Kitobni o'qish: «Пыль над городом. Избранное»

Об авторе

Книги Виктора Голкова:

– “Шаг к себе”. Кишинёв: Литература артистикэ, 1989.

– “Правдивая история страны хламов” (с О. Минкиным). Минск, 1991.

– “У сердца на краю”. Кишинёв: Литература артистикэ, 1992.

– “По ту сторону судьбы”. Тель-Авив, 1996.

– “Парад теней”. Тель-Авив, 2001.

– “Перекрёсток ноль”. Книга стихотворений. Тель-Авив—Москва: Издательское содружество А. Богатых и Э. Ракитской (Э.РА), 2005.

– “Сошествие в Ханаан”. Избранные стихотворения 1970—2007. Иерусалим—Москва: Издательское содружество А. Богатых и Э. Ракитской (Э.РА), 2007. Серия ЛЕТА-А.

– “Прощай, Молдавия: стихи 12-ти поэтов” (предисловие и подборка стихотворений). Москва: Издательское содружество А. Богатых и Э. РАкитской, 2010.

– “Эвкалипт и акация”. Эванстон: ОКНО, 2010.

– “Тротиловый звон”. Э.РА: Москва-Тель-Авив, 2014.

Стихи разных лет

«Пыль над городом – жёлтая маска…»

 
Пыль над городом – жёлтая маска.
Помутнело в машине стекло.
Сочиняется страшная сказка,
быть в которой – моё ремесло.
 
 
Стал я ближе не к небу, а к Мекке,
к иудейской отраве приник.
Человеки кругом, человеки,
да песок – вперемешку и встык.
 
 
Он когда-то торчал монолитом,
перерезать пространство хотел.
Всё равно: быть живым, быть убитым,
лишь бы он на зубах не хрустел.
 

«Золотая метка…»

 
Золотая метка –
Одинокий лист.
До утра над веткой
Слышен ветра свист.
 
 
Скоро заискрится
Чёрная вода.
Здесь не станет птица
Вить себе гнезда.
 
 
А чтоб ветер жгучий
Не унёс тайком,
Он на землю лучше
Упадёт ничком.
 

«Наутро белый саван сшили…»

 
Наутро белый саван сшили
Туманной осени.Как в шторм,
Сугробы-волны заходили,
И птичий затерялся корм.
 
 
В нас остаётся мысль о лете.
И только.Замерзает взгляд
На ветках, что в неверном свете,
Белесом, неподвижно спят.
 

«Вдруг подумал – может эта…»

Вдруг подумал – может эта

И была мне суждена?

Ту любовь, которой нету,

Перестала ждать жена.

Только жизнь ведь не уловка,

Не увёртка, не приём.

И скользнула, как воровка,

Мысль в забвения проём.

«Как всегда, необычайно странен…»

 
Как всегда, необычайно странен,
Вечер, расплескавшийся в тумане.
 
 
Как обычно, свыше всяких мер,
Спящий город тих, безлик и сер.
 
 
Только крылья настоящей птицы синей,
Голубее не бывает и невинней,
 
 
Над пустой столовой, на углу,
Машут мне сквозь уличную мглу.
 

«Оторвали от Москвы…»

 
Оторвали от Москвы
И великого Ростова,
И упало наземь слово,
Как корона с головы.
 
 
На другом краю земли
Пользую святое право,
Бросив мёртвую державу,
Лазить по уши в пыли.
 

«Мы шли по прозрачному лесу…»

 
Мы шли по прозрачному лесу,
Болтая о том и о сём,
Не чувствуя страшного веса,
Который сейчас мы несём.
 
 
А может в году достославном
Брели по дороге пустой,
Мечтая о чём-нибудь главном,
Какой-нибудь цели святой.
 
 
И вовсе не выглядел старым
Тот город, где крыши внахлёст.
И тени скользят над бульваром,
Касаясь верхушками звёзд.
 

«Снова смотришь взглядом…»

 
Снова смотришь взглядом
ностальгическим…
Знаешь, я тебя не выбирал.
Стала ты явлением логическим,
Даже если где-то я приврал.
 
 
Тронутая тенью увядания,
На исходе лета ты мила.
И струится холод опоздания
Возле нас, сидящих у стола.
 
 
Шепчешь мне свои слова горячие,
Принимаю этот нежный вздор.
Любят так одни только незрячие,
В комнате с исходом в коридор.
 

«Я мог бы родиться арабом из Газы…»

 
Я мог бы родиться арабом из Газы,
Бормочущим суры протяжно
В каморке, где нет ни ковра, и ни вазы,
Нет радио, впрочем, не важно.
 
 
Но я появился в Советском Союзе,
Кряхтящем под властью народа,
Мусолящем красную тряпку иллюзий
Бог знает с которого года.
 
 
И вот наконец-то в Израиле тесном
Я втиснут в железную рамку.
Манером, до тонкости в общем известным,
Я должен тянуть свою лямку.
 
 
Зачем же лукавить, какого, мол, чёрта,
Я не был китайцем и греком.
Не ел натощак шоколадного торта
В стране, истекающей млеком?
 

«Эта древняя повесть звенит, как металл…»

 
Эта древняя повесть звенит, как металл.
Лёд декабрьский был тонок…
Белым лебедем, кажется, так и не стал
Гадкий серый утёнок.
 
 
Значит, кожа свиная рябит сквозь узор,
ночь опять распростёрлась.
Хоть на пёстрой обивке как будто с тех пор
Позолота не стёрлась.
 
 
Что за дело – несчастную клячу хлестать
И корячиться в спешке?
Потесниться пора б, чтобы вовремя внять
Старой датской насмешке.
 
 
Снова пьяную песню горланит мужлан,
Где-то рядом, как прежде.
Значит прав был, воистину, Ганс-Христиан –
нету прока в надежде.
 

«Нельзя утверждать, что меня далеко унесло…»

 
Нельзя утверждать, что меня далеко унесло:
Уключины целы, волной не разбито весло.
 
 
И ветром солёным ещё не продуло насквозь,
Как если бы море всерьёз за меня не бралось.
 
 
За что-то жалея, меня утопить не хотело
И так притворялось, как только оно и умело.
 
 
Неужто и солнце хоронится этой водой?
Я видел, как пеной туман становился седой.
 
 
И в фосфоре море от всех затонувших сокровищ.
Я чувствовал шорох по дну проползавших чудовищ.
 
 
Мог дикие бредни единственно так отвести –
Я понял – от смерти одно остаётся – грести.
 
 
Безумие страха, я вырву проклятое жало!
От соли рубаха к склонённой спине прилипала.
 
 
Спасусь, я уверен, там берег маячит вдали.
Мне хватит, конечно, клочка задубевшей земли.
 

«Деревья листья скинули…»

 
Деревья листья скинули –
Со всех убор слетел…
Как будто сердце вынули
Из деревянных тел.
 
 
И вот они колонною
Стоят в одном строю,
Как будто осуждённые,
У жизни на краю.
 
 
Не стонут и не мечутся –
Хоть в ров, хоть на костёр.
Ты помнишь, человечество,
про братьев и сестёр?
 

«В сторону, в сторону от их столбовой дороги…»

 
В сторону, в сторону от их столбовой дороги.
В чащу глухую и сонную путешествие длится моё.
Туда, где под снегом прячутся медвежьи берлоги,
И где над верхушками кружится голодное вороньё.
 
 
Вижу, как ветками гнутыми прорастать начинает кожа,
Слышу, как замедляется ток кровяных телец.
И ноги корнями становятся у моего подножья,
И непонятно – это начало или конец.
 
 
Итак, прощайте.Пурга меня заметает по плечи,
Хоть подземные воды теплятся, силы мои храня.
Отныне дерево я, и ничто человечье
Больше меня не обманет, просачиваясь сквозь меня.
 
 
Буду стоять без устали, землю пронзив корнями,
И в непогоду лютую не задрожу на ветру.
И не склоню я голову, если даже забьют камнями,
Или начнут соскабливать живую кору.
 

«Дерево – извилистые ветки…»

 
Дерево – извилистые ветки,
Твёрдый ствол, застывшая кора.
Неподвижность и живые клетки,
На ветвях распятые ветра.
 
 
Заслонило солнца свет собою.
Рук моих кора не холодит.
Тихой жизни, скрытой скорлупою
Мёртвой кожи, – взгляд не разглядит.
 
 
И кипит, ничьим не видим глазом,
Жёлтый сок в артериях ствола,
И понятье обретает разум
О судьбе, что вглубь себя ушла.
 
 
Кем я был? О чём я прежде ведал,
На какой земле, в какой стране?
Почему молчание я предал,
Без меня живущее во мне?
 

«Обуглившиеся от бедствий…»

 
Обуглившиеся от бедствий,
Под ветром с четырёх сторон,
Деревья сонные, как в детстве,
Свой видят тридевятый сон.
 
 
Глуха броня, но как из глины,
Внутри их тёмные тела.
И изморозь до сердцевины,
Остановившись, не дошла.
 
 
Дышать ветвями, коченея
От холода.Вздыматься, петь.
Весёлым пламенем гореть,
случайного бродягу грея.
 

«Жизнь – безумная задача…»

 
Жизнь – безумная задача,
Но она проста.
Разве что-нибудь я значу,
Бхагавад –гита?
 
 
В этих джунглях непролазных
Как концы свести?
Тишине твоих согласных
говорю : прости.
 
 
Ни любовному ненастью!
Горю, мятежу.
Ни сияющему счастью
Не принадлежу.
 

«Если ты на излёте…»

 
Если ты на излёте,
То уже ни к чему
Откровения плоти
Ни душе, ни уму.
 
 
Шестьдесят ведь, ребята.
Значит рядом порог,
За которым расплата,
Завершение, бог.
 
 
Финиш – белая лента
Над зелёной травой,
Где рывок президента
Не быстрее, чем твой.
 

Подвал

 
Потом окно заколотили досками,
Чтоб свет дневной в него не проходил.
И помню : сыпал шуточками плоскими,
За нашей дверью кто-то всё шутил.
 
 
И оказались мы в кромешной темени,
Когда, забив последний гвоздь, ушёл
Наш сторож . Вне свободы и вне времени,
Мы слушали, как капало на пол.
 
 
И я дышал в подвале массой спёртою,
Отечеством облезлый угол звал.
Про то же, что последнего был сорта я,
Так сделали, чтоб я не забывал.
 
 
Когда одна, необычайно белая,
Прошила темень света полоса.
И тот, кто жил, свои делишки делая,
ладонями закрыл себе глаза.
 
 
А свежий ветер ветками
похрустывал,
Искрились капли, в каждой – по лучу.
Того, что я увидел и почувствовал,
Забыть я не могу и не хочу.
 

«Эй ты, время моё глухонемое…»

 
Эй ты, время моё глухонемое,
Обведённое железною каймою…
 
 
Отодвинулся твой занавес дырявый,
Испарился герб твоей державы…
 
 
Ну а герб тот – тяжелая дубина
Да на кровь похожая рябина.
 

«Надёжный как дубовый пень…»

 
Надёжный как дубовый пень,
Без дыр и червоточин,
Благодарю тебя, мой день,
За то, что ты так прочен.
 
 
Ещё благодарю всегда
Тебя за то, что сразу
Рывком уходишь, как вода
От бака к унитазу.
 
 
За весь тот хлам и дребедень,
Что каждый день я вижу.
Благодарю тебя, мой день,
За то, что ночь мне ближе.
 

«Падают годы, как сосны…»

 
Падают годы, как сосны,
в чёрной реки глухомань.
Круглые, гулкие вёсны,
крики и сплавщиков брань.
 
 
Хмурые, мутные воды,
брызгами руки сечёт.
Длинные, трудные годы
сносит теченье, как плот.
 
 
Пусть я следов не оставил
в этой крутящейся мгле,
хоть я лишь плыл, а не правил,
всё же я жил на земле.
 
 
Счастья и скорби не смоет
времени злая вода.
Кто – нибудь лучше построит,
если уйду без следа.
 

Организм

 
Мой организм, моя страна,
где тёмные блуждают силы,
гудит мотор и вьются жилы,
и сердца тенькает струна.
 
 
Моя страна, мой организм,
хрипящий глухо, как пластинка,
кто заведёт твой механизм,
когда сломается пружинка?
 
 
Никто.И если есть предел,
тебе положенный судьбою,
и если вдруг водораздел
пролёг меж всеми и тобою,
 
 
хоть сотню ангелов зови
с таблетками и кислородом.
Как кесарь, поплывёшь в крови,
Низложен собственным народом.
 

Пята

 
Было видно, как пята приподнималась,
обрывая то травинки, то листы.
И дотоле неподвижное вздымалось,
уцелевшее под тяжестью пяты.
 
 
Под давлением её большого пресса –
Кривобокая, больная пестрота.
И рассеивалась, нехотя, завеса,
та, какой себя окутала пята.
 
 
Стало ясно, что был сломан, кто не гнётся,
А кто цел остался – сделался горбат.
И боялись все: а вдруг она вернётся,
вдруг со временем опустится назад.
 

«Я был честолюбив, как самозванец…»

 
Я был честолюбив, как самозванец,
Царём считавшийся у бесноватых сотен.
И был заносчивым почти как оборванец,
Тот, что « Я – римлянин !» кричал из
подворотен.
 
 
Хоть было кое-что во мне от музыканта –
Я мысли, так же как и он, читал по нотам,
Но не хватило самой малости таланта,
Чтобы заполнить им пробелы и длинноты.
 
 
Переродилось безотчётное влеченье
В меланхоличную, ворчливую усталость.
А то высокое, как в книгах, назначенье –
Оно, мне кажется, и вовсе не рождалось.
 

Поздняя слава

 
Метался то влево, то вправо,
кругами петлял его след.
Когда неожиданно слава
явилась на старости лет.
 
 
Не тощая, но и не в теле,
отменно была сложена.
Как статуя, возле постели
измятой – стояла она.
 
 
Шагами он комнату мерил,
своё небольшое жильё,
но внутренне, в общем, не верил
в явленье прихода её.
 
 
Будильник задумчиво тикал,
светился таинственный лик.
И всё саркастически хмыкал
да ёжился зябко старик.
 

Визит

 
В комнате сильно запахло серой.
Я предложил ему присесть,
тому, кого все считают химерой,
но кто, тем не менее, есть.
 
 
Царапнули острые когти паркет.
Он кашлянул: пардон, виноват.
И стал говорить, что поэзии нет
Который уж год подряд.
 
 
И чтобы прочесть всё, свернёшь себе скулы,
такая вокруг пустота.
Канатоподобно у ножки стула
Чернел полукруг хвоста.
 
 
"Вот если бы нечто вполне простое,
но так, чтобы всё вверх дном" –
проблеял он. Рот под его бородою,
мелькая, ходил ходуном.
 
 
Я устал его слушать, мне стало скверно,
процедил я сквозь зубы "Вон".
И чтоб выветрился из комнаты запах серный,
открыл дверь на балкон.
 

Ботаник

 
А правды всё же не хватает,
наверно, что – нибудь не так.
И пышным цветом расцветает,
тряся колючками, сорняк.
 
 
Вот драгоценная находка –
два-три засохших деревца.
Да мысль, которая как лодка,
кружится, потеряв гребца.
 

Родство

 
Омут времени, первые люди,
на останках становищ – холмы.
Много каменных ваших орудий
под землёй обнаружили мы.
 
 
И в пещерах, где вы зимовали
у мороза и ночи в плену,
мы увидели как рисовали
вы охоту, любовь и войну.
 
 
И, конечно, безмерно много
пролегло между нами всего:
вы ещё не поверили в бога,
мы не верим уже в него.
 
 
Но не знаю я, так ли важно –
капля пули, копья древко.
Снова птицы кричат протяжно,
снова дышится мне легко.
 
 
Как хребет, протянулась льдина,
Мутно – сер снеговой покров.
И слились во мне воедино
ледокола и мамонта рёв.
 

«Живое к живому – такой закон…»

 
Живое к живому – такой закон,
теснее, ещё тесней.
Так любят друг друга она и он,
друг друга находят он с ней.
 
 
Не разум, не воля и не мечта,
так клетки мои хотят.
И к мыслям подкрадывается красота
и топит их всех, как котят.
 
 
Я знаю – уже не родит она,
бесплодный порыв жесток,
но мне эта древняя ложь нужна,
как ржавой воды глоток.
 

Утро

 
Повисло утро над травою,
ещё сырой после дождя.
Мимо меня проходят двое,
о чём-то разговор ведя.
 
 
Оттенок матово-молочный
как бы растёт из-под земли,
и с хрустом протыкают почву
при каждом шаге костыли.
 
 
Два незнакомых человека,
неторопливый говорок.
И улыбается калека,
качая парой мёртвых ног.
 
 
Кто он такой, откуда родом,
кто знает счёт его годам?
Я, оглянувшись мимоходом,
ему вопроса не задам.
 
 
Я думаю про то, что это
Не так уж мало – знать, что жив.
Холодный оползень рассвета
сползает, небо обнажив.
 

«Случается так ночной порою…»

 
Случается так ночной порою,
Что ждёшь и не можешь дождаться сна.
В моей просторной квартире трое –
Я, мой сын и моя жена.
 
 
Да еле слышно тяжёлой тканью
Шуршащие ленты оконных гардин.
И я прислушиваюсь к живому дыханью,
Чтобы убедиться, что я не один.
 
 
Я не один- Не в снегу, не в яме,
Зарытый заживо средь бела дня.
И чувствую нервами, мозгом, костями,
Как чисто и нежно хрустит простыня.
 
 
А тени бледнеют, перемещаясь
По подоконнику, дальше к стене.
И страх, как видно в меня не вмещаясь,
Готов, как снаряд, разорваться во мне.
 
 
Уже светает, сейчас проснутся
Огни, любой словно сто свечей.
Но не хотелось бы вновь столкнуться
с прелестями бессонных ночей.
 

«Крыша мира, непонятная отрада…»

 
Крыша мира, непонятная отрада –
Жить невдалеке от сумрачного ада.
 
 
Но невесть зачем блаженствует идущий –
Смят ковёр земли и полог тьмы опущен.
 
 
Будет он согрет, хоть и пришёл непрошен,
В этот мир на свет блестящих звёзд-горошин.
 
 
Удовлетворив туманное влеченье,
Превратится сам в движенье и свеченье.
 

«Тенями еле обозначен…»

 
Тенями еле обозначен
Напыщенной листвы портрет.
И перистым очерчен плачем
Растаявших пастушек след.
 
 
Познавшая все муки родов,
Из мёртвых вставшая весна,
Как чаша, золотистым мёдом
До глиняных краёв полна.
 
 
И отмечая воскресенье
Недолгое – на пять минут.
Опять для сильных ощущений
Туристы папоротник жгут.
 

«Наитие – проблеск весёлый …»

 
Наитие – проблеск весёлый –
Как будто костёр на снегу.
Но скользкое слово «крамола»
Засело в каком-то мозгу.
 
 
И по столу властно и грубо
Ударила чья-то ладонь.
И вытянув «в трубочку» губы,
Задули весёлый огонь.
 
 
Всё. Искрам уже не подняться,
Сиреневый сгинул дымок.
Но долго не мог рассосаться
Под сердцем тяжёлый комок.
 

«Поздней осенью даль яснее…»

 
Поздней осенью даль яснее
И прозрачнее, чем стекло.
Вижу : ворон повис, чернея,
Изогнув над землёй крыло.
 
 
Сколько шири и сколько мощи
И неся вековой дозор,
Поднялась золотая роща
Между двух голубых озёр.
 
 
И прошедших времён наследье,
У подножья холма – кресты.
И как будто облиты медью,
Вдоль дороги летят листы.
 
 
Эта жизнь – всё огни да тракты,
Да бегущей машины сталь.
Пеленой на глаза мне ляг ты,
Голубая степная даль.
 
 
Мягче тёплой земной ковриги
Твой бездомный, большой покой.
В этой древней счастливой книге
Я хочу быть одной строкой.
 

«Душа ты моя кочевая…»

 
Душа ты моя кочевая,
смешное богатство моё.
О тех, в ком жила, забывая,
Не раз ты меняла жильё.
 
 
В степи, где крутилась позёмка,
В песках, где гулял суховей,
Стучалась тревожно и громко
О стены времянки своей.
 
 
И что-то в лице отражалось,
И твой открывался тайник.
И вся твоя суть обнажалась
На час, на секунду, на миг.
 
 
Как будто шепча : Отпустите…
На склоне какого-то дня.
О сколько свершилось событий,
Пока ты вселилась в меня !
 
 
Не лист я, не ветка, лишь почка
Ствола, чья безмерна длина.
Вселенскую эту цепочку
Порвать моя смерть не вольна.
 
 
Ещё на далёком просторе
Холодный я воздух глотну.
На небо, на осень, на море
Чужими глазами взгляну.
 

«А дорога ползёт, непрерывно пыля…»

 
А дорога ползёт, непрерывно пыля,
Всё подъём – то крутой, то пологий.
И застыли, построившись в ряд, тополя –
Часовые у этой дороги.
 
 
И знакомо мне всё здесь, куда ни взгляни, –
Тополя и холмы, и дорога…
В эту землю моей безымянной родни
За три века закопано много.
 
 
Эта бурая почва – тела и сердца,
Жизнь которых в себе ощущаем.
Потому-то и нет у дороги конца,
Потому и наш путь нескончаем.
 

«И бунт горлопана и стадное чувство толпы…»

 
И бунт горлопана и стадное чувство толпы,
И голос гниющего в камере для одиночек,
И данные обществу в оздоровленье столпы
Теряются в складках измявшихся за ночь сорочек.
 
 
Каким беззащитным родится на свет человек –
Кричащим от страха, бездумно счастливым и голым…
А жизнь – шевеленье изломанных временем рек,
Знакомые комнаты, тонких насмешек уколы.
 
 
А старый фонарщик свой чистит усталый фонарь,
и тот не горит. Наливаются кровью зарницы.
И старый поэт всё никак не закончит страницы,
И старую песенку снова заводит, как встарь.
 

«Опасность смертельная где-нибудь рядом…»

 
Опасность смертельная где-нибудь рядом.
Иду не спеша, чтоб нога не смогла
Скользнуть.Поневоле я меряю взглядом
Пространство под верхней площадкой котла.
 
 
Тяжёлые, жёсткие формы машины,
И трубы, как рёбра, торчат тут и там.
Мой страх человеческий или мышиный,
Я сердца на откуп тебе не отдам.
 
 
И коль ненароком сорвусь в эту бездну,
Скользну по крутому её виражу,
Мне кажется, я до конца не исчезну,
Хоть тело своё о металл размозжу.
 
 
Туман по стальному ползёт коридору,
Огонь электрической сварки погас.
И под ноги смотрит рабочий, который
Сколачивал этот каркас.
 

Склон

 
Сухо, безветренно, маленький склон,
Рыхлый, песчаный, пологий…
Справа и слева – с обеих сторон!
Нитка железной дороги.
 
 
Чахлый репейник прижался к земле,
Словно от тяжкого груза.
Может в мазуте, а может- в золе
Жёлтый клочок – кукуруза.
 
 
Грязный початок, который не рвут,
Мимо идя, работяги,
Чувствует, как самосвалы ревут,
Дым выпуская в овраги.
 
 
Как в гусеничном величье своём,
Словно в броне император,
Вслед за собой оставляя проём,
Землю скоблит экскаватор.
 
 
И различает фасеточный глаз
В тёмно-зелёной оправе
Конус трубы, что стремглав поднялась,
Небо насквозь пробуравив.
 
 
Здесь до зимы не дано простоять
Тихо живущим и сонно –
Чёрной лопаты торчит рукоять
Между лопатками склона.
 

Суть

 
Жизнь вокруг без меры и без края..
Как постигнуть эту глубину?
Суть моя, которой я не знаю,
Может быть, похожа на волну.
 
 
Как волна, едина, единична,
Безымянна – скроется вот-вот.
Как волне, ей так же безразлично,
В чьей душе сейчас она живёт.
 
 
И летит, собой пространство меря,
В тишине, во мраке, без огня.
Я не знаю, почему я верю,
Что она вмещается в меня.
 
 
Может, только слившись с тем простором,
Что лежит за гранью бытия,
Я пойму наречье, на котором
Говорит со мной судьба моя.
 

«Утра тяжёлая мякоть…»

 
Утра тяжёлая мякоть,
Сны разбежались, как псы.
Улицу в эти часы
Плёнкой оклеила слякоть.
 
 
Осень, последние дни.
Ветки распухли как вены,
Лишь зеленеют блаженно
Тонкие ели одни.
 
 
На расстоянье руки
Зданий рассыпалась груда.
С разных сторон, отовсюду,
Окон ползут светляки.
 
 
Странный парад ноября –
Дней молчаливых армада.
И слюдяную громаду
Неба – пробила заря.
 

«И всплески и вспышки со всех сторон…»

 
И всплески и вспышки со всех сторон,
И плач переходит в смех.
Кровавая роза и ржавый патрон,
И жизнь, что одна для всех.
 
 
Распасться на части, рессеяться в пыль…
Закон всеединый- вот.
Зачем же так сладко шумит ковыль,
И птица зачем поёт?
 
 
Пусть горстью холодных, скупых огней
Осыпался твой расцвет,
Но тех мимолётных и жарких дней
Трудней и счастливей нет.
 

«Опять октябрь, прозрачная прохлада…»

 
Опять октябрь, прозрачная прохлада,
С высоких крон сползает их убор.
Знакомо всё – на расстоянье взгляда
Всё те же площадь, статуя, забор,
И надо мной – акации громада.
Две женщины вступили в разговор,
И друг о дружку бьются струйки пара.
Теснится очередь, как длинная отара,
Её окутать хочет синий флёр,
Но всё высвечивает солнечная фара.
Да так уж водится – горит большой костёр,
И мчится улица, пространство рассекая,
А рядом где-нибудь ручей несёт, стекая,
Обрывки ветоши, золу, бумажный сор.
И ночь бессонная болит, не иссякая.
 

«Короткий обморок весенний…»

 
Короткий обморок весенний,
Природы пёстрый трафарет.
И над осколками растений
Нависший, сумеречный свет.
 
 
Качает тёмная речушка
Зелёной водоросли ус.
И как разбитая игрушка!
Вагонный остов – мёртвый груз.
 
 
Полузнакомое, чужое,
живущее в ином кругу.
Конечно так, но хорошо я
Себя здесь чувствовать могу.
 
 
Когда иду, не поднимая
Глаз от земли, в какой-то миг
Мне кажется, я понимаю
Гранита каменный язык.
 

Глагол

 
Часть речи скромная – глагол,
Её простой чернорабочий.
Несёт безропотно, как вол,
Своё ярмо с утра до ночи.
 
 
Кто знает, сколько тысяч лет
Прошло с тех пор, как он впервые
Заставил двигаться предмет,
Как тучу – вихри штормовые?
 
 
И ухо сноба обожгло
Значение, светло и голо.
И прилагательное зло
Косилось в сторону глагола.
 
 
А он, слагая и верша,
Корпел, не разгибая спину.
Лишь окрылённая душа
Неслась, как по теченью льдина.