Kitobni o'qish: «Новые миры взамен старых»

Посвящается КИРЕ (Сайре Каттер Беквит) и нашей долгой дружбе.

Фотография Ирины Скарятиной и Виктора Блейксли из статьи в американской газете Атланта Конститьюшн от 3 октября 1934-го года.

Карта путешествия Ирины Скарятиной и Виктора Блейксли из США в Европу и СССР в 1934-ом году (составлена переводчиком).

Часть Первая. Германия

По пути в Гамбург

Ирина Скарятина

Ночь была прохладной, дул пронизывающий ветер, как это обычно бывает на Северном море, и я, сидя в низком шезлонге, укутавшись до подбородка, смотрела на усыпанный звёздами небосвод, наблюдая, как раскачивались вверх-вниз созвездия. Сначала они практически полностью исчезали, оставаясь лишь над головой на узкой чёрной полоске, протянувшейся между краем тента и перилами прогулочной палубы, затем вновь возникали до самой последней звёздочки на горизонте, по мере того как наш лайнер с монотонной регулярностью поднимал и опускал свой борт. Это было головокружительное представление, тем более что блеск смещавшихся небесных светил, похожих на множество сверкавших волшебных кристаллов, гипнотизировал меня, навевая дремоту; и я хотела, чтоб оно прекратилось.

Однако в целом мне было не на что жаловаться, поскольку переход из Балтимора в Гавр был почти идеальным, в сущности столь же идеальным, как и любой другой июньский переход, в котором я когда-либо участвовала ранее. Десять дней в море – это долгий срок, но всё-таки он оказался весьма приятной передышкой после зимы, в течение которой мы писали и читали лекции о нашем недавнем опыте посещения СССР – неизменно животрепещущей теме, вокруг которой яростно ломаются копья, – а также пытались не отставать от захватывающего дух темпа американской жизни. И когда Вик внезапно предложил: "А давай-ка поедем за тишиной и спокойствием в Европу", – я с восторгом подхватила эту идею.

После долгого круиза на одном из самых тихоходных американских лайнеров я грезила об успокаивающе плавном спуске вниз по Рейну в одном из тех очаровательных складных резиновых каноэ, которые покупают где-то в верховьях реки, надувают, а затем, таинственным образом застегнув вокруг талии, начинают грести и скользить. Мы даже горячо поспорили о том, взять ли нам два каноэ или одно, но в итоге решили, что два будут безопаснее, потому что, если одно из них перевернётся, всегда будет другое, которое придёт на помощь.

"А потом, – мечтательно продолжила я, – когда мы закончим заплыв на каноэ и продадим их в низовьях реки, что, как мне сказали, является самым мудрым поступком, мы сможем отправиться в велосипедное путешествие по всей Германии, останавливаться на ночь в живописных, увитых розами и плющом деревенских отелях и жить простой сельской немецкой жизнью".

"Конечно, отличная идея, это прекрасно! – согласился Вик. – А устав от велосипедов, мы можем немного прогуляться пешком. В конце концов, это единственный способ действительно узнать страну. Просто бродить с рюкзаками за спиной от деревни к деревне и, как говорят у нас на флоте, 'пытаться произвести впечатление на туземцев', или, скорее, дать туземцам произвести впечатление на нас".

Позже, как следует отдохнув, мы могли бы вновь посетить Советский Союз и из первых рук узнать о последних удивительных достижениях. А потом отправиться в обратный путь домой через Австрию, Швейцарию и Италию, освежаясь венскими вальсами, бодрящим альпийским воздухом и прохладными голубыми водами горных озёр, чистыми, как хрусталь. Это была бы великолепная программа, согласились мы, кивая головами в приятном предвкушении, ведь, в конце концов, что может сравниться со спокойным ленивым летом в Европе?

И до сих пор всё шло именно так, как ожидалось. Мы неожиданно и в высшей степени поэтично обнаружили наш корабль пришвартованным у цветущих лугов; мы скользили по приятно спокойным водам Чесапикского залива мимо фантастически маячивших вдали радиовышек Аннаполиса; мы побродили по Норфолку и помахали на прощание Олд-Пойнт-Комфорт и Кейп-Генри, где лоцман оставил нас и мы вышли в открытое море. Затем мы пережили череду тихих однообразных дней – все они были абсолютно одинаковыми и очень приятными.

В Гавре мы на несколько часов сошли на берег, исследовали старый город и заходили в маленькие кафешки, где пили горячий шоколад и французское вино, ели хрустящие золотистые круассаны и тёплые бриоши, которые напомнили нам о "Керхулу" – нашем любимом заведении в Квебеке. На обратном пути к кораблю мы зашли в шестисотлетний собор Нотр-Дам-де-Гавр-де-Грас и стали свидетелями оживлённых приготовлений к скромной маленькой свадьбе. Небольшая толпа, одетая в лучшие воскресные наряды и выглядевшая как весёлый оазис посреди бесплодной пустыни, стояла у алтаря и нетерпеливо наблюдала за каждым движением служителя храма, пока тот зажигал свечи и подготавливал всё к службе.

"Он такой медлительный; мон Дьё¹, почему он не торопится?" – прошептала юная девушка толстому старому джентльмену с бородой, которая выглядела точь-в-точь как маленькая серебряная лопата.

"Дитя моё, это меня не беспокоит. Вот что меня действительно беспокоит, так это где наш жених? Ведь он опаздывает, как-то странно опаздывает", – ответил старик зловеще и столь громко, что все в ужасе обратили на него свои взоры.

"Он прав, Жан опаздывает. О, мон Дьё! Жан опаздывает", – в волнении пронеслось по толпе, тогда как Вик бесчувственно пробормотал: "Держу пари, что этот парень Жан вообще не появится".

В этот момент совсем маленький мальчуган в белом атласном костюмчике, указав пальцем на Вика, пронзительно закричал от восторга, перекрывая все остальные звуки: "Тьён, Папа́ – вуаси́, Папа́!"² – к большому замешательству его молодой матери, поскольку все стали смотреть на неё и моего мужа с явным подозрением.

"Тише, шери́³! Это не папа, это совсем незнакомый господин", – отчаянно прошептала она.

Но так как тот не послушался и не собирался униматься, она в конце концов увела своего отпрыска, продолжавшего орать: "Папа́". Однако на полпути к выходу он внезапно изменил своё мнение о личности Вика и завопил ещё истошнее: "Алёр се Жезю́!"⁴

Когда с этим было покончено и храм снова стал благопристойно торжественным, из алтаря возник озабоченного вида усатый ризничий, который, остановившись на пороге, с тревогой оглядел прихожан. В следующий миг на его лице расплылась радостная улыбка облегчения, и, бросившись к Вику с распростёртыми объятьями, он громко чмокнул его в обе щеки и радостно вскричал: "Поздравляю, мой храбрый Жан, всё готово к твоей свадьбе".

И только когда Вик решительно отказался отвечать на его поцелуи, вместо этого смущённо пробормотав что-то о том, что он америкя́н депю́ лё бато́⁵, ризничий осознал свою оплошность и рассыпался в извинениях, сопровождая их нескончаемыми поклонами и реверансами и объясняя, что месье выглядит в точности как его лучший друг Жан – жених.

"Давай-ка уйдём отсюда, – нервно пробормотал Вик. – И перестань смеяться. Хорошенькое дело! Сначала я отец этого воющего мальчишки, потом я Иисус, потом я храбрый жених Жан. Что же будет дальше?"

Мы стали покидать храм, стараясь держаться как можно более достойно, провожаемые удивлёнными взглядами свадебной публики. У выхода мы столкнулись с самим Жаном. Пыхтя и задыхаясь, он оттолкнул нас в сторону и помчался по проходу с фалдами своего фрака, развевающимися, подобно знамёнам, и остающимся позади него сильным запахом одеколона, а также с несущимся за ним по пятам и захлёбывающимся своей болтовнёй шафером.

"Да, пока что всё идёт весьма приятно", – подумала я и, поплотнее закутавшись в одеяло, закрыла глаза, поскольку колебания лайнера и звёзд начали меня одолевать. Вскоре я уснула.

"Слышишь? Просыпайся!" – нарушил мой мирный сон и заставил меня резко сесть голос Вика.

"Итак, что случилось?" – спросила я довольно раздражённо, так как не видела никакой причины для подобного шума.

"Что случилось? – закричал он. – Куча всего!" Схватив за руку, он вытянул меня из шезлонга. "Давай, полежишь внизу и послушаешь радио в каюте старшего механика. Оно вещает из Германии; там что-то происходит, и нам нужна твоя помощь с переводом. Гитлер вышел на тропу войны".

"Политические речи – это не так-то просто", – смущённо пробормотала я, с некоторым опасением подумав, что мой разговорный немецкий и витиеватый немецкий политиков ужасно сильно разнятся.

"Ну, что ж, как-то освежи их в памяти и пошли".

Мы поспешили вниз и обнаружили там взволнованную группу корабельных офицеров, слушавших радио. По нему передавали шокирующие вещи:

"Генерал Курт фон Шлейхер⁶ и его жена застрелены при сопротивлении аресту".

"Командир 'коричневорубашечников' Рём⁷ и его штаб арестованы за нелояльность".

"Семь лидеров 'штурмовиков' застрелены".

"Фон Папен⁸ арестован, допрошен и освобождён".

Затем последовало официальное заявление премьер-министра Геринга⁹: "Ряд офицеров, связанных со 'штурмовиками', был арестован, некоторые покончили с собой, другие были застрелены".

И из общих сообщений:

"Берлин находится под усиленной охраной служащих рейхсвера".

"Железнодорожные вокзалы и центральные улицы закрыты для посещения".

Ух ты! Вот так новости! Я бросила взгляд на часы. Была половина десятого ночи.

"Вот и поговорили мы с тобой о мире и спокойствии в Европе! – проворчал Вик. – По-моему, это похоже на революцию".

"Но с какой стати Гитлеру убивать лидеров 'коричневорубашечников', если принять во внимание, что они привели его к власти?"

Похоже, на этот вопрос никто не мог ответить.

"И разве Рём не был его лучшим другом?"

"Он определённо им был. Что делает ситуацию ещё более загадочной", – согласились все присутствующие.

"Как вы думаете, нам разрешат сойти на берег?" – с тревогой спросила я.

Офицеры с сомнением переглянулись и пожали плечами.

"Трудно сказать, – медленно произнёс один из них. – В случае каких-либо серьёзных беспорядков американским гражданам могут запретить покидать корабль".

"Всё зависит от того, что происходит в Гамбурге, – добавил другой. – Если там спокойно, то у них не будет причин удерживать пассажиров на борту. Однако, если в Берлине введут военное положение, возможно, иностранцам вообще не разрешат въезд в страну".

"Я бы не хотела прозябать на борту в Гамбурге, когда в Берлине происходят такие исторические события", – воскликнула я, и тогда все рассмеялись, сказав, что вообще-то мне должно было хватить великой русской революции, чтоб не стремиться попасть в эпицентр ещё и немецкой.

Когда пламенные речи властей рейха внезапно стихли, последовала нервная перенастройка радиоканала. Однако, вызывая общее раздражение, ловилось только что-то абсолютно другое: французские радиоволны, Москва, игравшая "Интернационал", а затем вещавшая на испанском, британский эстрадный оркестр из "Савоя", голландская речь, вальсы из Вены – все они теснили друг друга. И только немецкие радиостанции зловеще безмолвствовали, будто умерли.

"Уже час ночи, давайте ложиться спать. Если что-нибудь снова появится, разбудите нас", – сказали мы старшему механику.

Но в ту ночь больше ничего не случилось, и весь следующий день по радио повторяли только отрывочные сведения.

Незадолго до заката мы наблюдали, как Гельголанд¹⁰, похожий в золотом тумане на Вальгаллу¹¹, погружался в море. Затем мы вошли в Эльбу, и холодные стальные порывистые воды успокоились, а по правому борту показалась земля – длинная низкая песчаная коса, унылая и заброшенная. По мере того как река делалась у́же, стал виден и противоположный берег, а плавучие маяки, безыскусно названные "Эльба-1", "Эльба-2" и "Эльба-3", через определённые промежутки времени обозначали фарватер. В процессе нашего медленного продвижения вверх по течению на борт судна стали подниматься всевозможные лоцманы: речной лоцман, грязевой лоцман, песчаный лоцман и Бог знает какие ещё.

И когда каждый из них появлялся на палубе, он поднимал правую руку и громко восклицал: "Хайль Гитлер!"

"Что это? Что они говорят?" – спросил кто-то, ведь всякий раз, когда лоцман собирался подняться на борт, пассажиры бросались смотреть, как он прыгает со своей крошечной лодки на верёвочную лестницу, которую ему спускали, дабы он мог перелезть через поручни.

"Они славят Гитлера", – объяснил стоявший рядом первый помощник.

"И скоро мы все будем делать то же самое", – самодовольно заметила немецкая домохозяйка, возвращавшаяся домой.

"Только не я, – крикнул разгневанный пожилой джентльмен, – почему я должен славить человека, который только что убил своих лучших друзей?"

"Но они не были его лучшими друзьями, – возмущённо возразила хорошенькая юная немка, севшая на корабль в Гавре, – они были предателями и заслуживали расстрела".

"Это ещё нужно доказать, – воскликнул студент. – Я не верю в массовые убийства без суда и следствия".

"Кроме того, зачем американцам вообще кого-то 'славить'? Это нелепо".

"Тс-с-с, будьте осторожны, помните, что вы сейчас в Германии".

"Ну и что с того? Я свободный гражданин свободной страны".

"Вы не так уж и свободны, пока находитесь в Европе, захваченной диктаторами. Я настоятельно советую вам, юноша, проявлять осторожность и такт".

"Разумный совет. Только посмотрите, что вытворяют даже эти бедные мирные лоцманы".

"О, какой смысл спорить?"

Но дискуссия продолжалась ещё очень долго.

В одиннадцать часов мы миновали вход в Кильский канал¹², который был ярко освещён огромными зелёными, белыми и красными маяками. Облокотившись на перила, я наблюдала, как грузовое судно неспешно приближалось к нам, дабы выйти из него в реку, и вспоминала все те разговоры, что слышала об этом знаменитом канале дома, в России, будучи ещё совсем маленькой девочкой. Во время чаепития, когда в огромном камине потрескивали сосновые поленья, плотные красные шторы были задёрнуты, а толстый, блестящий старинный самовар деловито пел свою уютную песню, между Генералом, Маззи, Профессором, Наной и Шелли¹³ начинались бесконечные диспуты о политике и текущих событиях. И снова и снова они обсуждали достоинства и важность Кильского канала и Гельголанда как стратегических центров.

"Именно из Гельголанда кайзер бросит всю свою военно-морскую мощь против Англии", – восклицал Генерал.

"Нет, он спрячет флот в Киле, там тот более защищён", – высказывал своё мнение Профессор.

"Но наш кайзер не хочет никакой войны", – такова была стандартная позиция Шелли.

"Не будьте смешной! Вы что, с другой планеты? Очевидно, что, как только канал будет достроен, он тут же объявит войну Англии, помяните наше слово. Желаете поспорить?" – обрушивались они на неё вдвоём.

"Я слышала, что один из наших адмиралов умолял короля Эдуарда объявить войну до того, как будет достроен немецкий канал", – в своей обычной манере тихо бормотала Нана.

"Ну, и где вы это услышали, Нануля? Я не читал ничего подобного ни в одной газете".

"Не всё есть в газетах. Я слышала об этом, когда была в Англии прошлым летом".

"Ага, Коварный Альбион" (так Генерал называл Нану, когда хотел её разозлить), "так вы знаете то, чего не знает никто другой? Вы работаете на секретную службу – шпионка. Я всегда это подозревал".

К его удовольствию, Нана неизменно выходила из себя, разражаясь возмущённой тирадой, которая всегда начиналась словами: "Так вот благодарность за то, что я вырастила ваших четырёх тупых детей?"

"Нана!" – кричали тупые дети в знак протеста, тогда как Генерал ревел: "Что она там бормочет? Я не понимаю ни слова из того, что она говорит".

"Володя, пожалуйста, не дразните её", – умоляла Маззи, а потом пыталась успокоить Нану, объясняя: "Мой муж просто шутит, дорогая, не обращайте на него внимания".

Тем временем Шелли, сидевшая ранее с плотно сжатыми губами, упрямо повторяла, что кайзер превыше всего хочет мира и никогда, ни за что на свете не объявит войну первым.

После таких бесед Нана и Шелли в течение долгих часов избегали друг друга, совершенно не общаясь до тех пор, пока их снова не объединял некий общий интерес к одному из тупых детей, выветривая всякие мысли о кайзере, короле и Киле.

Пока я обо всём этом думала, наблюдая, как огни канала уменьшались и исчезали вдали, совсем как те воспоминания из моего детства, подбежал матрос с запиской от старшего механика, в которой говорилось, что по радио наконец-то снова передают интересные новости. Мы примчались как раз вовремя, чтоб услышать, как министр пропаганды Геббельс¹⁴ объяснял в адресованном всему миру радиопослании ту роль, которую сыграло гитлеровское правительство в убийстве Шлейхера, а также меры, которые оно было вынуждено принять для подавления заговора командиров "коричневорубашечников":

"Гитлер находился в Годесберге на Рейне, слушая вдохновляющие звуки песни Хорста Весселя¹⁵, когда из Мюнхена внезапно пришло печальное известие о государственной измене … Фюрер должен был действовать быстро, нельзя было терять ни минуты, он не мог ждать до утра … Он вылетел в Мюнхен. Там он встретился лицом к лицу с предателями и числа 'штурмовиков' и, бросив им обвинение в лицо, сорвал нашивки с их мундиров … Гитлер в сопровождении лишь небольшой группы верных людей лично арестовал Рёма … Добросердечие уступило место суровости.

Силы, которые были в сговоре с предателями, должны понимать, что наступают серьёзные времена и тот, кто сознательно восстанет против Фюрера, ответит за это головой".

"Звучит как в 'Алисе в Стране чудес': 'Отрубите ему голову'", – воскликнул весёлый судовой врач, когда кровожадная трансляция завершилась и мы поднялись на палубу.

Было уже слишком поздно ложиться спать, так как наш корабль должен был причалить в Гамбурге на рассвете и мы хотели это увидеть. Пока я, сидя в своём укромном уголке, разглядывала местность, ко мне вновь вернулись мысли о России, поскольку всё вокруг было так похоже на Волгу: широкая спокойная река, мерцающие на берегу огоньки, многочисленные корабли и буксиры, мягкий утренний ветерок, пахнущий лугами и смолой, и наше собственное мягкое движение, странно неестественное после бесконечной мелкой зыби или качки на море. Однако на этом сходство заканчивалось, потому что вместо старых добрых русских возгласов и криков, которые неизменно сопровождали серьёзное дело швартовки, здесь всё делалось тихо. Немецкий лоцман ни единожды не повысил голоса, отдавая свои команды буксирам со стороны носа и кормы и ведя огромный лайнер через необыкновенную гавань с её сетью каналов и пирсов, заполненных судами со всего мира. Затем он мастерски, "как на монетке в десять центов", развернул его на 180º и причалил на отведённое ему место сразу за его собратом под названием "Манхэттен", сделав это столь же легко, как если бы парковал автомобиль.

На пирсе лежали тысячи старых автомобильных радиаторов американского производства – некоторые из них были дырявыми, словно пробитыми пулями, другие же искорёжены до неузнаваемости, – и всё это было свалено в огромные кучи, из-за чего пирс походил на свалку металлолома.

"Знаете, для чего они там?" – спросил строгий пожилой джентльмен, который мне сразу очень понравился.

"Нет. Для чего?"

"Помните Норфолк? Там были такие же штабеля на причале, готовые к отправке в Германию".

"Но что они с ними делают?"

"Переплавляют их на снаряды. Возможно, когда-нибудь те используют против нас, кто знает. Просто ещё одна из ужасных насмешек судьбы. Мир – забавное место".

"Не будь таким циничным, дорогой, – укоризненно сказала его жена. – Я уверена, что ты ошибаешься и эти бесполезные старые железяки будут переплавлены для изготовления предметов искусства: ваз, статуй …"

"О, да, обручей для пивных бочек и намордников для такс, – язвительно перебил пожилой джентльмен. – Хотел бы я, чтоб ты была права, но, к сожалению, это не так".

По-видимому, в Гамбурге всё было спокойно, и, подъезжая к отелю "Атлантик", мы лицезрели обычную утреннюю толпу, спешившую на работу. Купив все газеты, какие только смогли, мы прочли в них, что Рём, "ближайший друг Гитлера на протяжении пятнадцати лет, рисковавший ради него своей жизнью во время мировой войны", скончался в мюнхенской тюрьме. Нацисты обвинили его в сговоре с фон Шлейхером, "которого долгое время подозревали в желании свергнуть Гитлера"¹⁶. Оказалось, что после ареста Рёму дважды предлагали покончить с собой. В одной из статей утверждалось, что ему вручили пистолет, однако он заявил: "Я ни за что им не воспользуюсь. Если меня было решено убить, то это должен сделать сам Гитлер". Позже ему вновь принесли оружие, и он опять отказался. После этого его застрелили.

Что касается фон Шлейхера и его супруги, то, согласно немецким газетам, их обоих собирались подвергнуть аресту в их доме под Берлином, но моментально застрелили, когда генерал выхватил револьвер, а жена бросилась между ним и нацистами. Но одна иностранная газета рассказала эту историю по-другому: "Фон Шлейхер не был застрелен при сопротивлении аресту, а был казнён в соответствии с заранее разработанным планом … к вилле подъехал автомобиль, где сидели двое мужчин … один из них вылез оттуда и вошёл в дом … послышалось несколько выстрелов … мужчина выбежал, запрыгнул в автомобиль, и тот умчался. Вся сцена заняла всего несколько секунд. Фон Шлейхер был убит на месте, а его жена скончалась по дороге в больницу".

Из Вены пришла новость, что Дольфус¹⁷ в своей речи, произнесённой в Зоннтагберге, кратко коснулся вчерашних событий в Германии: "Всё, что доходит до наших ушей из Третьего рейха, далеко не радует, но это нас нисколько не удивляет. В Австрии мы были свидетелями демагогической кампании и клеветы, направленной против тех, кто объединился, дабы привести Австрию к лучшему будущему. Когда же этот метод не сработал, наши оппоненты прибегли ко всем формам преступного произвола, чтобы нанести ущерб нашей стране и запугать всех тех, кто хотел бы её посетить. Неужели в Германии никогда не поймут, что никто не сможет сделать народ счастливым, применяя методы насилия?"

Тени двенадцатого февраля в Вене¹⁸! Очевидно, Дольфус уже забыл о своих собственных "методах насилия" при уничтожении социалистов. Его шокирующее суждение о Гитлере было похоже на примитивную картину на стене нашей старой сельской церкви в Красном, которая всегда восхищала меня, когда я была девчушкой. На ней был изображён человек из притчи с огромным бревном в глазу и добродетельным выражением лица, деловито вытаскивавший маленькую занозу из глаза своего собрата.

Ходили слухи о новых арестах и смертях, но пока ни один из них официально не подтвердился, и мы гадали, что же нас ждёт в Берлине.