Kitobni o'qish: «Игра на деньги»

Shrift:

* * *

Об авторе

Виктор Казаков – московский писатель. Родился в 1931 году в белорусском городе Климовичи в семье военнослужащего. Отец, в начале Отечественной войны служивший на границе у Белостока, погиб, мать с двумя детьми в июле 41‑го эвакуировалась в Сибирь. Здесь, в шахтерском городе Прокопьевске, В. Казаков закончил десятилетку.

В 1953 году получил красный диплом об окончании филологического факультета Кишиневского университета, после чего несколько лет работал педагогом, потом в различных провинциальных, республиканских и московских изданиях. В качестве журналиста побывал в длительных командировках во многих регионах России и в большинстве республик бывшего Союза. Во второй половине 80‑х годов, в период горбачевской Перестройки, возглавлял отдел публицистики и был членом редколлегии писательского журнала «Новый мир». Был принят в Союз писателей СССР.

В. Казаков – автор более десяти книг о современной жизни. Сейчас живет в Праге. В Чехии на русском языке в 2008 году вышел трехтомник писателя, пятая книга (две повести) увидела свет в конце 2011 года, шестая (две повести, документальные рассказы) – в 2014 году.

Посвящаю Касьяновой Людмиле Ивановне – актрисе и журналисту

Глава первая. Первоначальный капитал

1

За два дня до намеченного нами отъезда в стране подорожал бензин – «девяносто третий», на котором бегал наш старенький, но все еще казавшийся надежным «Форд», – почти вдвое. Услышав по телевизору эту неприятную новость, моя жена Танька, в упор пронзив меня отчаянным взглядом, – синева ее глаз в ту минуту сгустилась до цвета вороненой стали, – боком выпорхнула из все еще освещенной экраном телевизора гостиной и крепко закрыла за собой дверь в спальню.

С Танькой мы женаты больше двадцати лет, и я легко представил себе, что последовало за дверью в спальне.

Сначала Танька, горько всхлипывая, солеными ручьями смачивала большую, когда – то подаренную нам тещей подушку; потом, несколько умерив ручьи, громким шепотом, не стесняясь слов ненормативной лексики и с обострившейся в ту минуту откровенностью стала подробно рассказывать подушке, что она думает о президенте страны, спикере парламента, правительстве и лично министре финансов, который два дня назад по той же вечерней телевизионной программе клятвенно обещал не повышать цены на бензин («наша страна надежно обеспечена запасами нефти!») и, помню, сняв очки, даже бил себя кулаком в тощую, укрытую широким красным в горошку галстуком грудь. Закончив разговор с подушкой, Танька вытерла слезы и только после этого стала думать о главном.

Минут через пятнадцать уставшая, но заметно воспрянувшая и телом, и духом, Танька вышла из спальни. Глаза ее уже восстановили свою природную синеву, но маленький носик распух и ярко горел на побледневшем лице. В левой руке Танька держала большое мокрое полотенце, а в правой ее руке, отсвечивая зеленые лучи горевшего в углу гостиной торшера, поблескивал хорошо знакомый мне предмет – черный, с матовым экраном и золотыми цифрами японский калькулятор (аппарат был большой, он едва помещался на Танькиной ладошке, но с ним моя жена с некоторых пор не расставалась ни на минуту, носила его в сумочке рядом с ключами, записными книжками, пудрой и губной помадой). Бросив переполненный презрением взгляд на продолжавший подмаргивать экран телевизора, Танька полотенцем промокнула глаза.

На прошлой неделе в посольстве Франции в наши заграничные паспорта были вклеены визы – мне и Таньке разрешалось десять дней пожить в Марселе, чтобы поторговать на Международной Выставке – ярмарке. На радостях (предстояла первая в жизни поездка за границу!) мы, вернувшись из посольства, выпили на кухне по чашке крепкого кофе, потом перешли в гостиную, открыли бутылку молдавского сухого вина, налили вино в две большие хрустальные рюмки и сели в кресла. И в очередной раз стали подсчитывать неизбежные в поездке траты.

Наибольшего расхода требовал бензин. Зная, что на Западе он стоит намного дороже, чем в Отечестве, мы планировали перед переездом границы под завязку загрузить вместительный бак «Форда» и про запас положить в багажник еще две заполненные топливом канистры…

Как и десять дней назад, Танькин калькулятор показал, что на поездку туда денег у нас хватит. По словам жены, этого нам вполне достаточно, чтобы, ничего не опасаясь, отправиться в дорогу. А когда я, как и десять дней назад, осторожно поинтересовался, мол, туда мы, допустим, доберемся – если автомобиль не развалится по дороге, – а на какие деньги приедем обратно, Танька тоном школьного учителя, которому донельзя надоело объяснять простые истины ленивым и глупым ученикам, повторила то, что я уже не раз от нее слышал:

– Мы едем не для того, чтобы посмотреть на замок Иф, в подвале которого сидел граф Монте – Кристо, или полюбоваться французской архитектурой, а также экспонатами марсельских музеев, – для этого времени у нас, к сожалению, не будет. Мы едем торговать: наш кооператив заплатил немалые деньги и арендовал девять квадратных метров площади в самом большом павильоне на Международной Выставке – ярмарке. И мы должны заработать! Конвертируемую валюту! За одну, как у нас, матрешку французы с радостью выложат не меньше сорока франков!

Танькин оптимизм и на этот раз оказался сильнее моих сомнений.

И вот, когда все было так хорошо продумано и подсчитано, – подлая подножка министра финансов: подорожал бензин.

Я вопросительно смотрел на жену, время от времени косился на экран ее японского калькулятора. А Танька, помучив меня долгой паузой, наконец, захлопнула черную крышку своей игрушки, выключила телевизор и только после этого, улыбнувшись, объявила:

– Едем послезавтра!

– В Марсель, в Марсель!

Танька села в кресло.

«Что она придумала?»

Чтобы из – за новой цены на бензин заткнуть дыру в нашем по копейке рассчитанном бюджете, план жены предусматривал: во – первых, с завтрашнего дня в два раза сократить расходы на еду (предвидя мои страдания от неизбежного отсутствия за столом мяса, Танька выразилась дипломатично: «перейти на диетическое питание»), во – вторых, отнести в комиссионку заячью с лисьим воротником шубу, которую Танька, председатель районного Общества защиты животных, уже три года принципиально не надевала даже в самые лютые московские морозы.

– Нет таких трудностей, которые не придумали бы себе большевики! – глупо хихикнул я и, ни словом не возразив плану, обнял Таньку.

Глаза Таньки засветились, как в солнечный летний день васильки в поле. Очень хотелось ей повидать Марсель.

Мне тоже.

2

Через два дня рано утром на метро я приехал в кооперативный гараж «Выхлоп», где на третьем этаже в отдельном боксе стоял наш автомобиль – недавно купленный на одном из московских специальных базаров фиолетовый «Форд – сиера». Машине по документам было семь с небольшим лет, но мы с Танькой подозревали, что, подобно подвянувшей, но еще не потерявшей веру в свое будущее красавице, она с некоторых пор – благодаря милиционеру, который узаконивал российское гражданство автомобиля, – настоящий свой возраст скрывает (как скрывал милиционер сумму полученной за ту операцию взятки).

Когда «железный занавес», много лет перегораживавший Европу, стал постепенно раздвигаться – в Советском Союзе началась горбачевская «перестройка», – среди первых визитеров на цивилизованный Запад были молодые широкоплечие парни, которых из всех зарубежных соблазнов интересовали только рынки подержанных автомобилей. И рынки эти, благодаря парням, стали быстро оживать. Вместе с еще надежно державшимися на колесах «трехлетками» Европа повезла продавать срочно подремонтированные, подкрашенные старенькие «Фольксвагены», «Форды», «Пежо», прочие знаменитых фирм изделия, которые уже с трудом доживали свои последние полезные годы и еще недавно готовились отправиться не на автобазары, а на автомобильные свалки. Спрос на этот товар быстро повышался, и какие бы цены ни называли продавцы, покупатели не торговались (далеко не полиглоты, они объяснялись на рынках в основном жестами и междометиями).

Купленные машины парни, надеясь выгодно перепродать, перегоняли на Родину, где на простенькие по качеству и достаточно дорогие «Жигули» («гордость отечественного машиностроения» – годами писали в газетах) все еще продолжали стоять многолетние очереди. С удовольствием сбросив нам бывшее в употреблении старье, Запад на одну позицию ослаблял наш вечный и многоликий дефицит.

Купленный нами «Форд» тоже был из – за границы. Несмотря на возраст, все части машины были на месте и радовали нас бесперебойной работоспособностью. Иногда, правда, переключая рычаг коробки передач, я будто слышал легкий щелчок где – то под днищем, но поскольку это случалось «иногда» и «будто», щелчок меня со временем перестал смущать.

Всякий раз прежде чем открыть дверцу «Форда» я, как бы ни спешил, хоть на миг замирал возле машины, чтобы полюбоваться ее ладной, гармоничной фигурой и ослепляющим глаза фиолетовым блеском. Мне иногда даже казалось, что этот блеск – проявление некоей мною еще не разгаданной духовной жизни моего железного друга.

– Ты машину любишь больше, чем меня, – ревнуя, говорила иногда Танька, хотя и сама испытывала к машине неравнодушные чувства. Проявлялось это по – разному. Помню, откинувшись на спинку своего кресла, – мы в ту минуту стояли на Садовом кольце, ожидали зеленый светофор – Танька стала рассказывать мне сведения, которые, во – первых, я знал и без нее, во – вторых, в ту минуту они мне были ни к чему и даже мешали следить за светофором:

– Был Форд Дженералд Рудольф – это американский президент. А нашего Форда звали Генри; его компания в год выпускает свыше трех миллионов машин…

Или жена вдруг начинала расспрашивать: «А можно машину мыть стиральным порошком?», «А резина от «Волги» к нашему «Форду» подойдет?». Или, наконец, когда мы выезжали даже на небольшую загородную прогулку, Танька на стоянках всегда искала воду, отыскав ее, брала в руки тряпку и усердно мыла машину, хотя вообще – то дело это она не любила, например, всегда охотно уступала мне очередь мыть на кухне грязную посуду.

Солнце уже взошло, но все еще загораживалось многоэтажными домами на восточной окраине Москвы, когда я выехал из гаража и по Кутузовскому проспекту поспешил к дому, где, пробудившись на три часа раньше обычного, нетерпеливо ждала меня уже приготовившаяся к путешествию Танька. А через полчаса, погрузив в багажник с вечера упакованные чемодан и три ящика с товаром, мы покинули наш тихий арбатский переулок и снова были на Кутузовском проспекте, только теперь машина, обгоняя солнце, мчалась в обратную сторону – на Запад.

3

Читателя, наверно, немало удивляет, почему я жену, уже не молодую девочку, называю Танькой. Хотелось бы, наверно, узнать читателю и про то, кто мы, откуда у нас какой – то кооператив, на какие деньги мы купили аж «Форд» (ну и что, что подержанный!), что это за Международная Выставка – ярмарка… Ответы на все эти вопросы сразу потребовали бы не одной страницы повести, а это, боюсь, надолго отвлекло бы нас от главного: читатель может забыть, куда и зачем мы с Танькой поехали. Поэтому здесь я пока проясню только самый простой для меня вопрос: почему «Танька» (а не Таня, Татьяна или, не дай Бог, Татьяна Ивановна)? Постепенно расскажу и об остальном – дорога у нас длинная, и не все на ней будет интересным настолько, чтобы не отвлечься на воспоминания.

Итак, о «Таньке».

Познакомились мы в студенческую пору – в К…ском университете. Поумнели ли мы за пять лет учебы, для нашей повести значения не имеет, отмечу лишь один попутный результат: за месяц до того дня, когда нам вручили дипломы и темно – синие университетские ромбики с золотым гербом посередине, в районном загсе нам с Танькой выписали еще один документ – «Свидетельство о браке».

До сих пор убежден, что подтверждавшийся этим документом поступок мы совершили вовремя.

Обычно как возникают семьи? Он встречает – часто случайно – ее, какие – то детали в ее внешности пробуждают некий приятный трепет в молодом и неопытном сердце, на другой день, если трепет усиливается, начинается игра… Прозаично? Можно стихами: «Ах, обмануть меня нетрудно! Я сам обманываться рад!»… И только через годы (иногда месяцы), когда оба сердца уже бьются ровнее, глаза и у него, и у нее не затуманены безрассудным волнением, а ум трезвеет, супруги начинают по достоинству оценивать друг друга. И в это время, к сожалению, возможны не только приятные оценки.

Студенческим семьям, убежден, реже других свойственны подобные переживания. За пять лет молодые люди хорошо разберутся в самом труднодоступном – духовном мире друг друга, и к тому дню, когда они пойдут в загс, они уже твердо будут знать, что любят друг друга не только телом, а и душой – у них будут общие интересы, общее понимание жизни, им уже не придется спорить по поводу того, что по – настоящему должно волновать человека и чем должен жить человек. И, поженившись, супруги надолго сохранят привычку звать друг друга так, как звали на первом курсе.

Когда я слышу «Татьяна Ивановна», жена отдаляется от меня, отчуждается, уплывает в общую толпу, я начинаю думать о ней, как думаю обо всех, начинаю вспоминать то, что вспоминать мне не хочется. В такие минуты у Таньки, увы, уже и проседь в волосах, и талия излишне уширена, и утреннюю зарядку она делает только убоявшись моих обличений. В последнее время с некоторой тревогой я думаю и о деле, которому жена с излишним, как мне кажется, энтузиазмом отдается сейчас. Мне почему – то делается неловко, когда я слышу, как она (эстет! специалист по балканской литературе; знаток «романтического интимизма» и «абстрактного интеллектуализма»!) торгуется, например, с известным пока только в московских подземных переходах длинноволосым живописцем:

– Сколько, Юра, стоит ваша картина?

– Я, Татьяна Ивановна, хотел бы получить тысячу рублей.

– Могу объявить, что она стоит и две тысячи, только кто за нее даст такие деньги?

– Ну, давайте, Татьяна Ивановна, объявим: пятьсот…

Не люблю я слышать «Татьяна Ивановна»!

Вот когда я говорю (конечно, не при малознакомых людях, а в домашней обстановке) «Танька», я забываю о пополневшей фигуре, не замечаю ни огорчительных следов времени на лице жены, ни некоторой подпорченности Танькиного характера (думаю, что в последнем случае немалую роль сыграли те самые «огорчительные следы», которые я‑то не замечаю, а сама Танька, вздыхая, подолгу ретуширует их перед зеркалом). С «Танькой» со мною рядом – прежняя юная студенточка в ситцевом платьице и с модной короткой стрижкой, в чьих голубых глазах я уже к четвертому курсу разглядел тот омут, в который мне отчаянно захотелось прыгнуть.

Так что пусть в повести будет «Танька», не лишайте меня приятных иллюзий.

4

На московских улицах «Форд» фыркал и сердито урчал – ему, наверно, не нравились небольшая скорость и частые остановки у светофоров; вспоминалась стремительная жизнь с ветерком на широких, как стадионы, европейских автобанах.

У последнего городского перекрестка на обочине дороги «голосовал» малорослый, с чемоданчиком у ног и в кепке на голове человек.

– Не будем останавливаться, – покосился я на Таньку. – Зачем зря терять время?

Танька успела возразить:

– Подберем! – и повторила слова, которые я когда – то услышал в своей редакции и при случае пересказал жене: – Даже маленький гонорар не сделает нас беднее.

Я остановил машину. Схватив чемоданчик, человек подбежал к нам и зачем – то снял с головы матерчатую кепку с длинным козырьком. Танька приоткрыла дверцу:

– Далеко?

– До Сафонова. Это триста километров. Я заплачу.

– Ну, разумеется.

Жена кивнула на заднюю дверцу машины.

«До Сафонова триста двадцать километров», – вспомнил я, но вслух мелочиться не стал.

А потом до Внуково осуждал себя за легкомыслие и, как всегда, когда дело касалось денег, соглашался с Танькой: «А ведь и правда, даже маленький гонорар…».

Еще не дышавшее зноем солнце (впрочем, против зноя наш «Форд» был вооружен кондиционером), голубое небо, справа и слева лес, ну и, конечно, надежда через несколько дней увидеть незнакомую нам жизнь – все это наполняло наши души радостным волнением. Танька даже запела (у нее хороший музыкальный слух, в университете она в духовом оркестре играла на флейте).

Держась за руль, я время от времени косился на стрелку, показывавшую расход бензина. Мне казалось, что стрелка опускается слишком быстро (это случалось всякий раз в первые дни после каждого повышения цен на бензин).

Когда Танька замурлыкала популярный городской романс, сидевший сзади пассажир неожиданно стал тихо вторить. Голос у него оказался красивым, он легко брал верхние ноты и безошибочно находил терцию.

Танька перестала петь и обернулась, пассажир тоже замолчал и – я это заметил в зеркале – заметно покраснел.

– Извините… люблю романсы. Когда – то учился в педучилище, у нас был хор.

– И вы там солировали? Как вас зовут?

В последнее время жена легко и бесцеремонно знакомилась с разными людьми. Среди наших новых знакомых вдруг оказывались полуподпольные мастера ювелирных изделий, хитроватые провинциалки, торговавшие на рынке деревянными поделками, специалисты по картонной таре, вязальщицы; были люди и вовсе подозрительной принадлежности.

– Николай. Можно Коля. Я и сейчас пою – в небольшом церковном хоре.

Пассажир, кажется, уже преодолел естественное для первых минут знакомства смущение, и Танька не упустила возможности поговорить с ним.

– Так вы, Коля, учитель?

– Был. Работал в селе, не понравилось.

– Что ж так?

Вздохнул:

– За хлебом надо было пешком ходить за десять километров. Мне было нетрудно – было стыдно.

– Куда ж смотрело сельское начальство?

– Смотрело в сторону районного начальства. А оттуда что ни день – звонок: «Как виды на урожай?», «На сколько перевыполните план по пшенице?», «За поросят отвечаете головой!».

– И вы…

Николай скривил губы:

– Когда стало совсем тоскливо, я в печке сжег учительский диплом, подпер колом двери времянки, которую снимал за десять рублей в месяц, и пешком ушел из села.

– Бросил учеников, школу… Никого не пожалел? – терзала попутчика Танька.

– Жалко было молоденькую директоршу – за три года на моих глазах она стала законченной психопаткой.

– И все из – за хлеба?

– По – Марксу: из – за идиотизма деревенской жизни.

Николай виновато улыбнулся. Зря Танька заставила его вспоминать…

Проехали молча километров пять. Когда машина миновала поворот на Гжатск, Танька продолжила свой диалог с попутчиком.

– Как, Коля, излечиться от идиотизма, я пока не знаю. А вот о вашем хлебе… Я бы, Коля, поступила так: собрала тех, кто ходит за хлебом за десять километров, и предложила сообща купить домашнюю пекарню – одну на всех. Недавно я видела такую пекарню в магазине – цена в разумных пределах.

– Надо еще принести из города мешок муки, – дополнил я Танькин план спасения сельской интеллигенции.

– Муку можно купить на месте. А в городе надо присмотреть дрожжей, – огрызнулась Танька.

– И соли по вкусу, – продолжал я дразнить жену. – Коля напечет свежих булочек, накормит изголодавшуюся интеллигенцию, а остатки продаст коренному населению. И труженики полей вместо самогонки начнут пить молоко и закусывать горячими булочками.

Танька повернула в мою сторону сердитое лицо:

– Твои шутки, как всегда, неостроумны.

Заметно было, что Коля разговором взволнован.

– Домашняя пекарня, – помолчав, сказал он, – это, конечно, неплохо. И доступно. Но мы никогда не купили бы себе такую пекарню… мы еще не научились уважать себя, не бояться жизни.

«Признался бы, что поленились, понадеялись, что кто – то пошевелится вместо них… как часто все мы, оправдывая себя, вокруг ясного дела нагоняем «умный» туман, разводим бесплодный треп».

…За Вязьмой разговор вяло вязался уже вокруг разной чепухи. После того, как Танька к слову упомянула, что лягушки (она знает все и о лягушках) появились триста пятьдесят миллионов лет назад и первыми вышли из моря на землю, Николай рассказал:

– А я два лета жил лягушками – промышлял их в дунайских плавнях, возле Вилково. Знаете такой город?

Танька знала.

– Это на Украине, Дунай там впадает в Черное море. В Вилково живут старообрядцы – не бреют бороды и по – русски говорят так, как говорили при Борисе Годунове.

– А в плавнях водились тогда большие лягушки. За ними приплывало французское судно, специально приспособленное для перевозки живых земноводных. Лягушек ловили и продавали французам местные мужики, и я с ними. Неплохо платили.

«Интересно, сколько он заплатит нам, – уже не в первый раз за дорогу подумал я. – Танька, конечно, могла бы сразу договориться…».

Дорога не позволяет шоферу отвлекаться на лишние размышления, и все – таки нет – нет да и лезли в голову мысли о «презренном металле» (так когда – то назвал деньги наш остроумец Писарев).

Всю жизнь я жил с оглядкой на всех, от кого зависел мой жалкий кошелек: на государство, которое давало мне работу и платило скромную зарплату; на начальство, которое мою зарплату могло повысить или понизить; на профсоюз, который мог дать, а мог и не «выделить» дешевую путевку в дом отдыха; и, конечно, на партию, у которой было право отобрать у меня все деньги вместе с кошельком. Я заискивал даже перед дежурным секретарем редакции, который «рисовал» очередной номер газеты, – он мог «поставить» мой материал и мог не «поставить», а мой материал – это не только капля профессиональной славы, а и гонорар, на который можно было купить, например, себе туфли, или Таньке кофточку, или сыну Вовке штаны.

Экономили на всем…

Уже писали «заморскими» шариковыми ручками, но, когда кончалась в них чернильная паста, ручки не выбрасывали: были мастера, которые при помощи нехитрого насоса пластмассовую трубочку, израсходовавшую внутренности, наполняли новой пастой, «шарик» восстанавливал способность писать, только пачкал руки… В продуктовых «наборах», которые продавали на работе к праздникам, иногда были металлические крышки для домашнего консервирования… Были специалисты, которые машинкой, похожей на медицинский шприц, возрождали к жизни рваные женские капроновые чулки… Мы не имели права быть богатыми. Богатый человек независим, самостоятелен, может и на власть покоситься…

Сейчас, кажется, можно зарабатывать денег столько, чтобы жить, ни на кого не оглядываясь.

А сколько это – чтоб «ни на кого не оглядываясь»?

Танька в ответ на этот вопрос молчит, а я думаю так: заработав на «хлеб насущный», надо вовремя «тормознуть», чтобы не потратить себя на лишнее…

Миновали мост через Днепр. Солнце было в зените, когда «Форд» остановился у полуразрушенной придорожной будки.

– Сафоново.

Наш пассажир нацепил на голову длинный козырек, взял в руки чемоданчик и вышел из машины. Сам открыл Танькину дверцу, протянул руку к горизонтальной панели у лобового стекла и раскрыл потную ладошку. В мелкий пластмассовый ящичек глухо простучали монетки.

– Спасибо, – закрывая дверцу, Николай густо покраснел.

Мы уже поняли причину его волнения, но дружески попрощались с ним.

Первый наш заработок в поездке был… сорок копеек.

«Наверно, Танька переживает»… Когда машина набрала скорость и вместо городских дачных домиков по бокам магистрали опять замелькали редкие сосны, я решил отвлечь жену от грустных мыслей.

– Обо всем поговорили, даже о лягушках, а вот спросить, зачем он приехал в Сафоново, так и не спросили, – сказал я, будто мне и в самом деле было интересно, зачем Коля приехал в Сафоново.

Но Танька легко угадала, о чем я думаю. Она наклонилась к моей правой щеке и, улыбнувшись, прикоснулась к ней влажными губами.

А потом – до самого Смоленска! – мы весело хохотали.

Пока Танька не распорядилась:

– Сорок копеек оставь у стекла. Это – наш талисман.

Bepul matn qismi tugad.