Человек безумный. На грани сознания

Исток символического поведения

Леви-Брюль передает рассказ эскимоса: «Моя мать велела изжарить моржовый бок, и вот, когда она принялась есть жаркое, кость, которую она держала в руке, издала звук. Мать так испугалась, что сейчас же перестала есть и бросила кость на землю. Я вспоминаю, как лицо ее стало совершенно белым. Она воскликнула: «Что-то случилось с моим сыном!» И это было верно. Несколько позже она узнала, что сын ее умер» (там же. С. 415).

Прочитав последнее, я понял, откуда вышел мой любимый роман и творческий метод Гарсиа Маркеса «мистический реализм». В «Веке одиночества» Урсула, открыв кипящую кастрюлю, увидела там копошащихся червей, – и поняла, что ее сыну грозит гибель. Аурелиано Буэндиа как раз повели на расстрел.

Постоянное аффектированное восприятие, непрерывное прислушивание и приглядывание ко всему, ожидание беды с неожиданной стороны, жизнь на стреме даже во сне делали первобытных людей сверхчувствительными. Леви-Брюль приводит множество почти фантастических фактов, когда ментальное совпадало с физическим, как в случае с моржовой костью. Не случайно предсказателями являются, как правило, истерички и шизофреники.

Возникает вопрос: как они вообще могли жить в постоянном страхе? Леви-Брюль отвечает на данный вопрос длинно и подробно, я дам свою краткую интерпретацию с опорой на знание, которым наверняка обладает современный читатель.

После пережитой клинической смерти люди всегда меняются. Почти всегда меняются люди, живущие последние месяцы и дни. Часто меняются люди, побывавшие в смертельной опасности. Как правило, это перемены к лучшему. Сварливые становятся покладистыми, жестокие – добрыми, жадные – щедрыми. Люди сегодня живут так, как будто завтра уже не будет. Они стараются сегодня видеть только лучшее, быть веселыми и приветливыми, потому что не уверены, что для них наступит завтра.

Первобытные люди постоянно пребывали в пограничной психологической ситуации. Они каждый день проживали как последний. Отсюда их обычная приветливость, веселость, беззаботность, которая часто удивляла европейцев.

«Туземец чувствует такую душевную легкость, какую только можно себе представить. У него нет ни малейшей тревоги, ни малейших забот относительно того, что может принести ему завтрашний день, он живет исключительно настоящим… Однако и у этих племен, как и у других дикарей, где-то в подсознательной области таится струя беспокойства, которая временно, может быть, конечно, забыта и не проявляет себя, но тем не менее всегда налицо: это боязнь колдовства или того, что какой-нибудь знахарь из чужой группы может указать на тебя как на повинного в убийстве человека при помощи колдовства. Никто никогда не бывает в подлинной безопасности. Ничего не подозревающий человек может внезапно оказаться жертвой чьего-нибудь колдовства или обвинения в колдовстве. Разлитое во всей социальной атмосфере подозрение в колдовстве может в любой момент сосредоточиться на ком угодно» (там же. С. 491).

Полисинтетическая психика первобытных людей сваливает аффекты в ту же кучу, что и колдовство и катастрофические явления природы типа извержений вулканов и смерчей. Поэтому «они никогда не переругиваются, по крайней мере если не пьяны. Они всегда скрывают свое недружелюбие, как бы сильно оно ни было. Они неизменно разговаривают в вежливых и любезных выражениях, с самым учтивым и непринужденным видом, даже когда их сердце пожираемо завистью. Мы наблюдаем здесь лицемерие в обязательном порядке», – пишет Леви-Брюль (там же. С. 424, 425). Здесь мы видим – ни много ни мало – исток символического поведения в недрах шизофренической партиципации.

Необходимо оговориться, что символ в партиципированном сознании – это совсем не то, что в современном научном понимании, а именно знак, полностью оторванный от обозначаемого. «Символ есть в буквальном смысле слова то, что он символизирует», – пишет Леви-Брюль (там же. С. 534). Нарисованный бык – это настоящий бык. Идол предка – это настоящий предок. Гнев – это не психическое, а физическое явление, родственное урагану. Сокрытие гнева означает не его маскировку, а его отсутствие, равное прекращению порывов ветра.

Европейцев часто возмущало беспринципное соглашательство «дикарей», после чего они делали обратное тому, с чем согласились. Поэтому их часто воспринимали как обманщиков, тогда как первобытные люди воспринимали факт, что европеец с ними спорит, как гнев, а гнев как природную катастрофу или проявление колдовства какого-нибудь колдуна, находящегося неизвестно где. Они внешне мило, а в душевной глубине с опаской и страхом улыбались, согласно кивали, уходили и делали все по-своему.

С другой стороны, встречались и патологически угрюмые, невероятно жестокие, лишенные жалости ко всем, и прежде всего к самим себе, туземцы. Одно из таких племен – яномамо – описал Я. Линдблад, противопоставляя их добрым, приветливым акурио. И это тоже психологически объяснимо. Среди жестоких убийц преобладают люди, натерпевшиеся страха в детстве.

Глава III
Второй краеугольный камень:
детская психика

Как два мальчика перевернули психологическую науку

«Идея о качественных различиях в мышлении имела огромное научное значение. Ж. Пиаже заимствовал ее у Леви-Брюля и, по сути, построил на ней современную детскую психологию», – пишет психолог П. Арискин в послесловии к последнему русскоязычному изданию двух книг Л. Леви-Брюля (там же. С. 579). Данное замечание настолько верно, насколько неверен перевод книг Леви-Брюля.

«Мы многим обязаны классическим исследованиям Леви-Брюля», – не отрицал сам Пиаже (Пиаже, 2008. С. 5).

Именно исследования Леви-Брюля о специфике первобытного мышления подтолкнули молодого швейцарского психолога, жившего в 20-е годы в Париже, к исследованию интеллекта детей. Логика понятна: до Леви-Брюля ученые исходили из принципа подобия психики всех людей в филогенезе, т. е. в историческом развитии, а это оказалось не так. В психологии личности ученые исходили из принципа подобия психики на всех этапах жизни. Ж. Пиаже заподозрил, что и здесь ученые ошибаются. Практические основания для этого были всегда: дети часто веселят и удивляют взрослых, соединяя несоединимое и фонтанируя «юмором в коротких штанишках», который на самом деле никакой не юмор, мы просто не понимаем детей. Дети не юморят, подобно шутам на сцене, они в самом деле «не так думают».

«Широко известен научный парадокс, согласно которому авторитет ученого лучше всего определяется тем, насколько он затормозил развитие науки в своей области. Так вот, вся современная мировая психология детского мышления буквально блокирована идеями выдающегося швейцарского психолога Жана Пиаже… Множество последующих исследований касаются лишь уточнения эмпирических фактов, но практически не существует работ, критикующих его теории. Даже современным психологам не удается вырваться за пределы разработанной им системы», – говорится в удивительно точной аннотации к последнему русскоязычному изданию великой книги Пиаже (Пиаже. 2008, С. 2).

Книга Пиаже «Речь и мышление ребенка» впервые вышла в Париже в 1923 г. В течение буквально нескольких лет она была переведена на все ведущие языки. На русском она вышла стараниями Л. Выготского в 1932 г. Возникает вопрос: почему же она до сих пор «блокирует мировую психологию детского мышления»?

Ответ: в детском мышлении Пиаже нашел все шокирующие особенности первобытного мышления, открытые Леви-Брюлем, а это никак не вписывается в степуляционную схему постепенного, «шаг за шагом», прогрессивного развития психики без инверсии, без качественной ломки на переходе от рефлективной психики к человеческому сознанию в той форме, какая обнаруживается у детей. А также от детской, пралогической психики к логическому мышлению.

Без учета инверсии теория развития психики в онтогенезе является беспредметной в самом прямом смысле этого слова. У Пиаже есть система в понимании детской психики, а у психологов, не приемлющих ее, систем нет. Ни одной. Но даже и не это главная проблема. Психологам, психолингвистам и др. в буквальном смысле совершенно нечего сказать о детской психике. Нечем заполнить зияющий провал под названием «психика младенцев и детей дошкольного возраста». Это только кажется, что они ее научно «характеризуют», используя непроизносимую терминологию. На самом деле, это словесные манипуляции Мудрейших из Наимудрейших типа «сон не есть не сон, не сон не есть пронесон, пронесон не есть сон», как в киносказке про лампу Аладдина.

Например (да, необходимо оговориться, что детскую психику изучают главным образом по языку, т. к. техсредства для прямого изучения мозга в данном случае неприменимы), вот как характеризует детскую речь «основатель советской психолингвистики» профессор А. А. Леонтьев. В ранний период речь «лишена четырех важнейших особенностей, присущих речевым звукам: а) коррелированности; б) локализованности (в смысле артикуляции); в) константности; г) релевантности…» (Леонтьев А. А., 1999. С. 176).

Психологи дружно пишут, что в детском мышлении нет абстрактных понятий, нет связи суждений, нет умозаключений и т. д. и т. п. До сих пор многие кормятся тем, что перечисляют в своих трудах эти отсутствия всяких присутствий.

Того нет, этого нет… Совсем как у Берлиоза, которому удивлялся Воланд в самом известном романе Булгакова («Да что ж такое? Чего ни хватишься, ничего у вас нет!»).

Если хочется порассуждать о том, чего где-то нет, можно взять пустую банку и начать перечислять, чего в ней нет: ни соли, ни сахара, ни даже таракана или поросячьего хвостика… Особенно пива нет… Вениамин Ерофеев большую книгу мог бы написать, оттолкнувшись от такого предлога, потому что талантливый был человек, не то что некоторые ученые, излагающие научные теории в подобном стиле. Назовите наукой тексты в стиле повести «Москва – Петушки», почему нет? Другие же называют свои перечисления всего того, чего где-то нет, наукой.

«Пиаже попытался раскрыть качественное своеобразие детского мышления с его положительной стороны, – пишет Выготский. – Прежде интересовались тем, чего у ребенка нет, чего ему недостает по сравнению со взрослым, и определяли особенности детского мышления тем, что ребенок не способен к абстрактному мышлению, к образованию понятий, к связи суждений, к умозаключению и пр. и пр. В новых исследованиях в центр внимания было поставлено то, что у ребенка есть, чем обладает его мышление в качестве отличительных своих особенностей и свойств» (Выготский, 1982. Т. 2, С. 24).

Выготский написал это почти сто лет назад. Но до сих пор подавляющее большинство психологов рассуждают о том, чего нет, а не о том, что есть в психике детей. Их, как детей, пугают «слишком смелые» идеи Пиаже о том, что в детском мышлении есть: аутизм, эгоцентризм, неразличенность психического и физического миров, равнодушие к противоречиям, непроницаемость для опыта. Пиаже использует те же термины, которые Леви-Брюль использовал для характеристики партиципированного мышления первобытных людей.

Пиаже изучал детскую психику, разумеется, через язык. Причем первый опыт, легший в основу его великой, хотя и небольшой, книги «Речь и мышление ребенка», был прост, как все гениальное. Он в течение месяца отслеживал речь двух мальчиков, записывая буквально все. Кроме того, записывал высказывания детей, с которыми мальчики общались. Эти два 5-летних мальчика, Эз и Пи, перевернули психологическую науку так, что она до сих пор не может оправиться от шока. Удивительно, почему до молодого Пиаже никто не догадывался просто прислушаться к детям, вместо того чтобы рассуждать о детской психике, слушая самого себя, старого ученого дурака?

Разумеется, толчком послужило прочтение книги Леви-Брюля в 1922 г., – Пиаже буквально сразу же поехал с двумя помощницами в Дом малюток Института Ж.-Ж. Руссо.

Остается удивляться, кому пришло в голову присвоить этому учреждению имя Руссо. Великий гуманист Жан-Жак жил со своей служанкой, прижил с ней не то 7, не то 9 детей. Всех, отрывая от груди бесправной матери, сдал в различные Дома малюток, которые в XVIII в. представляли собой страшные учреждения. Дети являлись источником заработка для их содержателей. Они сдавали детей в аренду мануфактурщикам, которые принуждали малюток работать по 14 и более часов в сутки. Содержатели отправляли детей на улицы побираться и жестоко наказывали за недостаточную результативность. Жизнь детей в таких учреждениях XVIII–XIX вв. описали Г. Мало в романе «Без семьи» и П. Зюскинд в романе «Парфюмер». В XX в. это были уже гуманные учреждения, под контролем государства.

Особенности детского мышления

Мальчики работают в группе других детей 5–7 лет:

«Пи (Эзу, рисующему трамвай с прицепным вагоном): «Но у них нет флажков, у трамваев, которые прицеплены сзади». (Ответа нет.)

(Говоря о своем трамвае): «У них нет прицепных вагонов…» (Ни к кому не обращается. Никто не отвечает.)

(Обращаясь к Беа): «Это трамвай, у которого нет вагона». (Ответа нет.)

(Обращаясь к Ге): «У этого трамвая нет вагонов, Ге, ты понимаешь, ты понимаешь, он не красный, ты понимаешь…» (Ответа нет.)

(Лев говорит громко: «Смешной месье!» – на известном расстоянии и не обращаясь ни к Пи, ни к кому другому.) Пи: «Смешной месье!» (Продолжает рисовать свой трамвай) (Пиаже, 2008. С. 13, 14).

Записаны были сотни разговоров, проанализировав которые Пиаже заметил первое, самое очевидное, отличие детской речи от речи взрослых. Речь взрослых людей всегда диалогична, даже если по форме это монолог. Все монологи за сценой, на сцене – по сути диалоги. Гневный монолог женщины перед кастрюлями подразумевает отсутствующего слушателя в лице непутевого мужа. Даже внутренняя речь есть диалог, даже если мы обращаемся к самим себе, потому что у нормальных людей всегда присутствует саморефлексия, хотя бы в хрестоматийной форме: «Эх, какой я был дурак!» «Взрослый даже в своей личной и интимной работе, даже занятый исследованием, не понятным для большинства ему подобных, думает социализированно, имеет постоянно в уме образ своих сотрудников или оппонентов, реальных или предполагаемых… Этот образ его преследует в процессе работы и вызывает как бы постоянную умственную дискуссию», – пишет Пиаже (там же. С. 40). У детей все по-другому.

«…Можно видеть около десятка детей, каждого за своим столом или группами по двое или по трое, говорящих каждый для себя и нисколько не думающих о соседе» (там же. С. 20). «Подобный образ действий можно найти у некоторых взрослых, оставшихся недоразвитыми (некоторых истериков, если называть истерией нечто, происходящее из детского характера)» (там же. С. 23).

Пиаже начинает с этого простого факта: речь детей монологична, даже если они работают в группе.

Детская речь монологична, даже если по форме это диалог, как в приведенном примере. Эз и Пи, их друзья – это уже большие дети (5–7 лет), вполне разумные, это уже остаточный монологизм, но при этом насколько заметный! Они не ждут ответа, они не отвечают, они даже к самим себе не обращаются. Они просто говорят в никуда. «Слово здесь исполняет лишь функцию возбудителя, но никак не сообщения» (там же. С. 21). «В заключение надо сказать, что общей чертой монологов этой категории является отсутствие у слова социальной функции» (там же. С. 22).

До Пиаже все были уверены, что слово изначально несет социальную функцию, что оно появляется для коммуникации. Многие и до сих пор продолжают это утверждать.

Далее Пиаже вводит понятие, противоречивое в себе, оксюморон: «коллективный монолог», в котором сообщается «псевдоинформация». Отличие от простого монолога заключается в том, что ребенок хочет обратить на себя внимание, часто произносит слово «Я». «Но по своему содержанию они являются точным эквивалентом монолога: ребенок лишь думает вслух о своем действии и вовсе не желает ничего никому сообщать» (там же. С. 23, 24).

«…В кафе у кафедрального собора три чудака ведут три разговора» (Мандельштам или Кузмин, не помню). Но то ведь чудаки, а не дети. Для детей это, оказывается, не чудачество, а норма.

Возможно, коллективные представления первобытных людей формировались тоже в ходе коллективного монолога? В экстатических танцах, длящихся сутками, до изнеможения, все что-то выкрикивают…

Еще одна особенность детской речи и поведения – эхолалия.

«Известно, что в первые годы жизни ребенок любит повторять слова, которые он слышит, имитировать слоги и звуки даже тогда, когда они не имеют смысла, – пишет Пиаже. – Функции этого подражания, впрочем, трудно определить в одной формуле. В аспекте поведения подражание, по Клапареду, есть идеомоторное приноравливание, за счет которого ребенок воспроизводит, потом симулирует жесты и мысли лиц, его окружающих. Но с точки зрения личности и с точки зрения социальной подражание есть, как это утверждают Болдуин и Жане, смешение между Я и не-Я, смешение деятельности собственного тела и тела другого человека; в период, когда ребенок более всего подражает, он делает это всем своим существом, отождествляя себя с предметом подражания. Но такая игра, кажущаяся чисто социальной ситуацией, остается в то же время исключительно эгоцентрической. Имитируемые жесты и поступки сами по себе нисколько не интересуют ребенка, и Я не приспособляется к другому; мы здесь имеем смешение, благодаря которому ребенок не знает, что он подражает, и он выдерживает свою роль так, как если бы он сам ее создал» (там же. С. 17, 18).

Обратим внимание на фразу «смешение деятельности собственного тела и тела другого человека», когда ребенок «отождествляет себя с предметом» настолько, что даже не знает, что подражает. Вспомним особенность партиципированного сознания, которое отождествляет живого «себя» с собой, виденным во сне, гнев с бурей, колдуна с крокодилом. Ребенок тоже не различает психическое и физическое. Слава богу, что есть мама, которая объяснит, что страшный сон – это всего лишь сон, а первобытным людям это было некому объяснить. Когда вы гневаетесь на ребенка или на другого человека в присутствии ребенка, он не понимает, что это только преходящее чувство, он воспринимает это как будто налетел ураган. Родители поорали и помирились, с ними ничего не случилось, а у ребенка в колыбели случился роковой надлом психики. Взрослым нельзя забывать, что маленькие дети не различают психических и физических явлений.

Вообще, если мы научимся понимать первичную психику по Пиаже и Леви-Брюлю, воспитание детей будет гораздо более грамотным и гуманным. Ничто так не вредит детям, как восприятие их в качестве «маленьких взрослых». При детях, даже младенцах, нельзя гневаться, ругаться, заниматься шумным сексом, думая, что они «ничего не понимают». В том-то и дело, что не понимают, что это преходящие эмоции. Они испытывают ужас прямого физического воздействия. Считайте, что вы их бьете, оставляя ментальные синяки и раны, которые опасней даже физических.

Жак говорит Эзу: «Посмотри, Эз, у тебя вылезают трусы». Пи, находящийся на другом конце комнаты, немедленно повторяет: «Посмотри, у меня вылезают трусы и рубашка» (там же. С. 18).

Даже в возрасте 5–7 лет несоциализированная речь занимает примерно 40 % от всего объема речи (там же. С. 37). При этом дети Дома малюток отличались от других детей высоким уровнем социализации в силу коллективистских условий содержания.

Основываясь на наблюдениях, Пиаже сделал вывод об эгоцентризме детской речи. «Эгоцентрическая речь – это, как мы видели, группа высказываний, состоящая из трех первых вышеуказанных категорий: повторения, монолога и коллективного монолога. Все три имеют ту общую черту, что они представляют собой высказывания, ни к кому и ни к чему в частности не относящиеся, и не вызывают никакой адаптивной реакции со стороны случайных собеседников» (там же. С. 37).

Речь малых детей – феномен, не связанный с адаптацией к обществу.

Аутизм

В главе «Следствия и рабочие гипотезы» Пиаже характеризует детское мышление как аутическое, совмещая свои исследования с данными психоанализа.

«Психоаналитики различают два основных типа мысли: мысль направленную или разумную (имеющую целью понимание) и мысль ненаправленную, которую Блейлер предложил назвать аутистической мыслью». Мысль направленная «преследует цели, которые ясно представляются уму того, кто думает». Она «приспособлена к действительности и стремится воздействовать на нее; она заключает истину или заблуждение» (там же. С. 43).

«Аутистическая мысль подсознательна, а это означает, что цели, которые она преследует, или задачи, которые она себе ставит, не представляются сознанию. Она не приспосабливается к внешней действительности, а создает сама себе воображаемую реальность или реальность сновидения… как таковая, она не может быть выражена непосредственной речью. Она выявляется прежде всего в образах… Эти две формы мысли, обладающие столь разными чертами, отличаются прежде всего по своему происхождению, поскольку одна из них социализирована, направлена постепенным приспособлением индивидуумов друг к другу, в то время как другая остается индивидуальной и несообщаемой» (там же. С. 44, 45).

«…Между аутистическим мышлением и разумным мышлением есть много разновидностей, – пишет Пиаже далее. – Эти промежуточные разновидности должны подчиняться специальной логике, которая, в свою очередь, находится между логикой аутизма и логикой разума. Мы предлагаем назвать мыслью эгоцентрической главнейшую из этих промежуточных форм» (там же. С. 45).

Итак, мышление детей является, во-первых, как аутическое; во-вторых, как эгоцентрическое. Впоследствии Пиаже добавит стадию сенсомоторного интеллекта, поставив ее в самое начало, когда младенцы еще развиваются чисто рефлекторно.

В современной психологии интерпретаторы Пиаже аутическую стадию «задвигают», как будто Пиаже вовсе ее не выделял. Можете полюбопытствовать в Сети: аутической стадии нигде нет в изложениях его теории психологами. Есть сенсомоторная и эгоцентрическая. Детский аутизм, как страшный зверь, распугал всех психологов. Еще бы: это означает признать, что дети в сравнении со взрослыми – психически ненормальные. Между тем Пиаже даже таблицу дает, где первой формой является «мысль аутистическая», а второй «мысль эгоцентрическая». Первая – несообщаемая и ненаправленная, вторая – несообщаемая, но направленная (там же. С. 46).

Аутическая мысль подобна «реальности сновидения» или воображения. Эгоцентрическая связана с предъявлением своего Я, поэтому ее следует считать направленной мыслью (Я векторно устремлено в Мир), хотя еще не связана с сообщением. Коммуникабельности в ней еще нет, это только манифестация Я. Дети, манифестирующие свои Я в коллективном монологе, напоминают сходку в сумасшедшем доме.

В сказке Кэрролла, где, по сути дела, представлен мир детского мышления, Чеширский Кот говорит Алисе: «Мы все здесь ненормальные, и ты тоже, потому что ты здесь».

Ученые до Пиаже и даже после него перевернули и продолжают переворачивать все с ног на голову, идя от коммуникаций. Якобы коммуникация – это альфа и омега детской речи. Она появляется изначально, как средство коммуникации. Отнюдь: вначале аутизм, потом эгоцентризм, потом коммуникационная функция.

Все свои выводы, сделанные в ходе наблюдений за двумя мальчиками, Пиаже впоследствии убедительно подтвердил в ходе массовых исследований, когда создал целую школу детской психологии в Швейцарии.

По поводу детского аутизма сломано много копий. Одни психологи и психиатры признают его как стадию развития нормальных (2–3 г.) детей, преодолеваемую в ходе социализации. Трудно не признавать то, что наблюдают миллионы родителей и воспитателей. «Илюшечка, что ты там говоришь?» – «Нисево», – смущается Илюшечка и замолкает, но спустя минуту забывается и вновь начинает беседовать сам с собой.

Другие считают детский аутизм, через который прошли все нормальные люди, болезнью столь же уверенно, насколько не знают причин. Под последней позицией нет твердой почвы. Диагноз «аутизм» равнозначен по клинической точности диагнозу «одержимость» темных времен Средневековья. Многие психиатры из числа тех, кто признает факт именно медицинской патологии, отказываются от медицинских методов, считая, что «лучший врач для аутиста – это педагог».

Разумеется, есть аутизм как заболевание. Любая особенность детской психики, если она не преодолена в ходе развития, является болезнью взрослого человека. А ребенок может болезненно «замкнуться» только потому, что вы на него всего один раз разгневались, когда он был младенцем и «ничего не понимал»: он пережил смертельный ужас. Все обращают внимание, во-первых, на повышенные способности взрослых аутистов (неудивительно: жизнь «в себе» будит скрытые способности); во-вторых, на бесконечное разнообразие проявлений («узнав одного аутиста, вы узнаете только одного аутиста»). Оба фактора сближают аутизм с шизофренией: шизофреники, как известно, часто бывают одаренными людьми («гений – это управляемая шизофрения»), а проявления шизофрении бесконечны настолько, что многие психиатры «относят к шизофрении все случаи нервно-психической патологии» (Буянов, 1986. С. 44). Кстати, среди симптомов шизофрении фиксируется и «отсутствие тяги к общению», что также сближает ее с аутизмом (там же. С. 42).

Кроме клиники, есть еще одна общая платформа – эволюционная. Аутизм и шизофрения – это эксклюзивы Homo sapiens, не встречающиеся в животном мире. Не открывает ли данный фактор возможность для понимания сущности этих явлений? Именно: не в глубинах ли филогенеза нашего вида спрятана тайна? Не относятся ли эти феномены к разряду рекапитуляций согласно биогенетическому закону? Если бывают анатомические, физиологические рекапитуляции, почему не может быть психических?

На стадии эмбриона у всех людей имеются рыбьи признаки, а также зачаток хвоста. Подавляющее большинство рождаются без этих признаков, но встречаются такие заболевания, как «рыбный запах тела», «сухая, рыбья кожа», нуждающаяся в постоянном смачивании, даже чешуя и хвост. Соматические заболевания часто признаются рекапитуляциями, а вот возможность психических рекапитуляций, как правило, не признается. В этом, на мой взгляд, заключается главная проблема общей теории филогенеза психики. Признание шизофрении в качестве филогенетического заболевания; признание факта, что шизофреники и аутисты – это попавшие в не свой век носители партиципированного мышления, – вот начало решения проблемы происхождения человеческого сознания.

Если шизофрения и, соответственно, аутизм были стадией в филогенезе, они должны рекапитулироваться в онтогенезе, согласно биогенетическому закону. В норме – в состоянии детства, в патологии – во взрослом состоянии.

Морфогенез человека опережал психогенез исторически, свидетельством чему являются ископаемые прямоходящие гоминины возрастом 7–6 млн лет, но без эндокранных признаков мышления и речи. Этим можно попробовать объяснить стадиальный разброс физических и психических рекапитуляций в онтогенезе. Анатомические признаки рекапитулируются раньше – на стадии эмбриона; аутизм – на стадии младенчества.

Новорожденный, будучи морфологически уже человеком, с точки зрения психологического развития еще эмбрион. Если его изолировать с колыбели, телесно он сформируется как полноценный человек, но психически он будет неполноценен (примеры с императором Иоанном Антоновичем, султаном Мустафой I, Каспаром Гаузером). У животных все по-другому. Привлечем в качестве примера практику. В прошлом люди запирали в тесных клетках в одиночестве новорожденных поросят, а потом уже взрослых сгоняли на выпас. Это были совершенно нормальные животные как физически, так и психически. Социум (стадо) формировался за считаные часы; животные активно общались и прекрасно понимали друг друга. То же самое наблюдается с собаками. Выросшие без контакта с себе подобными т. н. «цепные псы», оказавшись в случае потери хозяев на улице, находят бродячих собак и спустя короткое время ничем от них не отличаются, занимая свое место в иерархии стаи. Невозможно представить себе беспроблемное формирование социума из взрослых людей, выросших в условиях изоляции с младенчества (феномен маугли).

Разница, на мой взгляд, заключается в том, что социальность животных инстинктивна, а человеческая социальность – это качество, интериоризируемое с первых шагов, но не врождённое, не инстинкт. Не случайно А. Н. Леонтьев пишет о необходимости «очеловечивания психики ребенка», добавляя при этом: «И я могу лишь согласиться с мыслью профессора А. Пьерона, который в лекции о становлении собственно человеческого в человеке говорил: «Ребенок в момент рождения лишь кандидат в человеки…» (Леонтьев А. Н., 1983. С. 79).

Ребенок в первый постнатальный период является психологическим эмбрионом. Он не сможет стать человеком разумным, не пережив все положенные стадии, которые радикально отличаются от того, что мы наблюдаем у животных. Дети, вырванные из этого процесса, не могут «очеловечиться» в полной мере. Известны случаи с младенцами, выросшими среди животных. Вполне вероятно, что в собачьей или обезьяньей стае они сразу становились адаптивны, но они становились психологическими собаками, обезьянами и при возвращении в общество никакие усилия психологов и педагогов не могли сформировать полностью человеческий психотип в этих обладателях человеческих тел. До настоящего времени мы не имеем других серьезных теорий, объясняющих сугубый характер психики малых детей, кроме теории Пиаже, а в ее рамках – учения об аутической стадии.