Kitobni o'qish: «Адъютант Бухарского эмира»

Shrift:

* * *

Глава I. Бухара. 1920 год

Гиссарская долина – благословенный край, вольготно раскинувшийся между Гиссарским хребтом и дальними отрогами Каратау. С седовласых вершин и от горной реки Кафирниган в долину даже в самые жаркие дни мягким влажным покрывалом опускалась живительная прохлада. И потому летом здесь не было такого пекла, как на равнине.

Испокон веков, благодаря водам Кафирнигана, долина славилась обильными травами заливных и высокогорных лугов, на которых паслись тучные стада гиссарских курдючных овец, самых крупных на Востоке. Ухоженные пашни, на которых выращивался хлопок и пшеница, цветущие сады и виноградники всегда привлекали внимание завистливых соседей, и эти благоденствующие земли переходили грозным завоевателям из рук в руки до тех пор, пока в долину не пришли воинственные тюрки – локайцы.

К середине ХIХ века кочевники-локайцы осели здесь окончательно. Возвели жилища, развели сады и виноградники, обзавелись отарами овец, но несмотря на это, они оставались воинами. Являясь ближайшими родичами мангытов, из которых происходили эмиры Бухары, многие локайцы предпочитали хозяйственной деятельности службу при дворе, стремясь стать нукерами или чиновниками эмира.

В отличие от живущих рядом с ними мирных земледельцев и скотоводов, локайцы с детства готовили своих сыновей к службе в эмирской армии в качестве воинов и телохранителей. Из них в эмирскую гвардию попадали лишь единицы. Уж очень тщательным был отбор. Локаец должен был метко стрелять, искусно владеть клинком, лихо скакать на лошади, быть сильным и выносливым, а главное – должен быть беспощадным к врагам и недоброжелателям повелителя.

Кроме силы, умения и сноровки воину, претендующему на службу при дворце эмира, необходимы были и деньги, чтобы выкупить у бухарских чиновников соответствующий чин. Если локаец не имел коня, необходимого вооружения, достаточного количества серебряных монет для мзды чиновникам, то путь в гвардию эмира был ему закрыт, оставалось только землепашествовать или пасти овец. И хотя существенного неравенства между локайцами и другими народностями в долине не было, разделение на бедных и богатых существовало даже среди кочевников.

С годами не нажившие себе богатства локайцы, следуя примеру местных горцев, спасающихся от непосильных эмирских повинностей и жадных сборщиков налогов в неприступных горных ущельях, непроходимыми тропами уходили подальше в горы. Они строили свои жилища в малодоступных местах, куда добраться можно было лишь с риском для жизни. Но это не спасало их. Пронырливые сборщики налогов угрозами и посулами находили проводников и с их помощью добирались до самых заоблачных поселений. Именем эмира они забирали последнее у покорных горцев, большую часть налогов присваивая себе.

В одном из таких высокогорных селений, в бедной семье кочевника Ибрагима, росли сыновья Фархад и Темир. Они вместе пасли овец местного богатея Ислам-бека.

Дом Ибрагима, слепленный из глины и плоских камней, одной своей стеной прислонился к огромному валуну, скатившемуся в незапамятные времена в неширокое межгорье из поднебесья. Двадцать лет назад, еще до падения хвостатой кометы, о которой известили ишаны и муллы, пугая безграмотный люд предстоящими бедствиями и лишениями, небольшая семья Ибрагима вместе с десятком других семей из долины поселилась в этой неширокой седловине, зажатой со всех сторон скалами. Новопоселенцам казалось, что они нашли самое подходящее для кишлака место, с богатыми пастбищами по берегу стремительно несущей свои воды горной речушки, разрезающей седловину на две части. Аксакалы назвали селение простым и звучным именем – Кохи-Саяд. В центре кишлака, на берегу шумной речки росла вековая развесистая ива, названная аксакалами Деревом Совета. В редкие праздничные дни и дни печали собирались под этим деревом все сельчане. В жаркие дни завсегдатаями здесь были старики, которые за чаем и мирными беседами коротали время. Иногда аксакалы обсуждали последние события, которые изредка доходили до кишлака из уст односельчан, спускавшихся по единственной, приткнувшейся к пропасти тропинке в долину. От ивы, окунающей свои узловатые, словно вены горца, корни в горный поток, вел неширокий, связывающий обе части кишлака деревянный мостик, с которого сельчане обычно черпали воду. На сухом, толстом сучке этого самого древнего в кишлаке дерева всегда висела толстая волосяная веревка с кожаным ведром на конце.

Взяв веревку, статный, крепкий подросток в поношенном, выгоревшем на солнце, но опрятном чекмене, перепоясанный потерявшим цвет красноватым с желтой вышивкой, поясным платком, ловко забросил ведро на самый стрежень бурлящей речушки и без особой натуги его вытянул. Перелив воду в глиняный кувшин, парень повесил ведро на сук, осторожно, чтобы не расплескать воду, поставил свою ношу на плечо и неторопливо зашагал к дому.

Попадающие навстречу сельчане с улыбкой смотрели ему вслед. Это и понятно, в семье их уважаемого односельчанина Ибрагима рос и раздавался в плечах красавец мужчина. Тонкие черты его смуглого, с пробивающимся румянцем лица явно выдавали благородное аравийское происхождение. И неудивительно – в кишлаке было немало потомков древних обитателей Мавераннахра, и Темир, так звали молодого пастуха, считал себя принадлежащим к этому древнему кочевому племени и искренне этим гордился.

Завидев идущих ему навстречу девушек, Темир ускорил шаг, но от быстрого хода вода начала плескаться через край, и ему ничего не оставалось делать, кроме того, как остановиться.

Одетые в цветастые платья из плотной домотканой материи, больше напоминающие длиннополые рубахи и блещущие всеми цветами радуги шаровары, девушки, с истинно горским изяществом держа кувшины на головах, гордо и грациозно шествовали к речке. Одна из них, черноокая Юлдыз, дочь соседа Касымхана, давно уже приглянулась Темиру. Даже простенькая одежда не могла скрыть ее природной красоты и изящества. Несмотря на юный возраст (Юлдыз только-только исполнилось двенадцать лет), в ней было много женственного – и не по летам развитая грудь, и изгиб стана, и округляющиеся бедра. Горящие на солнце огнем стеклянные бусы и сверкающие снежным холодом серебряные сережки создавали сияющий ореол вокруг ее тонкого одухотворенного лица, с огромными, бездонными словно колодцы голубыми глазами и чуть вздернутым носиком, обрамленного иссиня-черной гривой волос, ниспадающей на спину множеством тонких косичек. Поравнявшись с топчущимся в нерешительности Темиром, у которого предательски заполыхали уши, девушки, окинув его смешливым взглядом, чему-то звонко рассмеялись, словно огласив окрестности кишлака звоном серебряных колокольчиков.

Видя смущение Темира, Юлдыз, проходя мимо, громко, чтобы обязательно услышал парень, сказала своей подружке:

– Ой, вай, сестричка, ты только посмотри на этого джигита. Со своей робостью он так и будет таскать кухонную посуду на себе. А все потому, что у него нет жены, которая принесла бы ему кувшинчик воды.

От этих слов Темир готов был сквозь землю провалиться. Не найдя что ответить, он, расплескивая воду, помчался домой, подальше от этих насмешливых и острых на язык созданий…

Однажды жарким летним днем, когда караванные тропы, проходящие через высокогорные перевалы, стали проходимыми для людей, в кишлак неожиданно нагрянули сборщики налогов. Первым об этом оповестил сельчан кишлачный глашатай, хромоногий Турулбай, который, перебегая от одного дома к другому, кричал:

– Слушайте, люди, и не говорите, что не слышали! Собирайтесь у Дерева Советов. Чиновники великого эмира будут собирать налоги.

Пока народ собирался, два толстомордых сборщика налогов, расположившись в тени дерева на небольшом, выгоревшем на солнце ковре, не торопясь закусывали

Видя, что все мужчины кишлака в сборе, старший из чиновников эмира объявил:

– По приказу эмира, во имя Аллаха и Мухаммеда с жителей кишлака Кохи-Саяд будет взят налог за год вперед.

Люди молча, не ропща выслушали эту горькую весть. За многие века эмиры и беки с помощью служителей Ислама из некогда свободных землепашцев и скотоводов выпестовали послушных и безропотных рабов, о которых богатеи в буквальном смысле этого слова вытирали ноги. Даже здесь, вдали от городов и караванных путей, в самом поднебесье, чиновники эмира олицетворяли собой безмерную власть над телами и душами горцев.

Вышедший из толпы, уважаемый всеми аксакал Данияр, показывая какой-то документ с печатью, пытался доказать, что кишлак уже оплатил все налоги, но чиновник его грубо оборвал:

– Жалкий раб, ты должен слушать, что тебе скажут слуги эмира, и не должен высказывать нам свои ослиные мысли. А вы, рабы эмира, – обратился он к безмолвной толпе, – должны делать только то, что я вам прикажу!

Подозвав кишлачного аксакала, он приказал:

– Вызывай по одному.

Первым пред очи чиновников предстал глава большого семейства, отец Юлдыз, Касымхан.

– Чем будешь платить, деньгами или натурой?

– Откуда у меня деньги, господин!

– Сколько у тебя добра в загоне?

– Овцы в количестве десяти голов и корова с теленком, – низко поклонившись, глухо сказал Касымхан. – Все это принадлежит мне, Касымхану, жителю кишлака Кохи-Саяд, рабу эмира и бека.

– Именем эмира и Мухаммеда, пророка его, – торжественно объявил чиновник, – здесь будет взыскан налог с эмирского раба Касымхана. Так, – обратился он к своему помощнику, – пиши, от имеющегося в загоне скота в количестве десяти голов овец, коровы и теленка, взимается налог сагубордор, в размере двух овец и теленка.

Касымхан упал на колени и запричитал:

– О, Аллах, чем же я буду кормить зимой свое большое семейство?

– Нечего было девок плодить, – ухмыльнулся чиновник. – Продашь одну, вот и ртов поменьше будет. Если хочешь, то взамен твоей дочери, которая мне приглянется, я могу оставить тебе теленка? – осклабился он. – Решай, старик. Смотри, не продешеви, пока я добрый.

В это время к чиновнику подошел священнослужитель в длиннополых черных одеждах, который пришел вместе со сборщиками налогов. Подойдя к писарю, он пропищал:

– Запиши еще одну голову овцы.

Чиновник, словно это так и должно было быть, дописал еще одну голову.

– За что? – в отчаянии взвыл Касымхан.

– Вах, вах, какой ты нехороший человек. Неужели ты, сын осла, не узнаешь меня? Ты, наверное, забыл, что имаму мечети по закону полагается десятая часть.

Пастух, опустив руки, в отчаянии вглядывался в глаза окружавших его сельчан, ища поддержки, но в напряженных, перекошенных горем лицах был виден только животный, всеохватывающий страх.

Оставшийся скот в свою очередь был разделен по закону на пять частей. Одного барана записали за казной, а остальными чиновник облагодетельствовал убитого горем пастуха.

Весь день сборщики налогов взимали с жителей дань «по справедливости». Весь день над кишлаком стоял вой и плач женщин.

Выросшие вдали от чиновников и эмирских нукеров сыновья Ибрагима не были похожи на своего отца, забитого нищетой пастуха, давно забывшего свои тюркские корни. Темир и его старший брат Фархад ни за что бы не потерпели над собой такого обращения, какое позволяли себе прибывшие от эмира чиновники. К своей радости, Ибрагим накануне отправил сыновей в горы, на заготовку корма для их немногочисленного стада.

Когда через несколько дней Темир и Фархад спустились в кишлак, сборщиков налогов в кишлаке уже не было, они возвратились в Бухару. Вслед за ними пастухи угнали многочисленную отару овец и небольшое стадо коров и телят.

Узнав, что эмирские чиновники, производя внеочередной сбор налогов, ополовинили и их стадо, Темир, сверкая глазами от негодования, воскликнул:

– Я бы не позволил так издеваться над собой!

– Мальчик мой, не гневи Аллаха, ибо гнев божий ждет тебя лишь на небе, – смиренно произнес мудрые слова старый Ибрагим. – Не гневи эмира и его подручных, ибо гнев их скоротечен и страшен, он может оборвать твою жизнь в любой момент.

– Чем жить в рабской преданности, лучше умереть! – воскликнул гневно Темир. Никто тогда и помыслить не мог, что этому юношескому девизу он останется верен всю свою жизнь.

– Весь в деда! – с гордостью произнес Ибрагим, обнимая сына. – Твой дед Мухамед-бек был хоть и не богатым, но смелым и гордым человеком. Он не раз ходил, под знаменем эмира, в военные походы, но так и не разбогател. Самую большую ценность, которую он четверть века назад привез из похода, была твоя мать, Джамиля-кызы. Я не рассказывал раньше тебе об этом. Помни, что твоя мать – дочь туркменского вождя, была добыта дедом во время набега на афганское селение. Нас поженили. Но недолго прожили мы вместе, после того, как ты родился, она умерла. Да приблизит Аллах к себе ее добрую душу.

– Я похож на нее?

– Да! Ты – копия матери!

– Как ты думаешь, отец, я могу понравиться девушке? – неожиданно для себя спросил Темир, покраснев до кончиков ушей.

– Мать твоя была настоящей красавицей. А раз ты весь в нее, значит, тоже не кетменем сделан. А чего это ты об этом спрашиваешь?

– Да-а-а так… – замялся вдруг Темир.

– Вах, вах, мой мальчик, неужели ты уже присмотрел себе черноокую горянку?

– Да, отец, – еще больше смущаясь, промолвил парень.

– И кто же это?

– Юлдыз!

– Юлдыз. – Ибрагим задумался. – Дочь Касымхана, что ли?

– Да, отец!

– Но она же еще почти ребенок, – удивился Ибрагим.

– Но я же не тороплюсь, – деловито ответил Темир, – по обычаю, сначала Фархада надо женить.

– Да! Ты прав. Только нашему Фархаду никто из кишлачных красавиц почему-то не нравится. Смотри, если все будешь делать по обычаю, можешь так в женихах и остаться.

– Не бойся, отец, я своей птицы счастья не упущу, – искренне пообещал юноша.

Это был последний откровенный разговор Темира с отцом. Поздней осенью, которая в высокогорье была особенно снежной, отец вместе с Фархадом, перегоняя на зимние пастбища отару Ислам-бека, попали в буран и погибли.

Темир узнал о смерти отца и старшего брата лишь когда в кишлак нагрянули нукеры Ислам-бека, которые, рассказав ему печальную весть, потребовали возмещения убытков от пропавших в буране хозяйских овец.

Из десяти голов, оставшихся в загоне после набега эмирских сборщиков налога, нукеры оставили сироте лишь двух годовалых ягнят.

Когда Темир попытался протестовать, нукеры просто выпороли его, как неразумного щенка, и бросили посреди двора. Привлеченные на шум и крики селяне, столпившиеся у дувала, только с сожалением цокали языками и вздыхали, не решаясь даже заикнуться в защиту сироты.

Только кишлачный кузнец, богатырь Курбан, поднял юношу на руки и, не обращая внимания на косые взгляды нукеров, отнес его в свою кузницу. На пороге их встретил сын кузнеца Худайберды. Он, сообразив, в чем дело, постелил на верстак кошму. Уложив Темира на живот, кузнец сразу же отправил сына за ишаном Базарбаем, который изредка наведывался в высокогорный кишлак, чтобы еще и еще раз напомнить горцам о величие Аллаха и необходимости своевременной уплаты налога священнослужителям. Во время таких визитов он, при необходимости, врачевал людей и животных.

Прежде чем осмотреть иссеченную плетками спину юноши, Базарбай потребовал оплаты.

– Аллах просто не примет моей врачевательной молитвы, если я не положу на алтарь таньгу, – заявил он.

И только когда Курбан, вынув из кушака черный от сажи кожаный кошель, в которой хранил деньги, отсчитал требуемое, ишан приступил к священнодействию.

То и дело взывая к Аллаху, он руками делал над телом сироты какие-то непонятные пассы. Потом неожиданно начал кружиться вокруг наковальни, то поднимая, то опуская руки до тех пор, пока в изнеможении не рухнул на утрамбованный глиняный пол и затих. Придя в себя, он встал, отряхнулся и, пожелав лежащему без сознания сироте скорого выздоровления, скрылся за дверью.

– Худайберды, принеси мазь, что отдал нам в оплату за подковы для своего ослика собиратель трав Нияз, – сказал кузнец, дождавшись, пока шаги лекаря затихнут вдали.

Худайберды, отдернув полог, зашел в комнатушку, служащую отцу и сыну спальней и, покопавшись там недолго, принес небольшую склянку, наполовину заполненную резко пахнущей мутной тягучей жидкостью.

Кузнец плеснул на иссеченную спину юноши несколько крупных капель зелья и осторожно, насколько это было возможно, иссеченными металлом, покрытыми шрамами пальцами провел по кровоточащим рубцам, растирая мазь по всей спине. Юноша глухо застонал.

– Где я? – хрипло спросил он.

– У друзей! – ответил Худайберды.

– Больно! – простонал сквозь зубы Темир.

– Потерпи немножко, отец смажет тебе спину целебной мазью, и боль пройдет, – успокаивал его Худайберды.

Темир, скрипя зубами терпел и больше не проронил ни слова. Да и как могло быть по-другому, если еще совсем недавно они с Худайберды поспорили, кто дольше сможет удержать в ладони раскаленный уголек. Тогда победил Темир. Не мог же он сейчас показать свою слабость.

Дружбе таких непохожих друг на друга Темира и Худайберды было всего несколько лет. Она началась, когда в кишлак Кохи-Саяд пришел кузнец Курбан, чтобы подковать лошадей. И так ему здесь понравилось, что он, забрав сына, вскоре перекочевал из долины в высокогорье. Всем миром построили кузню. Инструменты кузнец привез свои. С тех пор жителям кишлака уже не было необходимости спускаться за каждой металлической мелочью в долину.

Худайберды, несмотря на свой юный возраст, был весь в отца, такой же кряжистый и широкий в плечах и такой же, как и он, спокойный и благодушный.

Постоянно помогая отцу в кузне, Худайберды редко участвовал в играх детворы. А если и участвовал, то чаще в качестве зрителя. Это и понятно, ведь сверстники для него были мелковаты, а юноши постарше смотрели на него свысока, не принимая его в свои взрослые игрища.

Однажды в жаркий полдень, за скалой, запретном для мужчин месте, где изредка плескались в реке горянки, Темир увидел прячущегося за камнями Худайберды, который явно кого-то там высматривал. Заглянув за скалу, он увидел плещущихся, визжащих от удовольствия девушек и женщин в длинных до пят мокрых рубахах, плотно облегающих их разгоряченные тела.

– Ах, сын шакала, – грозно промолвил Темир, вплотную приблизившись к парню. – Как ты смеешь попирать наши горские обычаи? – уже громче сказал он над самым ухом Худайберды. И, не дожидаясь, пока тот, ошарашенный внезапным вопросом, придет в себя, словно барс, кинулся на него.

Завязалась борьба. Сын кузнеца быстро скрутил Темира и, подмяв его под себя, прохрипел в самое ухо:

– Я не знал, что подсматривать за девушками у вас такой страшный грех. В долине мы частенько это делаем, – откровенно признался Худайберды и чуть ослабил свою хватку. Этого было достаточно, чтобы Темир ужом выскользнул из-под него и вновь с еще большей решимостью накинулся на противника.

Худайберды снова обхватил своими жилистыми и цепкими руками стройный стан Темира и бросил его на землю. Расцарапав об острые камни в кровь руки, тот вновь пытался освободиться, но сила была на стороне сына кузнеца. Но несмотря на это у обессиленного борьбой Темира ни на мгновение не возникала в голове мысль просить о пощаде.

Худайберды, поняв, что, даже обладая еще большей силой, он никогда не заставит своего недруга сдаться, отступил от него на шаг и неожиданно предложил:

– Давай забудем обо всем, что было, и будем друзьями.

Худайберды, бесхитростно глядя в глаза Темира, протянул ему руку. Тот, опершись о нее, поднялся и сквозь разбитые в кровь губы процедил:

– Я уважаю силу, но больше всего на свете я уважаю честь горца.

– Я тоже хочу стать настоящим горцем, – искренне произнес Худайберды и, вытащив из широких штанин кусок холстины, которой в кузнице вытирал пот, протянул своему новому другу.

Вытерев нос и окровавленные губы, Темир, вернув тряпицу, искренне произнес:

– Спасибо, друг!

С тех пор Темир и Худайберды были не разлей вода.

Вот почему, когда, оправившись от побоев, Темир заявил, что пойдет в горы искать тела отца и брата, чтобы с честью предать их земле, Худайберды ни минуты не мешкая решил идти вместе с ним. Старый Курбан, с гордостью глядя на сына, который в самую трудную минуту не мог оставить друга в беде, без всяких возражений его отпустил.

Бросив на соседей дом и хозяйство, Темир на следующий же день, положив в мешок круг овечьего сыра и несколько лепешек, вместе с Худайберды направился в горы. Целую неделю рыскали они по ущельям и расщелинам, но так никого и ничего не нашли. Оборванные, голодные, с обмороженными руками и ногами, приплелись они в кишлак.

Худайберды, напрягаясь из последних сил, на плечах притащил друга в его дом, разжег очаг, уложил насмерть уставшего Темира на кошму и только после этого направился в кузницу. Во дворе он встретил Касымхана, который, узнав о плачевном состоянии Темира, обещал позаботиться о нем.

Когда Темир проснулся, в очаге горел огонь, в подвешенном котелке что-то весело булькало.

Оглядевшись и никого не увидев, он решил встать, но боль в ногах заставила его вскрикнуть.

– Проснулся, – раздался радостный голос соседа. – Не вставай, сынок, – сказал он, плотно прикрывая дверь, – я уже растер снегом твои ноги и руки. Не беспокойся! Все будет хорошо!

Бодрый голос соседа, отца его любимой Юлдыз, словно глоток живительной воды в иссушенной зноем пустыне, влил в его изможденное тело новые силы и не обращая внимания на боль в ногах, парень вскочил и, подойдя к соседу, низко ему поклонился.

– Спасибо, отец, – с трудом уняв слезы искренней благодарности, сказал Темир.

– Сейчас придет моя Фатима и покормит тебя, – сказал Касымхан, подкладывая в очаг дрова.

Темир присел на валик из кошмы и, прислонившись спиной к стене, уставился на весело пляшущее в очаге пламя. Тепло медленно разливалось по его измерзшемуся, истерзанному телу. Отяжелевшие веки медленно сползали на глаза, и вскоре он провалился в небытие.

Очнулся Темир лишь утром следующего для и словно во сне увидел чудное видение. Над ним склонилась черноглазая фея, которая своими нежными ручками смазывала его скрючившиеся пальцы какой-то мазью. Он чувствовал запах лекарства, смешанного с ароматом цветущих роз, и сердце его учащенно забилось.

«Какой чудесный сон», – подумал Темир и, блаженно улыбаясь, промолвил:

– О, пэри моего сердца, о, радуга моих глаз, о, сладкозвучная зурна моих ушей…

– О, юноша, впадающий в обморок, словно женщина, – в тон ему раздался задорный женский голосок, в одну секунду развеявший остатки чудесного сна. – Отец сказал мне, чтобы я дождалась, пока ты проснешься. И вот ты проснулся. А я ухожу, – звонким, радостным голосом добавила Юлдыз.

– Постой, не уходи, – попросил Темир, приподнимаясь с застеленного кошмой пола.

– Я немного задержусь, только если ты снова приляжешь. Тебе нельзя пока вставать, ишан Моулови сказал, что в тебя вселился бес, и чтобы он из тебя вышел, ты должен смирно лежать. А когда поправишься, ты должен будешь отдать ему овцу за то, что он денно и нощно будет за тебя молиться.

Пропустив последние слова мимо ушей, Темир прилег на кошму и, опершись о валик, не сводил восхищенных глаз с лица девушки, смущая ее все больше и больше.

– Не смотри на меня так, – попросила она.

– Как?

– Как купец смотрит на ладную кобылку, когда хочет ее подешевле купить, – сказала она краснея.

– Не верь глазам своим, ибо они лучше видят только все блестящее, не верь ушам своим, ибо они не слышат голоса моего сердца, – изрек мудрые слова Темир и улыбнулся своей искренней, широкой улыбкой.

Юлдыз улыбнулась ему в ответ.

Им не нужны были слова, ибо они с этого момента стали разговаривать сердцами.

Но недолго продолжался этот их молчаливый разговор. Скрипнула дверь, и на пороге появилась матушка Юлдыз, рослая, стройная, как тростинка, Фатима.

– Ты что же это, бесстыдница, домой не идешь?

– Я уже бегу, матушка, – крикнула девушка и, словно мышка, юркнула в дверь.

– Сынок, давай я тебя покормлю, – предложила женщина и засуетилась возле низенького столика, выложив на белую тряпицу, покрывающую достархан, две свежеиспеченные лепешки, круг овечьего сыра и кусочек холодного мяса. – Ешь – да поправляйся скорее. Вчера приходил человек от Ислам-бека. Он велел передать его приказание, чтобы ты, как только поправишься, непременно шел к нему. Наверное, бек хочет дать тебе работу, – предположила женщина.

Через неделю, окончательно окрепнув, Темир начал собираться в дальний путь. Попросив соседа присмотреть за домом, он отдал многочисленному семейству одну овцу. Вторую, в благодарность за исцеляющие молитвы, юноша решил отдать ишану Моулови.

Прощаясь с селянами, Темир сначала заглянул в кузню. Там прощание было недолгим.

– Аллах велик, – произнес Курбан, обнимая на прощанье Темира, – всегда помни мудрые слова, которые обычно родители говорят своим сыновьям – юным батырам, отъезжающим на поиски птицы счастья: «Не будьте ворами – будете ходить с гордой головой, не хвастайте – и стыд не коснется вашего лица, не лентяйничайте – и не будете несчастными». Счастья тебе, джигит! Помни всегда, что здесь тебя всегда ждет кров и хлеб, что бы с тобой ни случилось.

– Станешь большим человеком, не забудь своего верного товарища, – скрывая набежавшую слезу, обнял друга Худайберды.

– Вы навсегда останетесь в моем сердце, – ответил Темир и, махнув в сердцах рукой, направился к выходу.

Прощаясь с Касымханом и его семейством, Темир долго не мог оторвать влюбленного взгляда от Юлдыз. Видя это, глава семьи, несмотря на ворчание жены, разрешил дочери проводить парня до «Дерева Советов», откуда начиналась нелегкая тропа в долину. Зимой горные перевалы были мало проходимы, и люди, в случае лишь самой острой необходимости, спускались в долину, пользуясь единственной ниточкой, связывающей их с внешним миром – оврингом. Горцы издревле строили на обрывистых склонах ущелий эти рукотворные тропы. Пользуясь малейшими уступами, прочно устанавливали они в трещинах и расщелинах скал дреколья. На эту основу укладывались жерди и сучья, поверх клались сплетенные из прутьев дорожки, которые выкладывались поверху плоскими камнями.

– Я стану эмирским нукером и приеду за тобой на своем скакуне, – уверенно, словно клятву верности, произнес Темир. – Ты будешь меня ждать?

– Да! – чуть слышно пролепетала Юлдыз.

– Прощай, моя любовь! Моя горная ласточка! Я скоро прилечу за тобой!

– Прощай, мой сокол ясный. Я буду ждать тебя! – крикнула девушка вдогонку Темиру.