Kitobni o'qish: «Собрание сочинений. Арфа и бокс. Рассказы»

Виктор Голявкин

Shrift:

Писатель для всех
Перечитывая Виктора Голявкина

Писать о классике литературного минимализма Викторе Голявкине надо коротко. Нельзя забалтываться.

– Дай то-то.

– На, но помни, что я тебе дал.

– Дай теперь ты то-то.

– Не дам.

– А помнишь, я тебе дал то-то?

– А зачем ты дал, ты не давал бы.

В этом рассказе «Я тебе – ты мне» прекрасно представлена суть творчества Голявкина. Он исходит из того, что в мир, пребывающий в гармоническом равновесии, то и дело врывается нечто, внешне безобидное и даже, как здесь, с чертами гуманности, после чего, однако, равновесие нарушается, гармония превращается если не в хаос (а упорядоченное неотвратимо ведет к хаосу), то в конфликт.

В искусство Виктор Голявкин пришел художником. Окончил в Ленинграде Институт живописи, скульптуры и архитектуры по специальности «театрально-декорационная живопись». Получил распределение в театр города Орджоникидзе (так тогда назывался Владикавказ). Но не поехал, хотя, между прочим, театр там хороший. Безупречная логика авангардиста: он уже учился в художественном училище в Сталинабаде (ныне Душанбе), а теперь жил в Ленинграде. Так чего же метаться между вождеградами и комиссаровсками? Голявкин и остался, где был. Тем более что уже печатался в детских журналах, и даже первые книжки у него вышли в детских издательствах.

А в его взрослых книгах часто печатают рассказик «Флажки, кругом флажки»:

Флажки, кругом флажки, все небо в флажках. И флажками насыщен воздух. Сидит маленький мальчик среди флажков и ест флажок.

Все. Достаточно. Картина создана. Впервые рассказ напечатан в 1980 году, и те, кто постарше, помнят, какого цвета флажки реяли тогда над нашей страной. Одноцветно красные были флажки, флаги и транспаранты. «Очень люблю красный цвет», – однажды сказал Голявкин-художник. А Голявкин-писатель создал, можно сказать, свой литературный «Красный квадрат». Такой вот авангардизм на фоне тогдашнего социалистического реализма.

Работая в его условиях, Голявкин решил соцреализма попросту не замечать. А чтобы не замечали, что он его не замечает, брался за любые темы, особенно за те, которые входили в номенклатуру первостепенно соцреалистических. В детской литературе это, понятно, работа пионерской, а также октябрятской и комсомольской организаций, идеологическое и трудовое воспитание.

В первой же книжке Голявкина «Тетрадки под дождем» появляется рассказ «Второклассники и старшеклассники».

Второклассники были взволнованы. Они шумели. Вот один октябренок влез на стул и, обращаясь к старшим, сказал:

– Вы наши шефы. Мы все вас очень любим. И поэтому мы вам хотим помочь. Вы плохо натерли пол в коридоре. Он совсем не блестит. А он должен блестеть – это каждый знает. Разрешите, пожалуйста, нам это сделать. Натереть пол в коридоре, чтоб он блестел.

Старшеклассники были очень сконфужены. Они написали в стенгазету:

«Мы шестиклассники. Нам стыдно вчерашних позорных минут. Мы переживаем. Мы плохо натерли пол в коридоре. И мы благодарны второму „А“, который пришел нам на помощь. Но мы исправим свою ошибку. Мы в скором времени соберемся и все вместе, всем коллективом, натрем пол до блеска. Пусть второклассники не беспокоятся. Все будет сделано. Мы все сделаем сами».

Но октябрята не стали ждать. Они натерли пол в тот же день. А на другой день прочли стенгазету. И написали свою заметку.

«Мы, второклассники, извиняемся. Мы без разрешения натерли пол. Не переживайте. Мы все сделали сами».

Тотальная регламентация порождает абсурд, в котором человек теряет разум.

При жизни Голявкин выпустил десятки книжек в детских издательствах и уже на этом основании стал числиться детским писателем. А поскольку, как художник, также сам свои книжки иллюстрировал, постольку и вовсе приобрел репутацию человека, который не только пишет, но дорисовывает неописуемое. В итоге книги Голявкина раскупались не только детьми, но и их родителями. Просто взрослыми людьми. Читатели абсурдиан Виктора Голявкина разума не теряют, не отдают его на идеологический размен.

А свои книги для взрослых (видно сегодня) Виктор Владимирович писал так, словно предусматривал: они могут попасть в руки тем, кто читал его детские книги. Более того: он часто писал о взрослых для детей и о детях – для взрослых. А еще любил выпускать сборники, куда включал свою и детскую, и взрослую прозу. Получались книжки для семейного чтения. Спасибо ему за это. Настоящее собрание сочинений эту традицию продолжает. Ведь все, кто когда-нибудь начинал читать Голявкина, этого дела уже не бросал. Нельзя не полюбить писателя, который помогает тебе разобраться в тебе самом и в мире, где ты живешь.

Сергей Дмитренко

Рассказы

Утро

Утром солнце двигалось кверху. Тени ложились косо. Улицы пустовали. Навстречу мне шел человек. Он поравнялся со мной. Он взял меня за рукав. Я видел его дружелюбный взгляд.

– Гнома поймали, мой друг! – сказал он.

– Какого гнома? – спросил я невольно.

– Как – какого? – поднял он брови.

– Где он был? – спросил я глупо.

– Он был везде! – крикнул он.

– Почему? – спросил я.

– Как почему? Это факт.

– Что за факт?

– Общеизвестный. А вам неизвестно?

– Нет, – сказал я.

– О! – сказал он.

– Да, – сказал я.

– О! – сказал он. – Гном все тот же, с шапочкой на боку. И с зеленой кисточкой. Давали его вместе с сахаром. Я хотел взять его, но мне не нужен был сахар – вы меня понимаете? Мне не дали его без сахара, а сказали: «Возьмите сахар, дадим вам гнома».

– Это белиберда.

– Нет, это не белиберда.

– Это глупости.

– Нет, это не глупости. И гном сбежал. Он бежал через задний ход, потому что передний был заперт. Его видели двое калек и один больной. Они трое были без шапок…

– Это вы больной?

– Я не больной, я в шапке, его видели трое без шапок…

– Чепуха.

– Нет, это не чепуха.

Я повернулся уйти, но он встал передо мной.

– Вы должны знать о гноме, – сказал он ясно.

– Я не желаю, – ответил я.

В конце улицы кто-то шел.

– Минуточку, – сказал он и помчался ему навстречу.

Все одно

У меня в голове что-то есть. Когда я иду по улице, мою голову клонит к земле.

– Быть может, у вас утюг в голове?

– Нет, по-моему, не утюг.

– Почему вы так думаете?

– Мне кажется, что-то другое.

– Как вы это решили?

– У меня часто булькает в голове.

– Может, это у вас в животе? У меня, например, булькает в животе бульон. Великолепный куриный бульон!

– Живот – это не голова.

– Ах, боже мой, я вам скажу – все одно! Если пробить вашу голову, вы так же умрете, как если проткнуть вам живот.

Дверь

Ветер свистел по комнате, как в трубе.

Эта дверь была без петель.

И она была без дверной ручки. И в ней не было замочной скважины.

И это была не совсем дверь.

И вообще это была не дверь.

Она покоилась на двух стульях, и на ней лежал мертвый отец.

925

– 925 орехов! – крикнул мне крестьянский мальчик. Ветер дул в мою сторону, и я слышал отчетливо каждое слово.

«Почему не тысяча?» – подумал я. Ветер подул в обратную сторону, и теперь я не слышал мальчика. Он казался малюсеньким. Он махал руками. Он, наверно, кричал про орехи.

«При чем тут орехи?» – думал я. Ветер подул от меня. Я крикнул мальчику что-то такое не про орехи. Теперь ветер подул в мою сторону.

– 925!.. – кричал мальчик.

Ветер стал дуть со страшной силой. 925 летели в вихре, перевертывались вверх тормашками. Мальчик смеялся тоненько. Словно гном. Ветер утих. Я спросил:

– 925?

– На один орех меньше.

Он показал мне один орех. Это был блестящий орех. Будто стеклянный.

– Он стеклянный? – выразил я удивление.

– Целлулоидовый, – сказал мальчик.

– А остальные?

– Такие же, – сказал мальчик.

Ветер стих окончательно. Все листья деревьев висели вниз. Все, что висело, висело вниз.

Я увидел орехи. Они неподвижно висели в пространстве. Мальчика уже не было видно. Потом я четко увидел цифры: 925. Потом цифры стали в миллион раз четче. Я видел слишком четкие:

9 2 5.

И они делались все четче.

Затрещало пространство от четкости.

Я сел на землю.

Я держался за землю руками.

И видел только:

– 9 2 5 —

Мальчик смеялся сквозь туман.

Удары животами

Восемьдесят пять человек ударились животами друг о друга с такой страшной силой, что тридцать пять человек в тот же миг умерли.

Потом пятьдесят человек ударились животами друг о друга с такой потрясающей силой, что остался в живых один. Он съел огурец и пошел на край земного шара удариться с кем-нибудь животом.

Арбуз

Сто человек – один арбуз.

– Чей арбуз? – Вопрос встал ребром.

– Мой арбуз… твою мать!

– Мой арбуз, провались я в ад!

– Мой арбуз!

Мой арбуз!!

Мой арбуз!!!

Где арбуз?

Нет никакого арбуза.

Письмо, которое не дошло до места

Это письмо не дошло до места.

Что случилось по этой причине?

По этой причине умер дед.

Сломал ногу мальчик Петя.

Взорвался завод, и шкафы пошли не по той цене. Одна страна воевала с другой пять лет, и погибли миллионы солдат, и кошку засыпало всю землей во время бомбежки города, который стерли с лица земли.

Вот что случилось лишь потому, что пропало одно письмо.

Странное письмо

Я считал его умным, порядочным человеком. Он искренне был расположен ко мне, очень добр и мил. Он восхищался моей грубой речью, корявой и скверно построенной, в то время как сам говорил гладко и складно до виртуозности. Он уверял, что любит меня, как брата. Я обнял его и сказал «Я не желал бы себе лучшего друга».

Он прослезился и чуть не упал. Я поддержал его, усадил на стул и сказал:

– Я рад держать с вами связь. Завтра я уезжаю. Он опять сверзился со стула, я опять посадил его и сказал:

– Надеюсь, вы будете мне писать?

– Можно ли сомневаться в этом? – Он вытер глаза платком.

Я не ошибся в нем.

Письмо его перегнало меня. Оно пришло раньше, чем я приехал.

Я распечатал его и прочел.

Сначала я ничего не понял.

Потом я решил: тут что-то не то.

Потом я решил, что болен.

Потом мне показалось, что письма я не читал, и прочел его десять раз. Потом я просил соседей прочесть мне это письмо.

Услыхав то же из ихних уст, я разбил стулом шкаф.

Впрочем, вот это письмо:

«Мой славный друг! Желая пролить в вашу душу свет, я сообщу вам нечто: чайники, сковородки, лестницы, полотенца кладите в угол на радость всем. В обратном порядке вытаскивайте из угла. Лейте из леек в угол воду, вбивайте гвозди без промедленья и не морочьте мне голову.

Ваш бесконечно преданный друг».

Черт-те что

– Черт возьми! – вскрикнул я, протерев глаза.

Мимо меня проходили люди. Их вид меня поразил. У них были предметы утвари вместо голов. Вот идет: на месте головы сидит крепко чайник. Ручка стучит по боку чайника.

Человек-чайник прошел мимо. А эти двое – кастрюлька и сковородка.

А! Что это?

Это уж слишком! Деревянная ложка! Маленькая деревянная ложка вместо головы.

Человек-ложка сказал: «Ни туды ни сюды и дррр-брым!»

Я отскочил в сторону, в подъезд. Другой с головой-кастрюлькой ответил: «Андрюша врим бегали дрлинг…»

С головой-ложкой сказал: «Ну не бывали, бывали, туды и сюды…»

Тот другой ответил: «А-а-а… вррр-трр-врт…»

С головой-ложкой сказал: «Пер-вер-дер – обдурили Дария…»

Другой засмеялся: «И… и… и… хи… хи… хи…»

Я поинтересовался:

– О чем здесь, прошу вас, скажите, вы только что говорили?

Они оба сказали:

– Дербртвр…

Пуговица
(Мой дядя)

Так и запомнился мне мой дядя – когда он приезжал к нам в гости в те далекие времена – с огромной пуговицей на кальсонах.

Таким запомнил я дядю в детстве, таким остался он на всю жизнь – с огромной пуговицей на кальсонах.

И когда говорят у нас в доме о дяде, когда вспоминают его светлый образ, его заслуги перед государством, то передо мной возникают его кальсоны с огромной пуговицей от пальто.

Отец говорит: «Он был красив», – я вижу пуговицу на кальсонах.

Мать вспоминает его улыбку – я вижу пуговицу на кальсонах.

Когда я смотрю на его портрет – я вижу его кальсоны с огромной пуговицей от пальто.

Н₂ + ? = !

Почувствовав пустоту и тяжесть на сердце, я разбил кулаком графин с водой. Но разве беда в том, что я разбил графин с водой? Ведь я разбил его в своей комнате, оставшись наедине с графином. Вода пролилась из графина на пол. Но разве беда в том, что она пролилась на пол? Вода прошла в щель в полу, стала капать вниз, на второй этаж, но разве я мог об этом подумать? В то время, когда я смотрел на воду, раздался внезапно страшный взрыв. Мне оторвало голову, но разве я виноват, что ее у меня оторвало?..

Ведро воды

Мой дорогой учитель! Раздражаясь, он говорил быстро-быстро, захлебываясь словами, постепенно теряя смысл слов и взаимосвязь между ними.

Он говорил мне:

– Учи уроки, без знанья – тьма, стул, стол, табуретка, мы, вы, Амстердам…

Он, безусловно, знал, что хотел сообщить, и он, безусловно, желал мне добра, но он так жаждал все это сразу сказать и вывести меня в люди, что немножечко торопился, и я не всегда понимал его.

Я не получал тот комплекс знаний, который он нес мне от всей души. Наоборот, я все страшно путал, и доходило прямо-таки до абсурда – весь мир мне казался черт знает чем.

Как-то осенним холодным утром мой педагог сказал, что он болен, а мне лично стал говорить очень быстро несметную кучу слов. Потом он схватился за голову и так долго сидел за столом.

Я вышел из класса, вернулся через минуту и вылил ему на голову ведро воды. Оказалось – он этого не хотел.

Выбрали – не выбрали
(Очень серьезный разговор)

– Тебя выбрали?

– А тебя выбрали?

– А его выбрали?

– А этого выбрали?

– А кого не выбрали?

– Сколько выбрали?

– Никого не выбрали?

– А сколько собрали?

– А этого не выбрали?

– А того не выдвигали?

– А этого куда дели?

– А этого как нашли?

– Ты руку поднимал?

– А ты чего молчал?

– Кого ты зачеркнул?

– Зачем тогда кричал?

– Ах ты его не знал!

– А сколько их всего?

– Как, нет ни одного?

– А где же все они?

– А как же без него?

– Вода не работает…

– А ты сильней дерни!

– А тот куда попал?

– А кто туда вошел?

– А вышел кто тогда?

– А в общем, ерунда…

– Пошли, хватит сидеть, следующие дожидаются.

Из Невы в Неву

Я их вспоминаю с восторгом. Это были упорные люди. Самые работящие люди.

Работа горела у них огнем.

Я не встречал ни до, ни после таких работящих людей. Они работали дотемна.

Чуть свет они подъезжали к Неве, устанавливали водокачку. Это была примитивная штука, что-то вроде насоса. Она приводилась в движенье вручную. Итак, они брались за дело. Как прекрасны в труде эти люди! Они вшестером облепляли рычаги по команде: «Вперед, ребята!» – яростно начинали качать.

Один конец шланга шел в воду. Другой конец тоже шел в воду. Оба конца шли в воду. Они перекачивали Неву. Может быть, вы удивитесь этому. Или вы усомнитесь в их пользе, или засмеетесь, в конце концов.

Но шестеро были другого мнения. И трудились они как черти. И нужно им поклониться. Ибо они трудились.

Мелькал рычаг. Шла вода. Светились их лица. Работа спорилась.

Они останавливались на миг вытереть пот со лба и вдохнуть полной грудью. И снова бежала по шлангу вода.

Вечером их ждал ужин. Обеда у них не бывало. Они не тратили даром времени.

– Кончай работу! – кричал бригадир. Его зычный голос был тверд. В нем сквозили уверенность и упрямство.

Шесть упорных садились за стол. Двигались шесть уверенных челюстей. Жевали шесть довольных ртов. Гордо блестели двенадцать зрачков.

Лейтенант

Я проснулся, услышав стук в дверь. Вошел старый школьный товарищ. Я не узнал его сразу, я не видел его много лет, а как только узнал, сказал:

– А… Миша…

– Петя! – сказал он. Он был рад. Я сидел в трусах на кровати. Кровать была высока. Миша был в новой военной форме. Он был лейтенант.

– Ты лейтенант, – сказал я.

– Я лейтенант, – сказал с радостью Миша.

– М-да… – сказал я.

– А ты? – спросил Миша.

– Я не лейтенант, – сказал я.

– Почему же?

Как мне показалось, он удивился. Я посмотрел на него с интересом.

– Не знаю, – ответил я.

– А я лейтенант, – сказал Миша.

– Ты лейтенант, – сказал я.

– Лейтенант я, – сказал Миша.

– Лейтенант… – сказал я.

– Давно это было… – вздохнул вдруг Миша.

– На одной парте сидели…

– И уже лейтенант, – сказал Миша.

– Лейтенант… – сказал я.

Мы помолчали.

Потом попрощались.

Он пожал мне руку и отдал честь.

– Лейтенант, – сказал я, – конечно…

Он пошел. На площадке лестницы остановился. Повернулся ко мне весь в улыбке. И опять отдал честь. Только щелкнул отчетливо каблуками. И уже пошел окончательно.

Рассказ об одной картине Сезанна, мальчике и зеленщице

Странный был человек Поль Сезанн! Напишет он холст красоты небывалой, да вдруг не понравится он ему. И он режет его ножом – вот так: раз-два, и кидает в окно. А окно мастерской выходило в сад. В саду часто играли дети. Они мастерили щиты и латы из брошенных Полем Сезанном холстов и с гиком и свистом носились по саду. Они дырявили живопись палками, делали из холстов корабли и пускали их в лужах. Только один очень маленький мальчик, что жил напротив, однажды нашел холст Сезанна и притащил домой. Мать мальчика, очень сварливая, как увидела холст – закричала: «Что за дрянь ты таскаешь в дом!» – и выбросила его в окно.

Проезжала зеленщица на базар. Она подобрала холст на дороге и положила в свою тележку. «Это очень красивые цветы, – решила она, – я повешу их в своем доме».

Любовь и зеркало

Фойе театра. Зеркала.

Они сидят в кресле вдали от всех.

Он говорит:

– Люблю.

– Ах, – говорит она.

Он говорит:

– Я куплю эскимо.

И бежит во всю прыть в конец фойе, где стоит лоток. Вдруг что-то обрушилось на него. Или он на что-то обрушился. Что в итоге не важно.

Он моментально падает на пол.

Он видит лоток впереди. Видит люстры. И пять дверей в зал. Бежит к нему Тася.

Она поднимает его и ставит на ноги.

Он озадачен. Вертит головой во все стороны. Видит всюду лоток, видит люстры и пять дверей в зал…

Все равно

Звоню ей по телефону, предлагаю в кино сходить. Она мне отвечает, что ей все равно, можно и в кино сходить.

Я говорю:

– Нет, нет, тогда мы не пойдем в кино, если тебе не хочется.

Я говорю:

– Сходим в цирк, если тебе хочется.

Она мне отвечает, что в цирк ей хочется и не хочется, а в общей сложности все равно.

Я спрашиваю, брать билеты или не брать, а она мне отвечает, что ей абсолютно все равно.

Я ей предлагаю оперетту; а она мне отвечает: ВСЕ РАВНО.

– В парк?

– Все равно.

– В клуб?

– Все равно.

– На тот свет?

– Все равно.

Я перечисляю ей разные развлечения, мероприятия, вплоть до прыжков с парашютной вышки и «чертова колеса», предлагаю танцы, бассейн и планетарий, зоопарк и собачью выставку, стадион и выставку картин, съездить за город на электричке, выдвигаю, наконец, версию отправить своих родителей за город на электричке, а ее пригласить к себе. Но она на все мне отвечает: ВСЕ РАВНО.

Тогда я, возмущенный и окончательно вышедший из себя, совершенно категорично заявляю, что если ей все равно, встречаться со мной или не встречаться, то лучше не встречаться.

Тогда она мне отвечает, что ей решительно все равно, куда идти и ехать, лишь бы со мной…

И ведь мне все равно.

Лишь бы с ней…

Привет вам, птицы!

Я смотрел телевизор в клубе. Показывали кинокартину. Люди все подходили. И прямо-таки изводили меня. Потому что я сидел с краю, и все обращались ко мне. Все спрашивали название картины. А название было такое: «Привет вам, птицы!» Там шла речь о скворечнях, весне и грачах.

Первым спросил меня мальчик. Он очень мило спросил, деликатно:

– Дяденька, это какое кино?

Я сказал:

– Это «Привет вам, птицы!».

Он не расслышал. Я повторил. Он не стал больше спрашивать и где-то сел. И сейчас же мне кто-то шепнул тихо в ухо, задав тот же самый вопрос.

– «Привет вам, птицы!» – ответил я.

– Кому привет? – спросил он.

– Птицам привет, – сказал я, – птицам.

– Как то есть? – спросил он мягко.

Я попросил его отойти. Он как будто обиделся, но отошел. Вдруг ко мне обратилась женщина. Она интересовалась тем же. Грубить женщине неприлично. Я взял себя в руки. Вобрав воздух в легкие, я сказал:

– «Привет вам, птицы!»

– Я не шучу, – сказала она.

– Я тоже, – ответил я.

– Вы шутите, – рассердилась она.

– Нет, – сказал я.

– Как это глупо! – сказала она.

– Отвяжитесь! – рявкнул я.

– Хам, – сказала она и ушла в сторону.

Но не успела она отойти, как ко мне привязались двое. Эти двое здоровых парней желали узнать от меня непременно название кинокартины.

Я не сказал им: «Привет вам, птицы!» Это могло для меня плохо кончиться.

Я встал с места и вышел вон. У двери столкнулся со мной старик. Он спросил:

– Вы оттуда? Там какое идет кино?