливо – взгрели Ивана за неправильность каких-то оплат в прошлом месяце, а получасом позже Иван узнал, что монтажник Ступаков, краснобай и прощелыга, заявился на работу в нетрезвом виде и учинил дебош. Не успел прораб с ним расправиться по-свойски, как по звонку, подобному воплю утопающего, ему пришлось помчаться выяснять отношения с автобазой, не приславшей по договору технику на объект. Потом…

К обеду Иван созрел.

А после обеда намечался новый неприятный раунд с начальником, но вместо этого он движением фокусника подсунул секретарше, милейшей Алле Григорьевне, заявление об увольнении по собственному желанию.

Алла Григорьевна, женщина впечатлительная, к Ивану неравнодушная, едва не свалилась в обморок.

– Иван Васильевич! Ваня, – только и успела она сказать ему в упрёк.

Он подхватил её под локти и силой втиснул в двери, ведущие в кабинет начальника.

Начальник, с видом распаренного любителя бани, выскочил в приёмную. Потряс бумажкой в воздухе и демонстративно подмахнул заявление. И лишь когда Иван на цыпочках уходил, начальник вслед ему бросил нехорошие слова.

А Иван, обернувшись…

Ну, он тоже знал много таких слов!..

По телефонному номеру, данному Симоном, отозвался приятный голос явно немолодой женщины. Иван скороговоркой выложил свое согласие встретиться с Симоном и доном Севильяком. Ему ответили:

– Ждите!

Чего следует ждать, хотелось ему узнать, однако из трубки раздались сигналы отбоя, а на повторный вызов никто не ответил.

…И он ждал.

Весь четверг, и пятницу, и субботу, лишь ненадолго выбегая из дома, чтобы прикупить еды, дабы не прозевать прихода гостей, телефонного звонка от них или простой реализации из небытия прямо в его квартире.

А телефон как взбесился, оправдывая определение самого Ивана: Телефон – это зло!. Звонили с работы, друзья кое-какие, незнакомые, ошибшиеся номером. Одни увещевали, другие бодрыми голосами поддерживали в «неравной борьбе», третьи извинялись, уточняли, куда это они попали, и опять звонили…

Такое продолжалось целыми днями. Иван не оставался в долгу: первых, вторых и, тем более, третьих посылал к чёрту и просил к нему больше не звонить. В него словно бес вселился, и он безрассудно жёг за собой мосты с прошлым…

До чего же точно подмечено: нет ничего хуже, чем ждать да догонять. Пытка. Круги ада.

Иван ждал…

Иван согласен

– Ну-у, дорогой! Если бы мы, представь себе, в то утро пришли к тебе прямо сюда, наговорили бы кучу непонятностей, поверил бы ты нам? Если честно… То-то! Боюсь, что ты бы вышиб нас из квартиры, а?

Симон, одетый подчёркнуто элегантно в тройку, сидел в своей чинной позе, как монарх на троне. Он обстоятельно отвечал на вопросы Ивана, заданные после того, как они, Симон и дон Севильяк, с шумом и топотом, что в Ивановом представлении никоим образом не могло к ним относиться, ввалились к нему домой субботним вечером и, широко разводя руки прямо с порога, искренне и с приязнью бросились обнимать хозяина.

От них хорошо пахло вином. Дон Севильяк предстал в просторном, прекрасно сидящем на нём костюме цвета морской волны в непогоду и выглядел обычным человеком, правда, уж больно здоровым и большим. Его широкий галстук украшала алмазная заколка, а запонки играли крупными камнями. И весь он был добрым, покладистым и весёлым.

Они пришли к Ивану, словно по-настоящему в гости, как принято у закадычных друзей, точно они знакомы со школьной скамьи. К тому же Симон дважды, подчеркивая это, с улыбкой упомянул полузабытое Иваном собственное школьное прозвище – Грибок, полученное в начальных классах за малый рост.

Иван же встретил их такими словами, мол, товарищи мои новые, забирайте меня со всеми потрохами! Делайте со мной что хотите, так как прораб из меня как из утки селезень, а начальство-то меня не любит и обижает. Монтажники же будто сговорились и норовят меня, бедного, довести до тюрьмы, нарушая правила техники безопасности!

Дон Севильяк смеялся славным, но таким могучим смехом, что дребезжали в окнах стёкла, и время от времени ласково отзывался дверной звонок.

Они выставили умопомрачительно дорогой коньяк и непринуждённо, но напористо попросили есть. Иван быстро накрыл на кухне стол и накормил их, чем мог.

Коньяк пошёл хорошо, бутылка большая, так что успели обсудить всё и вся.

Договорились об отказе со стороны Ивана делать самостоятельные попытки перемещения во времени и о том, что с завтрашнего дня у него появится учитель, он всё расскажет, покажет и познакомит с азами их общего дела – вернее они сказали нашего общего дела – ходьбы во времени.

Так вот после всего этого Иван и задал свои вопросы: для чего это они в прошлое воскресенье устроили цирк – перенос тела, то есть его самого, в другое помещение, отгрохали просторное царское ложе, воскурили дорогие благовония? К чему понадобилось такое странное поведение и одеяние дона Севильяка, показная вспыльчивость и показная же якобы обескураженность Симона от некоторых заявлений Ивана, и тому подобные кривляния?

Вот Симон и принял на стуле позу фараона, отвечая Ивану:

– …поверил бы ты нам?.. С твоим характером, Ваня, даже близким друзьям твоим трудно, а уж незнакомым и подавно. Мы же тебя изучили, прежде чем придти к тебе. Оттого мы, подумав, решили устроить, как ты выразился, цирк… И признайся, – Симону очень хотелось, чтобы Иван признался, у него даже лицо округлилось, – тебя эта непонятная обстановка потрясла? Да? А вид уважаемого Севильяка убедил тебя в необычности происходящего?.. Ха-ха! И ты поверил нам! Мы всё правильно рассчитали!

Симон залился колокольчиком, дон Севильяк радостно подхватил, вызвав переполох среди слабо устойчивых предметов: всё вокруг задребезжало, зазвонило, затукало.

– Но я вас тоже… Тоже… – напыжившись, Иван, наконец, вставил сквозь смех и своё словечко. – Разговором о терминологии потряс! Ты, Симон, чуть не готов был на меня с кулаками наброситься? А?

Гости рассмеялись ещё веселее.

Захлебнувшись смехом, дон Севильяк парировал:

– Ах, Ваня, мы все твои штучки предвидели.

– Ну да, – усомнился на мгновение Иван и тут же сразу поверил ему.

– Конечно, мы не знали точно, что ты нам преподнесёшь конкретно, но готовы были ко многому. – Иван был восхищен ими, Симон видел его горящий взгляд и продолжал: – Так что мы тебя, Ваня, раскусили полностью, и ты сработал, как сейчас говорят, по схеме. Вот!

– Так вы что, – поперхнулся Иван, – и увольнение мне из СМУ устроили?

Он мог поверить во всё, что они скажут: начальника на него натравили, монтажнику ногу в кабельное кольцо засунули, даже Ступакова подпоили. Да и на него как-то воздействовали, чтобы он поступил так, как им нужно.

– Э, нет. Ты себя, Ваня, плохо знаешь, – Симон укоризненно поднял белёсые брови и погрозил пальцем. – Уж здесь-то мы ни при чём. Хотя догадываемся, как это безобразие выглядело… Рубил сплеча, наговорил сорок бочек арестантов, хлопнул дверью. Так?

– Так, – подтвердил Иван и опустил вниз глаза, в нём шевельнулись остатки совести, о которой он позабыл в эти дни.

Учитель

Он в квартиру Ивана свалился, словно с неба – злой, худой, взъерошенный и дикий на вид.

– Я никогда! – кричал он надсадно и кому-то грозил грязным кулачком жилистой руки. – Я никогда не позволю обращаться с собой как с самым последним вертом!.. Верт проклятый!.. – Он вытянул птичью шею и, глядя куда-то в пространство, по петушиному проголосил: – Имею право, имею право!

Иван в это время, с понятным волнением ожидая прихода обещанного Учителя от ходоков, наводил порядок в квартире и как раз домывал пол в прихожей. А это, невесть откуда свалившееся пугало, не по размеру сапожищами топчется по вымытому. На каждом сапоге по пуду грязи или глины какой-то. Отваливаясь от его ног, она летела во все стороны, доставая до стен.

Иван, опешивший от наглости незваного гостя, в сердцах даже тряпкой об пол шмякнул, до того ему было обидно. И незамедлительно подступил к пугалу в рваном одеянии с вполне естественным намерением, то есть, надавать ему как следует по шее и выбросить вон из квартиры.

Первая часть задуманного удалась на славу. Так ему казалось. Однако, похоже, не слишком повлияла на поведение незнакомца. Тот, по-видимому, даже не заметил, что его бьют. Начав выполнять вторую часть намерений, Иван вдруг неожиданно осознал небольшую подробность появления этого чуда в образе человека – он попал к нему не через двери.

Вися в руке Ивана, тот тем временем продолжал вопить в том же духе:

– Вы мне, – орал он, не сбавляя тона, глаза его были безумны. – Вы мне не указчики! Ишь, сколько вас развелось на мою голову! Каждый верт, – им уже в третий раз было упомянуто новое, недавно узнанное Иваном, слово. – Каждый верт барахольный будет здесь надо мной командовать!..

У Ивана мелькнула страшная до неприятности догадка.

Этот… Это… чучело имеет какое-то отношение к нему, вернее к ним, ходокам во времени. Иван засомневался и приостановил свои действия, не зная как поступить дальше.

Тут в дверь позвонили. Иван бросил безумца, тот упал ему под ноги, как только был выпущен из рук. Кто-то звонил не переставая. Иван открыл дверь. На пороге, глыба глыбой, объявился дон Севильяк, густо обросший ржавой щетиной недельного возраста (ещё вчера он был тщательно выбрит), оборванный и злой не меньше первого типа.

У Ивана тоже вскипела злость, подстать их злости. Что это они, решили сделать его квартиру проходным двором? Однако ничего путного он не успел произнести.

Дон Севильяк, невидяще никого и ничего перед собой, оттиснул хозяина в сторону, к стенке, согнулся, чтобы не стукнуться головой о притолоку, и шагнул в прихожую, топоча громадными в глине же сапогами. Грязь полетела комками.

– Ты уже здесь!? – крикнул гигант. Вся квартира дрогнула, на кухне что-то упало и разбилось. У стоявшего рядом Ивана зазвенело в ушах. А, до сих пор лежавший на полу и без умолку изрекающий проклятия человечек, притих. – А ну встань, не позорься! Посмотри, на кого ты стал похож! Стыдно! – Тут же дон повернулся к Ивану и сказал, будто бы он прилично вошёл, поздоровался и продолжил давно начатый светский разговор: – Это, Ваня, твой учитель.

Иван почти с испугом поглядел на огородное пугало, которое ему прочат в учителя.

– Однако… у вас и манеры, – только и нашелся он, как отреагировать на заявление дона Севильяка.

– Его зовут Кáменом. Кáмен Сáрый… – Громыхнул: – Ты встанешь? Или тебя поднять? – И опять Ивану задушевно: – Знаешь, Ваня, сколько я с ним за эти дни мучений принял, сколько он мне нервов попортил! – Дон Севильяк от слова к слову накалялся и повышал голос. – Посмотри только на него. Это же нечто немыслимое! Камен, ты слышишь, кто ты есть?

– Я тебе… паршивый… – вяло отозвался Сарый с кислой миной на худом лице.

– Молчи уж, горе моё! – И вновь обратился к Ивану нормальным голосом: – Ты не думай, Ваня, он человек хороший. Не думай о нём ничего плохого. Просто у него иногда такое бывает… Скоро пройдёт. Я же, знаешь, где его разыскал? Естественно! Опять в Фимане! Тёпленького оттуда выволок… Ты… Ты не знаешь, что такое Фиман?

Дон Севильяк выпучил на Ивана безумно-бессмысленные, на выкате глаза, точно увидел его впервые.

!Бандит!» – подумал с некоторым беспокойством Иван, глядя на его обросшие щёки, завитушки волос на кадыке и буйно-волосатую грудь, которая открывалась под бахромой рваной одежды – не то халата, не то длинной рубахи. Иван не мог бы точно определить, как это одеяние могло называться.

С кем это он связался? Погромщики какие-нибудь. Пройдохи, а не ходоки во времени. Или, может быть, они снова представление устраивают? Так зачем? Только вчера обо всём договорились как будто.

В дверь кто-то позвонил. Прежде чем открыть, дон Севильяк, неласково осведомился, будто распоряжался в своём доме:

– Кого ещё тут принесло?

«Кто-то из моих соседей», – запоздало подумал Иван и занервничал. Эти двое так кричали, что, наверное, весь дом всполошили…

– Спокойнее, дорогой.

В проёме двери, как на экране телевизора, обозначилась вычурно изысканная, на фоне других участников событий, фигура Симона. Костюм из серой шерсти элегантно облегал его худощавое подобранное тело. Он был в шляпе с большими полями и курил большую сигару. В его руках – трость. Таких Иван никогда не видел, разве что в старых фильмах, – тонкая, изящная, необходимая в руках, затянутых белыми, подстать рубашке, перчатками.

– Нашёл?

Негромко спросил он дона Севильяка между двумя неглубокими затяжками, вернее попыхиваниями сигарой. Изо рта он её не вынимал, перебрасывая из одного уголка губ в другой.

От дыма смотрел на всех, прищурившись. Казалось, презрительно.

– Здесь, – отозвался, шумно переведя дыхание, дон Севильяк.

– Из Фимана?

– Оттуда, будь он проклят! Едва дотащил, а он ещё артачится, ругается. И…

– Ну, ну… – пых!.. – дорогой… Я, пожалуй, войду. А ты побрейся, переоденься, потом приходи сюда… – Дон Севильяк, не обронив ни слова в ответ, загремел сапогами на лестничной площадке. – Здравствуй, Ваня! – Симон переступил порог, улыбнулся и протянул узкую ладонь в перчатке для пожатия.

– Здравствуйте, Симон.

– Познакомились? – кивнул ходок на «учителя».

– Познакомишься тут, – буркнул Иван не очень вежливо, но без злобы, минутой раньше душившей его. Ему стало даже забавно оттого, что произошло, и он был в праве ожидать продолжения, хотя от недавнего возмущения никак не мог отойти. – Этот… вот, – он ткнул пальцем в сторону Сарыя, ставшего вдруг смирным и кротким, – объявился, весь пол перепачкал. А дон Севильяк так тут на него кричал, что, боюсь, на кухне вся посуда разбилась, а соседи мне теперь прохода не дадут, выясняя, с кем это я здесь подрался.

Симон, так и не вынимая сигары изо рта, вежливо нагнул голову с видом: давай говори, я всё выслушаю и вытерплю. Иван же стоял перед ним, элегантным и спокойным, в одних плавках, босиком, непричёсанный. Руки мокрые, под ногами грязь и тряпка половая.

Осознав своё положение, он не стал растекаться мыслью по древу, а махнул на всё рукой и пошел приводить себя в порядок, перешагивая через учителя каждый раз, как только надо было проходить из комнаты на кухню и обратно.

Сладковатый дым сигары заполнил квартиру. Иван не курил и не выносил табачного дыма – вечная проблема взаимоотношений с монтажниками. Но сегодня дым его не раздражал, а напротив, приятно щекотал обоняние и успокаивал. Сказал о том Симону. Тот хмыкнул, затушил сигару о подошву сверкающей штиблеты. Пообещал:

– Больше у тебя курить не буду. Приготовь, Ваня, пожалуйста, ванну. Обмоем твоего учителя.

– Что, получше не могли найти? – Иван помаленьку отходил, и его реплики перешли в ворчание.

Симон почти повторил характеристику дона Севильяка, данную учителю:

– Он учитель хороший, но слегка… как тебе сказать, странноват, что ли при первом знакомстве. Но поверь пока на слово. Как человек и как учитель он хороший. Ты его ещё узнаешь.

– Возможно, – неуверенно отозвался Иван, убирая тряпку и ведёрко с грязной водой.

Учитель стойко сидел на полу, хлопал глазами и молчал. Казалось, он не замечает никого вокруг и не слышит разговоров о нём.

– Ладно уж, – с вздохом согласился Иван. – Будет ему баня.

– Ты потом его тряпьё выброси. И дай ему свой спортивный костюм, – Иван даже не удивился осведомлённости Симона о своем гардеробе, – но обуви никакой. Я же пойду, поставлю чай. Его покормить надо.

КЕРГИШЕТ

Сарый, вымытый, причёсанный и порозовевший, сидел на кухне. На нём красовался громадный для него старый спортивный костюм Ивана. На ногах – вязаные носки. Их Иван надевал, делая лыжные пробежки. Учитель пил чай из блюдечка с шумным прихлёбыванием, не забывая вскидывать красивые карие глаза то на Ивана – изучающе, то на Симона – виновато.

Ему было лет под пятьдесят, впрочем, такого сорта людям можно дать и тридцать, если бы не мешки под глазами да не дряблость кожи на шее. Лицо продолговатое и слегка усохшее. Прищур глаз говорил о лукавстве и веселости характера, но ни того, ни другого Иван у него не заметил ни сейчас, в день первой встречи, ни потом, по прошествии многих месяцев обучения. Зато это с лихвой проявилось позже…

Большие воскового цвета уши топорщились под длинными, седыми, редкими волосами.

И это всё, что мог бы сказать о нём Иван Толкачёв – его ученик.

Быть может, ещё, что роста учитель, уже без кавычек, среднего, и со стороны казался тщедушным и слабосильным. Как потом убедился Иван, это было обманчивое впечатление: силы Камену у других не надо занимать, своих достаточно.

– Ух! – выдыхал учитель после каждого глотка чая, покрываясь обильным потом.

– Хватит! – нарушил затянувшееся за чаепитием молчание Симон. – Давайте-ка я вас, друзья, познакомлю, так сказать, официально. – Учитель хрюкнул и протяжно всосал в себя чай. – Это, Ваня, твой учитель. Его имя – Кáмен Сáрый. Псевдоним, а как зовут по-настоящему, он тебе сам, может быть, когда-нибудь расскажет…

– У тебя тоже псевдоним?

У Симона на лбу сбежались морщины.

– И да, и нет. Сегодня речь не обо мне. Я говорю о нём. Это лучший учитель из доступных нам… И вообще, лучший. Во всяком случае, на данный момент. – Симон нахмурился. – Поймёшь позже. А сейчас… Камен, отвлекись и познакомься со своим учеником. – Камен мигнул и без видимого интереса уставился на Ивана. Очередной ученик – какая невидаль, говорил его взгляд. – Камен, перед тобой КЕРГИШЕТ!

– О-о! – Сарый вскинулся, губы его распластались в невыразительной улыбке – первой с момента его появления в квартире Ивана. Сейчас он остро и заинтересованно осмотрел ладную фигуру представленного ученика и со значением, но несложно прокомментировал: – Угу!

– Зовут его Ваней. Иваном Васильевичем, – продолжал знакомство Симон. – Фамилия – Толкачёв. Ты должен научить его движению, выяснишь представление и…

Его перебило неожиданное появление дона Севильяка прямо из воздуха. Симон поморщился:

– Мы же договорились…

Чисто выбритый и вымытый дон Севильяк вновь одет был весьма экстравагантно: какая-то просторная нахальной расцветки длинная рубаха навыпуск под серым истрепанным пиджачком, прикрывшим лишь его спину и руки до локтей. Значительные ягодицы гиганта рискованно обтягивали то ли бархатные, то ли ещё какие ярко зеленые штаны по щиколотку. Башмаки на высоком каблуке надеты на босую ногу.

– У меня кто-то был, – игнорируя слова Симона, густо пророкотал он и, позабыв обо всех, схватил с подоконника пластмассовую вазу.

Тряхнув и мощно дунув в нее, якобы почистил, налил в неё чаю. Иван вспомнил, что вазу ему подарили лет десять назад, и она никогда внутри не мылась. Но предупредить не успел.

– Интересно, – задумчиво проговорил Симон, брови его заломились. – Я посмотрю, кто там у тебя был… А что-нибудь?..

– Не было там ничего! Перевернули вверх дном, порвали всё и попортили!

Дон Севильяк пил огромными глотками, не обжигаясь крутым кипятком. При этом сопел как паровоз под парами и упрямо избегал смотреть на Ивана. Он явно был расстроен, и как ни старался казаться если не равнодушным, то хотя бы спокойным, его по-рачьи выпуклые глаза, мимика и жесты выдавали с головой.

Иван встревожился.

– Что-нибудь произошло? – осторожно поинтересовался он, уверенный в своей причастности к событию.

Дон Севильяк отвернулся.

– Нет… Пока нет. – Симон прищурил один глаз, будто прицеливался, посмотрел в сторону Ивана долгим взглядом. Привычным движением потёр колени ладонями. Вытянул губы в трубочку и пожевал их. – Впрочем… – что-то решив про себя, заключил он, – вскоре я тебе, Ваня, кое-что расскажу, а пока что это… несколько преждевременно. – Он помолчал и, словно отбросив все мысли о случившемся с доном Севильяком, отрубил: – Успеется!.. Пока поговорим о другом. Итак, Ваня, Сарый будет жить у тебя. Слышишь, Камен?

– Как не слышать? – пробормотал Сарый, выхлёбывая, наверное, двадцатое блюдце чаю. – Вас послушаешь, так лучше здесь отсидеться. Да и КЕРГИШЕТ всё-таки… Интересно. Но сам знаешь, как оно бывает.

Симон недоверчиво хмыкнул.

– Проследи, Ваня, чтобы он на улицу пока не выходил. А чтобы отсюда куда-нибудь не улизнул, никакой обуви, как я тебе уже говорил, ему не давай. Знаем его… Впрочем…

Симон на некоторое время замолчал, чем воспользовался Сарый.

– Ну, что ты говоришь? – отбился он от наговора и налил себе новое блюдце.

– То и говорю. А это вот, Ваня, на твоё и его кормление.

Так и сказал – на кормление, и подал Ивану толстенную, листов на пятьсот, пачку денег. Крупными купюрами.

От их вида у Ивана, не привыкшего к таким суммам, появилось смутное подозрение о деятельности всех этих ренков и вертов, в том числе сидящих рядом с ним.

Выросший в достатке, он, тем не менее, цену деньгам знал. Поэтому отметал все выгодные, как некоторым казалось, предложения для получения легких деньжат, самих плывущих в руки во время внезапно наступившей в стране неурядицы в обществе и экономике. Боялся скатиться до животного состояния нувориша.

Потому он, беря у Симона пачку, замешкался. Симон заметил его состояние.

– Бери, Ваня, – сказал он твердо. – Мы твоё, мягко сказать, негативное отношение к ним знаем и одобряем. Но этими не брезгуй. Они того не стоят… Эти деньги чистые, если хочешь, и не связаны ни с какими тёмными делишками или преступлениями.

– Сразу видно, зарплата, – съязвил Иван, не зная как ему поступить в данной ситуации.

Дон Севильяк, похоже, позабыл уже о своих бедах и от предположения Ивана о зарплате загоготал. Сарый от неожиданного грохота выронил блюдце и, обжёгшись горячим чаем, подпрыгнул.

– Без ехидства не можешь? – осуждающе покачал головой Симон. Повернулся к дону. – А ты прекрати!

Дон Севильяк сразу остыл. Он смотрел на товарища, рот его ещё был открыт для хохота, но ни один звук не вылетал из него, словно их там, глубоко в горле, придавили, заткнув все выходы.

– Да, Ваня, это зарплата. В основном, Сарыю за твоё обучение. И плюс твоя стипендия. Устраивает?

– Вполне, – промямлил Иван. – Спохватился: – Что я с такой уймой делать буду?

Симон, вдруг, простецки почесал затылок, что совершенно не вязалось с его аристократичной внешностью и поведением.

– Найдёшь. Питайся сам и корми Камена, как следует, обнови гардероб… Что ещё? Ну, перестань, Ваня. У нас такие ставки. – Симон встал. – Нам пора. На днях к вам ещё заглянем, посмотрим, как тут у вас идут дела. До свидания, Ваня! Камен… Ты должен его научить как можно быстрее.

– Быстро, знаешь, что делается? – сварливо откликнулся учитель.

– Всё-таки, от тебя многое зависит.

В дверях Симон обернулся:

– Ни пуха, ни пера!

– К чёрту! – без энтузиазма поддержал его расхожей фразой Иван. Настроение у него ухудшалось с каждой минутой.

Сарый продолжал пить чай и после ухода Симона и дона Севильяка, потребляя немеренное количество сахара.

«Вот куда пойдут деньги», – подумал Иван с неприязнью.

Уроки ходьбы во времени

День и ночь в представлениях Ивана слились в единое понятие, так как Сарый не признавал ни их различия, ни времени вообще.

Вначале ученик дурел от его выходок, бестолковых и бессистемных, с его точки зрения, занятий и знаний, которыми его пичкал учитель. К таковым относились:

аутогенная гимнастика, так её называл Сарый, а ещё – предваряющей;

плоские анекдоты из жизни давно умерших людей, от которых, анекдотов имеется в виду, Сарый был в восторге;

гипнотические сеансы, когда у Ивана раздваивалось сознание не оттого, что это как-то воздействовало на него, а от занудности учителя и его веры в свои возможности на этом поприще;

уроки тарабарского языка ходоков во времени, быстро выученного Иванам, отчего Сарый не мог успокоиться и пытался начинать всё с начала;

основы каких-то несуществующих географий, топографий и тому подобное, не всегда понятное, но всегда легко осваиваемое учеником.

Кроме того, от его бесконечных чаепитий, разглагольствований и беспардонного поведения.

Ивану к тому же начинало казаться, что Сарый не спал вовсе и к этому же принуждал ученика, хотя на самом деле, ходок во времени только и делал, что спал подобно сурку зимой, но урывками и беспорядочно. Иван привык и знал свои потребности спать без перерывов часов восемь, только тогда он чувствовал себя человеком в силе, способным неутомимо ходить, бегать, работать, не злиться по самому незначительному поводу, воспринимать любой сложности информацию и кое-что соображать.

Каждый раз, когда, по мнению Сарыя, наступало утро, вне зависимости от часа суток, он поднимался с постели. В течение нескольких минут проводил необычную разминку. Так он называл медленное своё исчезновение из поля видимости – вначале его тщедушная фигура светлела и становилась схожей с изображением на негативе, выцветала и, просуществовав мгновение размазанной серой тенью, смешивалась с окружающим воздухом и пропадала, как будто её никогда и не было в комнате. Проходило несколько мгновений, он появлялся, проделывая всё в обратном порядке.

Поначалу его разминка Ивана слегка волновала, он переживал за Сарыя, потом попривык, справедливо считая, что у каждого свои недостатки. Если учителю нравится поступать именно так, то, какое дело до этого ученику?

Однако недели через две-три, Сарый, как у них теперь повелось, повелительно почирикивая, объявил Ивану, дабы он внимательно следил за его странными упражнениями, а не кривил рожу от занятий. Так и сказал – рожу. К тому времени от недосыпания, постоянных упрёков и оскорблений, занятий языком ходоков во времени, возникшем ещё тогда, когда люди и говорить-то не умели по-настоящему, и всякой другой нелепицы, Иван был доведён, как говорится, до ручки и безо всякого умысла пропустил мимо своего помутнённого сознания повеление учителя.

Это был тяжелый день в его жизни. В Афганистане, даже в бою, было легче. Там враг, с тобой друзья, а тут…

– Таких ослов, – капризно повизгивая, кричал учитель, тряся заметно пополневшими щеками, – нужно учить переходу из настоящего на дорогу времени как щенков плаванию. Бросить в воду на глубину – и всё! Жить захочет, выплывет. Кретин!.. Бестолочь!.. Межеумок!..

Другие звания, присваиваемые учителем ученику, следует оставить в стороне, дабы не поощрять иных к их произнесению.

Иван стал следить за его разминкой. И что же? Поток оскорблений не только не уменьшился, но приобрёл новые краски и эпитеты. Как только и кем только он не был обозван…

Однако удивительным было не отношение учителя к нему.

Удивлению достойно было то, как это он, Иван Толкачёв, вечный поборник личной свободы, терпел словесные выпады и щелчки в свой адрес? Если бы ещё всего какой-то месяц назад ему сказали, что кто-то покусится на его личность и будет себе позволять такие высказывания, а с его стороны не последует отпора, то он бы нашёлся, как доказать обратное… А сейчас беспрекословно соглашался с учителем и вместе с ним сам себя считал именно таковым, и ни на йоту лучше. Более того, он старался неукоснительно исполнять его прихоти и в этом, порой, даже находить удовлетворение. Ему иногда даже казалось, что он плохо выполняет наставления учителя и неправильно оценивает его выкрутасы.

Итак, он стал следить за утренними (в кавычках, ведь это могло быть в любое время суток, а не утром) развлечениями учителя. А тот наговаривал ему одно и то же: – и тупица, мол, ты, и в школе тебя надо драть было, а то, что его ученик осёл, дубина и лентяй, так это перешло в разряд милой ласки доброго папаши, любовно журящего нерадивое своё дитятко.

Прошла ещё неделя. У Ивана не было времени вздохнуть, осмыслить происходящее: – недосыпал, что-то делал по указке Сарыя, поил его чаем, бегал в магазины за едой…

С едой и беготнёй по лавкам – беда! Учитель ел за пятерых. И сколько бы не приносилось домой еды, её хватало от силы на день.

Выглядело это так: в магазин вбегает взъерошенный, плохо выбритый, с провалившимися от бессонницы глазами и высохший от трудов человек, одетый кое-как (дважды босиком, на позднюю осень, глядя, а однажды – без брюк), и, рыская безумным взглядом, покупает всё съестное, что подвернётся под руку, и засовывает в громадную сумку.

Слава об Иване быстро распространилась по округе. Всякий пытался поздороваться, разрешали ему бесцеремонность. Один раз Иван слышал, как кто-то многозначительно сказал: «Гений!» Два раза: «Изобретатель!» И много раз: «Парень с приветом, а здоровый. С ним лучше не связываться…»

Он был взвинчен, опустошён душевно и крайне обессилен физически. При взбегании по лестнице на девятый этаж стал ощущать одышку. До того лифтом никогда не пользовался, теперь нет-нет, да и входил в кабину. Всё чаще он ловил себя на мысли о собственной бестелесности, думал о себе как о существе, способном взлететь, которому нужна одна последняя подсказка или незначительный намёк, – и оно полетит наверняка или совершит какой-нибудь нелепый или иррациональный поступок.

Сарый, по-видимому, к тому и стремился.

Такова была обстановка после месяца «учёбы»…

Как вдруг в одно прекрасное «сарыевское» утро (на улице, быть может, стоял вечер, или светило солнце, а то и тянулась ещё глухая ночь), учитель встал с постели. (Он спал на диван-кровати Ивана, а ученик ютился при кухне на полуразорванной раскладушке: даже с деньгами купить что-либо поприличнее он не сумел). Встав, он ласково засмеялся, потянувшись и поднявшись на цыпочки, похлопал ученика по плечу лёгкой ладошкой, будто потрогал монумент, и сказал нормальным человеческим голосом, без чириканья, свары и спешки:

– А что, Ваня, нет ли у тебя желания подвигаться во времени?

И счастливо так и понимающе глянул на него выразительными карими глазами.

– ???

А что мог сказать ему в ответ Иван?

– Представляешь, Ваня, – продолжал учитель свой необычный монолог – доброжелательный и откровенный, – мне вот всегда хочется ходить во времени… Тебе, возможно, покажется смешным, но я вижу смысл своего предназначения в движении во времени… Как ты думаешь, прав ли я?

Сбитый с толку, Иван пожал плечами и невразумительно что-то ответил на неожиданное просветление и признание учителя.

– Не притворяйся, Ваня, – излучая каждой чёрточкой лица благожелательность, проговорил Сарый. – Ты меня прекрасно понял… А дуешься… А дуешься-то!.. Ваня! Зачем?.. Ты же умный парень. Ты даже не знаешь, какой ты умный. А потому попробуй сегодня со мной сделать разминку. Я надеюсь, у тебя всё славно получится. Поверь, ты уже к этому готов. Прислушайся к себе как следует. Ну, ну… Слышишь?