Kitobni o'qish: «Самый страшный день войны»

От автора

 
«От героев былых времён
не осталось порой имён.
Те, кто приняли смертный бой,
стали просто землёй и травой.
Только грозная доблесть их
поселилась в сердцах живых…»
 

Евгений Агранович, поэт-фронтовик

Эта книга рассказывает о подвиге девушек-зенитчиц, которые первыми встретили у северной окраины Сталинграда немецкие танки. Немцы рвались к Волге. Танков было много, более ста. А девчонок – даже меньше сорока, они входили в состав 1077 зенитно-артиллерийского полка противовоздушной обороны. Все необстрелянные, только что добровольно вступившие в Красную Армию и наскоро обученные.

В тот страшный день, 23 августа 1942 года, армада вражеских самолётов методично, час за часом уничтожала волжский город. Зенитчицы не могли стрелять по фашистским стервятникам – не было такого приказа. Был приказ: во что бы то ни стало остановить стремительно мчащиеся к Волге танки. Потому что в тот час задержать немцев больше было некому.

Это правдивая история. Это был их первый и последний бой. Девятнадцатилетние девушки против целой дивизии вражеских танков. Они победили ценой собственной жизни. Выжить удалось единицам. Лишь спустя годы имена всех погибших станут известны. Очень многие до сих пор считаются пропавшими без вести, потому что их тела так и не были найдены.

У автора не было цели создать широкое документальное полотно о подвиге девушек-добровольцев. Цель книги была другая – написать художественный рассказ о коллективном подвиге. Когда героизм массовый, позволительно не называть подлинные имена героев. Разве кто-то сможет назвать поимённо 28 героев-панфиловцев, всех защитников Брестской крепости, Аджимушкайских катакомб, других локальных битв тех страшных 1418 дней и ночей Великой Отечественной? Нет, конечно. И потому в книге все имена вымышлены. И рассказано подробно лишь о шести девушках, об одном боевом расчёте. Причина простая: судьба у них оказалась одна на всех. И победа – одна на всех.

О подвиге юных зенитчиц мало кому известно. А знать должен каждый. Мы все обязаны поклониться этим девушкам за тот великий бой, с которого началась наша победа в Сталинградской битве.

В. В. Королев, кандидат исторических наук, член Союза писателей России, победитель всероссийского литературного конкурса «Герои Великой Победы»

Глава 1
Незадолго до того дня

Глафира

 
«Наш паровоз, вперёд лети!
В Коммуне остановка.
Другого нет у нас пути —
В руках у нас винтовка».
 

А. Спивак, Б. Скорбин, комсомольцы 20-х годов

Дом у них был крайний. Как из калитки выйдешь, сразу направо, метрах в десяти – мостик через ручей. Вверх по нему и надо идти. Чем ближе к депо, тем сильнее пахнет машинным маслом. Этот запах Глафе был люб с детства. Отец приходил с работы весь чёрный, насквозь пропитанный маслом и с головы до ног обсыпанный угольной пылью. Железный саквояжик, маслёнка с длинным клювом – с ними он даже на фотографии есть.

– Мы – путейцы!

Он даже маму так не любил, как свою работу. А когда мама умерла в тридцать шестом, он, вернувшись с кладбища, всю ночь просидел за столом, а утром молча ушёл в депо. Тогда Глафа поняла, что о сестрёнке теперь ей заботиться. Голодное было время. За зиму совсем оголодали. И по весне пошла она наниматься на работу. Из калитки направо, вверх по ручью, знакомой дорожкой. За восьмисотграммовой путейской хлебокарточкой – иначе им было не выжить.

Не положено? Даже четырнадцати нет? Да сколько отец скажет, столько лет ей и будет. Кто посмеет возразить лучшему машинисту паровоза? Он самого Дзержинского видел в Москве! Во всём депо – или даже выше бери, в управлении дороги – кто не знает Петра Петровича? Он ещё на «щуке» начинал в восемнадцатом году. А вы его почётный знак на праздничном пиджаке видели? «Ударник Сталинского призыва» – это же почти как орден! Петрович первый на Юго-Восточной железной дороге такой знак получил.

Отец сказал в отделе кадров, что ей скоро будет шестнадцать, и Глафиру взяли помощником нормировщицы. Вот и всё, детство кончилось. Первую зарплату решили отметить по-семейному. Отца только что перевели на новый паровоз марки «ФД». Огромный, с шестиосным тендером, на поворотном круге в депо едва поместился. Красные колёса с Глафиру ростом. Зверь, а не машина. Вот и предложил отец укротить этого зверя.

– А давай, Глашенька, баню ему устроим? Беги домой за тряпками!

Сам купил пол-ящика «Земляничного» мыла, и они втроём – отец и Глафа с сестрой – весь выходной тёрли своего «Фёдора», пока тот не стал благодарно отфыркиваться ароматными пузырями и белой невесомой пеной. Потом все трое залезли в кабину, и отец повёл укрощенного зверя из депо. Запах был – на всю округу! Свободные от смены осмотрщики вагонов, сцепщики, ремонтники и прочие спецы-путейцы дивились на это чудо.

– Ну, Петрович, ты даёшь!

Поворотный круг тогда уже был на электроприводе, и всю геройскую семью дважды прокатили с почётом, как на карусели.

Год она пропустила в школе. Осенью вернулась за парту. И зажили они с сестрой. В свободное время учила её делать керосинки, похожие на железнодорожные фонари, помогала с уроками, но это редко – весь дом на ней, какое уж тут свободное время. Утром, как первый гудок разбудит, – отца накормить, сестрёнку в школу проводить, самой собраться. Комсомольские поручения – бегала по посёлку, забыв про огород, а вечером ещё отца уставшего с работы надо встретить, сестрёнку спать уложить. И так изо дня в день. Вот где карусель-то!

Уставала иногда так, что хотелось всё бросить, вернуться в депо. Планов после школы никаких иных – только в железнодорожный. Иногда уходила из дома, просто походить по путям: отец в рейсе, в родное депо уже не пустят, там всё строго стало.

Ходила, смотрела, как блестят рельсы на солнце, вдыхала такой родной масляный запах. Однажды нашла между шпал стеклянные шарики от железнодорожного отражателя, красивые такие. Сестре подарила, пусть останется на память о детстве.

Школу окончила двадцать первого июня. После торжественного вручения аттестатов зрелости всем классом пошли рассвет встречать в степи. Было так здорово! Сидели на кургане, чтобы Дон было видно. Сначала песни пели, потом слушали цикад и тишину. Просто молча смотрели, как небо светлеет на глазах, становится розовым, потом солнечно-жёлтым, потом острый луч по глазам ударил. А травка зелёная, степь полынью пахнет. Где-то далеко-далёко встречные составы гудками обменялись: «Вижу твой хвостовой вагон – всё нормально!» И снова тихо…

Назавтра было воскресенье, и Глаша договорилась с отцом, что утром, как вернётся, все втроём поедут в зоопарк. Только позавтракали, начали собираться, а тут Молотов по радио:

– Граждане и гражданки!..

Ещё хотела, смеясь, поправить: мол, в «гражданках» ударение почему-то поставлено на первом слоге, а надо на втором. Да не успела, война…

Подала документы в железнодорожный. Все тогда думали, что война – это ненадолго. А институт вдруг стали готовить к эвакуации. Забрала обратно документы. Пришла в депо:

– Примете?

– Сдашь экзамены на машиниста – паровоз тебе доверим. Глядишь, может, тоже станешь, как Зинаида Троицкая, «путейским генералом в юбке». А пока не сдала, опять нормировщицей походи! Фуражку с красным верхом надо заслужить…

Всё правильно, тут слово отца не поможет, сама уже взросленькая.

Странное лето сорок первого пролетело быстро. Сестру бабушка увезла к себе, от греха подальше. С отцом виделись редко. А в ноябре немцы подошли вплотную к городу и как-то неожиданно быстро взяли Ростов. Через неделю наши выбили их, но путейцев ещё до оккупации перевели кого куда – в Орджоникидзе, Астрахань, Сталинград. Глафира оказалась в Астрахани, а отец стал водить военные составы на Орджоникидзевской железной дороге.

Работы на новом месте было много, не соскучишься. А по весне ей вдруг невыносимо захотелось домой. Она бы ещё долго колебалась, одной проситься или ждать возвращения отца, но случайно встретила на первомайской демонстрации знакомого по Ростову.

– Слушай, Глафира, на строительство новой ветки дополнительный набор идёт – хочешь?

– Куда ветка? На Боярку? Как у Павки Корчагина?

– Куда – это секрет. Если согласна, сама всё потом узнаешь.

Согласилась. Оставила записку отцу и через два дня уже принимала дела в штабном вагончике мостопоезда в Кизляре.

Этого города, когда-то крупнейшего торгового центра на Северном Кавказе, по населению превосходящего Одессу, Полтаву и даже Харьков, практически не существовало. Нет, всё оставалось на местах, всё было цело – дома, площади, рынки, молельные дома разных религий. Не было в городе только людей. Все, абсолютно все строили за городом железную дорогу. Инвалиды, старики, женщины, дети – кто только мог ходить. С арбами-подводами, одеялами-подушками, мотыгами-лопатами – со всем скарбом они ушли из своих домов и возводили в калмыцкой степи многокилометровую насыпь, укладывали на песок шпалы и рельсы.

Начинали этот секретный объект ещё летом сорок первого. Потом строительство потихоньку заглохло, а когда Ростов пал и немцы перерезали главную нефтяную магистраль, всем стало ясно, что бакинская нефть под угрозой, а это значит, что Красная Армия может остаться без топлива. И мы тогда проиграем войну, погибнет страна. Выход один: срочно проложить в калмыцкой степи три с половиной сотни километров железнодорожных путей. Любой ценой!

Сначала Глафира была нормировщицей, кладовщиком, завхозом. Научилась ездить верхом. Научилась ругаться с начальством, выбивая сверх положенных нормативов лопаты и кирки, головные уборы и рукавицы, еду и питьё. Тысячи человек строили эту дорогу Кизляр-Астрахань. Их надо было накормить, обеспечить всем необходимым. Люди работали без выходных, падали от усталости, болели. Но больше всего страдали от песчаных бурь и жажды.

– Вы что, не можете сюда привезти воблы? – орала Глафира на астраханских снабженцев по телефону.

Солёная рыба воду в организме задерживает, если полчаса вытерпеть жажду, пить потом меньше хочется. Выбила землекопам целый вагон рыбы. Из шпал и брезента научила навесы делать – одна смена спит в тени, другая работает. Так по очереди, по двенадцать часов. По сотне человек в бригаде.

На стройке её уже все называли уважительно – Глафира Петровна. А то и просто по отчеству, как отца в ростовском депо. Один мальчик, черноволосый, кудрявый, всего-то лет на пять младше, однажды назвал её тётей.

– Тётя, пить! Во-ды! Пажалюста!

Смешно, тётя в девятнадцать лет. Дала ему свою фляжку.

– Иди под брезент, поспи!

Большая часть пути от Кизляра до Астрахани была уже готова, оставалось километров двадцать, когда в небе появился немецкий самолёт-разведчик. Глафира увидела его из окна штабного вагончика.

– Странный какой-то самолёт, фюзеляж сдвоенный!

– Ну, всё! – выругался военный комиссар. – Кончилась мирная жизнь!..

Самолёт крутился над ними минут десять. Через два часа прилетел снова. Прошёлся вдоль готового пути, развернулся, ещё раз пролетел над головами, потом взревел мотором, забираясь ввысь, и вдруг понёсся оттуда прямо на людей. Две чёрные точки выпали из него.

Рвануло так, что аж рельсы подпрыгнули, шпалы разбросало, подняв в небо тучи серо-жёлтой земли. Все штабные помчались туда, где туманом висел в воздухе песок, откуда раздавались крики пострадавших…

Это была первая бомбёжка. Всего две бомбы, девять раненых и трое убитых. К вечеру умер четвёртый – тот мальчик, что назвал её тётей. Ему оторвало ногу.

Назавтра мирная жизнь кончилась.

Их было много, очень много, и это были совсем другие самолёты. Они шли со всех сторон, даже с юга, от Каспийского моря. Покружив, они планировали вдоль железной дороги, их бомбы кромсали всё, что было сделано с таким трудом. Горела земля, горели шпалы, в клочья разлетались кибитки, времянки, обозы, склады. Жуткий вой сотен глоток, заглушаемый адским грохотом взрывов, стоял над степью…

Никто из них не мог тогда знать, что Гитлер сразу понял всю важность этой железнодорожной ветки. Когда воздушная разведка подтвердила невесть откуда появившуюся в степи секретную стройку, фюрер в бешенстве приказал стереть её с лица земли.

На помощь нашим железнодорожникам срочно прибыли из Кизляра платформы с пулемётными установками. Бойцы с ходу открыли заградительный огонь из спаренных «максимов», подбили несколько вражеских самолётов. Но было ясно: завтра всё повторится.

– Хоть бы одну батарею зениток! – скрежетали зубами командиры в штабе. – Хоть бы одну…

– Немцы по рельсам летят, – тихо сказала Глафира. – Рельсы бликуют на солнце, это для них ориентир.

– И что? – в вагончике стало тихо.

– Да просто… На насыпи у нас щиты стоят, которые путь закрывают от оползней, от бурь песчаных. Пока движения по ветке нет, можно их на рельсы положить – сверху путь не будет видно. По крайней мере днём…

– А что? Это идея! Молодец, Петровна, светлая голова у тебя!

За ночь так и сделали. А когда солнце поднялось и послышалось гудение приближающихся самолётов, раздалась по цепи грозная команда:

– Воздух! Всем лечь! Не шевелиться!

В тот день – да и в последующие тоже – потерь было меньше.

В середине июля её почему-то вызвали в Астрахань. Думала, с отцом что случилось. Оказалось, наградить решили за ударный труд. Премировали отрезом на платье. Тёмно-синей шерсти.

– Ну что, Глафира Петровна, пойдёте учиться на машиниста паровоза?

Вот она, мечта всей жизни! Ей бы обрадоваться да согласиться, не раздумывая. А она выпалила почему-то:

– Нет, я на фронт хочу!

Все в комнате удивлённо переглянулись, молчат, а один дядечка в военной форме без знаков различия спросил:

– А на зенитчицу пойдёте учиться? Полтора месяца – и вы на фронте…

Тут же вспомнила, как не хватало им зениток на строительстве секретной ветки. И – согласилась. Не стала даже возвращаться на стройку, прямо так, в чём была, с премиальным отрезом под мышкой, с пайкой хлеба в кармане поехала Глафира в родной Ростов, в школу зенитчиц.

Дома её ждал отец. Вот это был подарок! Обнялись, на стол собрали что бог послал, сели чаёвничать. Отец рассказывал, как помотало его по южным дорогам, как не раз чинил любимый паровоз под бомбёжками, как тысячи человек успевали погрузить за считанные минуты, когда оставляли города на поругание немцам. И о друге своём рассказал, который подвиг совершил. Зимой бронепоезд фашистов каким-то образом проскочил в наш тыл. Чтобы его остановить, друг разогнал свой многотонный паровоз «ФД» и лобовым ударом столкнул под откос вражеский бронепоезд…

И дочкой своей повзрослевшей гордился старый путеец Петрович, всё её расспрашивал. Она с удовольствием рассказала, что премию дали, что предложили учиться на машиниста, а про школу зенитчиц не стала говорить.

Утром отец ушёл в своё депо. Как и в прошлый раз, оставив ему записку на столе, отправилась Глафира по адресу, указанному в военном предписании. Там, в здании детского сада, наскоро переделанном в казарму, познакомилась со своими будущими боевыми подругами: Зоей, Ярославой, Катей, Любой, Леной…

С отцом она больше никогда не увидится. И первый поезд с цистернами нефти пройдёт по трассе Кизляр-Астрахань без неё. В родном доме Глафе тоже не придётся больше побывать, потому что через несколько дней немцы снова возьмут Ростов-на-Дону, и школа зенитчиц будет в спешном порядке эвакуирована.

Зоя

 
«Сердце, тебе не хочется покоя.
Сердце, как хорошо на свете жить.
Сердце, как хорошо, что ты такое.
Спасибо, сердце, что ты умеешь так любить!»
 

Василий Лебедев-Кумач, поэт-песенник

В то самое воскресенье, когда началась война, Зоя ехала из областного центра в загородный лагерь, куда на всё лето вывозили ребятишек из детского сада. Она после педучилища работала воспитательницей и везла старшую группу своих подопечных на небольшом автобусе, в дороге пела им весёлые песни. Провожали их торжественно, с центральной площади. Фонтан работал, оркестр играл. Ещё никто не знал о войне. А встречали за городом уже по-другому. Так что момент начала Великой Отечественной войны у Зои стал ассоциироваться с детскими песнями. «Взвейтесь кострами, синие ночи» – в этой песне есть ещё такие слова: «Близится эра светлых годов…»

Зоя, как многие тогда, верила, что эра светлых годов близка и что к осени Красная Армия разобьёт фашистов.

В июле всех детей вернули в город. В детсаду наскоро закончили ремонт, воспитателям было приказано оставаться на работе до тех пор, пока матери не заберут последнего ребёнка. Отцы теперь за детьми не приходили, только матери. А потом ушли на фронт директор и завхоз, и новая директриса сказала:

– Будешь моей правой рукой, Зоя! Ты комсорг, у тебя педучилище за плечами, должна понимать: воюют все, а наша задача – сберечь родителям и Родине детей!

Не раз бывало так: сторожа нет, все ушли, а одного ребёнка никто так и не забрал. Укладывала его спать, сама мостилась рядом. А утром – снова смена, детей всё больше, а мамы с работы приходят за ними всё позже…

Зоя заметила, что дети стали чаще плакать. Решение пришло простое: надо, чтобы каждый день для малышей стал незабываемым. По ночам писала сценарии сказочных праздников, сочиняла песни и стихи для именинников, клеила из бумаги шапочки и жилетки, придумывала новые игры и танцы.

Несмотря на военное время, проверок из районо не стало меньше, даже наоборот. И очень скоро ей было сказано: готовьте стенд по своей методике на районный конкурс. Времени для сна совсем не осталось. Жила она на съёмной квартире, так что чаще оставалась ночевать в детсаду.

Как-то одну девочку из группы привела в садик мать. Зоя не сразу узнала женщину: лицо её было чёрным, губы слились в едва видимую ниточку. Она ни на кого не смотрела и не разговаривала, молча раздела дочку и долго гладила её по голове.

– Что с ней? – шёпотом спросила Зоя директрису.

– Лучше её не трогать. Похоронку вчера получила. А сейчас снова на завод пойдёт…

Стенд был почти готов, когда директрисе позвонили и попросили Зою явиться в райком комсомола. Сказали: срочно. Трамваи и автобусы ходили редко, долго шла пешком. Там её сразу провели в актовый зал, где собрались уже человек сто, все комсорги. Через несколько минут к трибуне вышел новый секретарь райкома и сказал без всяких предисловий, что есть приказ товарища Сталина: для работы в тылу врага нужны лучшие из лучших.

– Добровольцы есть?

Руки подняли человек двадцать. Зоя – в числе первых. Остальных отпустили, предупредив о неразглашении. К оставшимся секретарь спустился со сцены в зал.

– Тут в основном девушки. Хочу спросить вас особо и каждую в отдельности: готовы ли вы выдержать все тяготы военной жизни, а если попадёте в лапы врагу, – способны ли вы вынести боль и нечеловеческие пытки, способны ли вы отдать жизнь за Родину? Кто не уверен в себе – лучше сразу уйти, никто вас не осудит…

Никто не ушёл. Тогда стали вызывать по одному в отдельный кабинет, где военный без знаков различия разговаривал с каждым кандидатом. С кем-то дольше, кого-то быстро отпускал. С Зоей беседовал минут пять. Спрашивал подробно про родителей, даже про сценарии её праздников в детсаду. Потом пожал руку:

– Поздравляю: вы приняты курсантом разведшколы. Отныне всё, что здесь говорилось, является строжайшей военной тайной. Завтра с девятнадцати-ноль-ноль – начало занятий здесь же в райкоме, на втором этаже, вам покажут.

– У меня же дети! Их иногда и до ночи не забирают!

– Всё, что нужно, директору вашего детсада будет разъяснено.

Так началась её новая, строго секретная жизнь. С утра – детсад и выдуманные весёлые праздники, вечером – основы взрывного дела, различные виды стрелкового оружия, работа на радиостанции, по выходным – стрельбище. В чём конкретно будет заключаться их задание, никто из преподавателей не собирался рассказывать. Просто говорили, что есть приказ – ничего не оставлять врагу. Они должны срочно научиться стрелять, взрывать, поджигать – любой ценой выполнить приказ товарища Сталина. Земля должна гореть под ногами захватчиков!

…Всё в жизни стало другим. С подружкой Клавой встретилась на бегу, сказала только, чтоб не сердилась, но нет ни минуты, «к смотру готовлюсь, очень много работы». К тёте Маше, у которой снимала угол, забежала рано утром, взяла только самое необходимое…

Мирная жизнь кончилась. Можно сказать, на военном положении, в две смены: до половины седьмого – в детском саду, с семи – бесконечные занятия на рации, лекции по взрывному делу. Конспекты или какие-то пометки делать разрешено, но в конце занятий сдать тетради под роспись. По выходным – выезды в поле, основы маскировки, минирование, стрельбы.

Когда первый раз сказала директрисе, что ей нужно на занятия в райком, та глянула как-то жалостливо и почему-то погладила её по голове. А когда первый раз стреляла из нагана по мишеням, вспомнила, как на Первомай ходила с подругами в городской парк. Играл духовой оркестр, они танцевали в кругу, а потом ели мороженое и зашли в тир. Она попала два раза, а подруги – ни разу. Как же хорошо тогда было!

…Не спать! Ну, почему так сильно хочется спать? Рука нажимает на ключ, а глаза слипаются. Ти-та-та-та, та-ти… Стыдно спать, Зоя! Не спи, ты же подписку давала! И она старалась положить на любую мелодию писк дурацкой морзянки – так легче цифры запомнить. Оказалось, что так и надо – на слух, до автоматизма. Её ставили в пример: и стреляет метко, и на рации работает лучше всех.

В одно из сентябрьских воскресений курсанты вернулись с поля рано. Хотела отоспаться да постирать, но вспомнила, что ещё в субботу обещала пойти в цирк. Бывший сокурсник по педучилищу каким-то образом нашел её, пригласил: «В понедельник на фронт уезжаю, Зоя, не откажи!»

У входа в цирк он уже ждал – в военной форме, кубик в петлице, гимнастёрка перетянута ремнём, сапоги скрипят. «Ну что, нравлюсь тебе?» Ответила спокойно, что идёт война, стыдно задавать такие вопросы. Сокурсник обиделся.

Когда началось представление, попытался взять её за руку. Резко отняла. Дальше он сидел уже смирно. Вместе со всеми смеялся над клоунами, долго хлопал гимнастам. А потом вдруг зашептал ей на ухо: «На фронт ведь еду! Я не боюсь ничего. Но ведь там и убить могут – не будешь жалеть?» Не успела ему ответить. На арену вылетели наездники на лошадях. Они помчались по кругу, а один в красивой куртке вышел в центр и вдруг щёлкнул хлыстом. Звук ударил по ушам. Сокурсник аж подпрыгнул от неожиданности. Зойка глянула на него: бледный, испуганный – аника-воин! Засмеялась, встала да и пошла домой, даже антракта не дождавшись.

Утром – всё та же круговерть. Давно замечала, что по понедельникам дети больше капризничают, плохо едят, в сончас вообще не уложишь. Предложила детские кроватки поставить полукругом, директриса разрешила такую перестановку, и теперь Зойка сидела перед детишками, как на сцене, зато видела всех сразу и сказки придумывала свои собственные, такие, чтобы они засыпали быстрее. А сама… Не спать, Зоя! Господи, как же выматывает эта жизнь в две смены!

Поначалу им говорили, что занятия в разведшколе рассчитаны на месяц, потом – на три, потом – на полгода, а в ноябре вдруг объявили, что в воскресенье последний экзамен – прыжки с парашютом, и всё, фронт.

Летела домой, как на крыльях. Хотелось побыстрее в тепло, в свой закуток, что тётя Маша выделила ей у печки. Всё повторяла про себя, как учили: «В жизни всегда есть место подвигам. Вот и пробил твой час!»

Тонкое пальтишко не грело, руки озябли, пальцы не гнулись, а ноги всё бегут в тепло – скорее, скорее! Жаль, что валенки в детсаду остались.

Мост проскочила, не заметив как. До дома тёти Маши уже рукой подать. По переулку немного, потом направо, и дальше всего метров триста. Ну и пусть там темно – ей ли бояться, да и кто там может быть в такой полуночный холод?

Три молчаливые тени выросли перед ней, как только Зоя свернула в переулок. У одного нож блеснул.

– Стоять!

Сзади тоже скрипнул снег. Сразу как-то не по себе стало ей. «Страшно?» – сама себя спросила. И вдруг поняла, кожей почувствовала, что уже не дрожит от холода и что ей хоть и страшно, но она, как гайдаровский Мальчиш-Кибальчиш, никогда не выдаст военную тайну, пусть хоть режут сейчас на куски.

– Куда идешь? – спросил один, поигрывая ножом.

– Иду домой, на Заводскую. И вас я не боюсь!

Бандиты весело заржали.

– А ты кто такая?

– Я иду с работы, работаю воспитателем в детсаду. А угол снимаю у тети Маши Снегирёвой.

– И Кольку Снегиря знаешь?

– Да, это её сын.

Тени замолчали. Потом старший сказал, спрятав нож:

– Ну и ладно тогда, иди…

Шла не оглядываясь. Только дома сидела долго, прижавшись боком к теплой печке, потом, не раздеваясь, залезла под одеяло. Глядела часа два в потолок, пытаясь унять бешеный стук сердца.

Утром не услышала будильника. И тётя Маша ушла на завод, не сумев добудиться до постоялицы. Зойка бежала на работу как угорелая, но всё равно опоздала больше чем на полчаса.

Часы-ходики на стене показывали без пятнадцати восемь, когда она ворвалась с мороза в общий зал. Все молча смотрели на Зойку, понимая, что по новому указу её ждут исправительно-трудовые работы или даже лагерный срок. В полной тишине, ни на кого не глядя, директриса залезла на табуретку и перевела минутную стрелку назад, на семь часов. Сказала тихо:

– Начало рабочего дня. Всем воспитателям разойтись по группам!

День прошёл тихо. Второй тоже. А через неделю Зою пригласили на срочное заседание бюро райкома комсомола: «Будет рассматриваться ваше персональное дело».

Она стояла перед длинным столом. Комсомольский билет сразу потребовали сдать.

– Есть сигнал, и мы должны отреагировать, – докладывал зав.орг. – Мы не можем позволить, чтобы в наших рядах находились прогульщики и лица, которым нельзя доверять воспитание наших детей. Прежде чем голосовать, предлагаю высказаться.

Большинство было за исключение из комсомола. Последним взял слово первый секретарь райкома:

– Всех я вас знаю не первый день. И Зою тоже. Хочу сказать одно: когда потребовались добровольцы для смертельно опасной работы в тылу врага, из всех присутствующих только эта хрупкая девушка согласилась пожертвовать собой. И завтра она отправится на фронт. А сегодня вы хотите исключить её из комсомола?!

Потом он лично вернул ей билет, пожал руку, сказал тихо:

– Подруги по школе уже заждались тебя…

Из Зойкиных подруг по разведшколе домой не вернется ни одна. А Зою комиссует медкомиссия перед обязательным прыжком с парашютом:

– Что ж вы скрыли, что у вас порок сердца? А ещё комсомолка!

Она будет по-прежнему работать воспитательницей. Ту директрису больше никогда не увидит. Новая начальница прикажет ей снова установить детские кроватки параллельно и запретит выдуманные праздники. Зато весной разрешит половину участка детского сада вскопать под картошку, и это спасёт их всех – и взрослых, и детей – от голода в следующие зимы…

Ничего этого Зойка не узнает. Объявят сталинский набор девушек в Красную Армию, и она запишется добровольцем в зенитно-артиллерийскую школу противовоздушной обороны. О врождённом пороке сердца она, разумеется, не скажет в военкомате.

С военным предписанием она будет добираться с пересадками до Ростова и с трудом найдёт эту школу. Могла вообще не найти, если бы на вокзале не столкнулась нос к носу с очень высокой, широкоплечей девушкой.

– Не наглей! – сказала великанша. – Тут тоже люди ходят!

Так Зоя познакомилась с Ярославой, будущим командиром их боевого расчёта 85-миллиметрового зенитного орудия.