matnHajm 1030 sahifalar
1932 yil
Гоголь в жизни
Kitob haqida
«Гоголь в жизни» – одна из тех великолепно написанных документальных книг, которые читаются увлекательнее любого романа. Собрав и систематизировав подлинные свидетельства современников о Гоголе, а также письма и записи самого писателя, Вересаев блестяще сложил их в замечательное единое произведение, которое критик и крупнейший отечественный специалист по Гоголю Игорь Золотусский блестяще назвал «переливающимся живыми красками портретом «странного» гения».
Вересаев и сам далеко не последний писатель, но собранные, систематизированные и обработанные сведения о всей жизни Гоголя, о многих его известных современниках дают огромное количество информации, а выполненная с таким тщанием работа откровенно призывает относиться к Гоголю с любовью. Однажды я не утерпел и прогулялся за два дня от Диканьки до Васильевки и от Васильевки до Сорочинцев. Конечно, всё переменилось на полтавской земле. Но вот есть книга Вересаева, в которой всё подробно описано, вплоть до анекдотов о Николае Васильевиче, и указаны все места его проживания, и приведены выраженные в письмах чувства, и обрамлено это искусной рукой автора – и когда читаешь, то понимаешь, что обрёл ещё одну сокровищницу нашей литературы.
Действительно увлекательная книга, как раз тот случай, когда биография человека интереснее, чем любая вымышленная история. Стоит прочтения в любом возрасте.
Вересаев Викентий Викентьевич — русский советский писатель, критик, литературовед, лауреат Государственной премии СССР 1943 года. Родился в 1867 году в Туле в семье врача. Окончил историко-филологический факультет Петербургского университета и медицинский факультет Дерптского университета.
Для художественной прозы Вересаева характерно описание исканий и метаний интеллигенции на переходе от XIX к XX вв. («Без дороги», «Записки врача»). Кроме того, Вересаев создал философские и документальные работы о целом ряде знаменитых русских писателей (Ф.М. Достоевском, Л.Н. Толстом, А.С. Пушкине и Н.В. Гоголе).
Из его трудов я выбрала к прочтению “Гоголь в жизни”, так как давно, еще со школьных лет, Николай Васильевич вызывает у меня интерес. В книге Вересаев собрал большое количество писем самого писателя и его современников.
Начинается повествование с предков Гоголя-Яновского. Родословная довольно запутанная, но в дневнике одного миргородского священника указано, что род берет начало от выходца из Польши, который был назначен “викарным” священником в том уезде.
В самом начале чтение идет легко. Из писем читатель узнает о характере и жизни родителей будущего писателя. Подробно описано детство маленького Никоши. Именно это и понравилось мне в книге Вересаева: читая письма, достаточно близко узнаешь человека и больше не кажется, что Николай Васильевич Гоголь какой-то далекий и даже нереальный человек. Наоборот, на протяжении всего чтения, узнавая его характер и его привычки, уже кажется, что он живет в наше время, среди нас.
Немного расстроило то, что в письмах современников писателя встречается много несоответствий по поводу внешности, характера и поступков Николая Васильевича.
“По воспоминаниям его соучеников, Гоголь представляется нам красивым белокурым мальчиком, в густой зелени сада нежинской гимназии, у вод поросшей камышом речки, над которою взлетают чайки, возбуждавшие в нем грезы о родине. Он – любимец своих товарищей…”
И в то же время в другом воспоминании:
“Гоголь постоянно косился на нас, держался в стороне, смотрел всегда букою. Насмешки наши над Гоголем еще усугублялись потому, что он держал себя каким-то демократом среди нас, детей аристократов, редко когда мыл себе лицо и руки по утрам каждого дня, ходил всегда в грязном белье и выпачканном платье. В карманах брюк у него постоянно имелся значительный запас всяких сладостей – конфет и пряников. И все это по временам, доставая оттуда, он жевал не переставая, даже и в классах, во время занятий. Для этого он обыкновенно забивался куда-нибудь в угол, подальше от всех, и там уже поедал свое лакомство. Чтобы занять в классе местечко, где бы его никто не видел, он приходил в аудиторию первым или последним и, засев в задних рядах, так же и уходил из класса, чтобы не подлежать осмеянию.”
На протяжении всей книги указывается то, что Николай Васильевич был сластеной, и не только в детстве. Даже будучи взрослым, он обязательно имел при себе конфеты или куски сахара, которые частенько грыз во время работы.
Литературой Гоголь начал увлекаться рано. Учась в гимназии, он больше времени уделял изучению новых вышедших произведений знаменитых писателей (особенно любил Пушкина), чем школьным предметам.
В гимназии Гоголь играл в театре и делал это неподражаемо.
“Вот является дряхлый старик в простом кожухе, в бараньей шапке и смазных сапогах. Опираясь на палку, он едва передвигается, доходит крехтя до скамейки и садится. Сидит трясется, крехтит, хихикает и кашляет; да наконец захихикал и закашлял таким удушливым и сиплым старческим кашлем, с неожиданным прибавлением, что вся публика грохнула и разразилась неудержимым смехом... А старик преспокойно поднялся со скамейки и поплелся со сцены, уморивши всех со смеху… С этого вечера публика узнала и заинтересовалась Гоголем как замечательным комиком.”
Так же великолепно он читал. Не только свои произведения, но и чужие. Частенько показывал актерам, как надо играть ту или иную роль. Помимо этого любил рисовать, готовить, шить.
Поразил меня и тот факт, что буквально каждое свое произведение Гоголю приходилось защищать от цензоров и с боем выдавать их в печать. Многое приходилось переписывать. Одни восхищались остроумными его произведениями, другие считали его чуть ли не врагом народа.
Личность Николая Васильевича всегда была окутана мистификациями и принимаясь за книгу Викентия Вересаева я ожидала, что будет там описано много непонятных, возможно сверхъестественных историй из жизни писателя. Но ничего подобного там нет.
Единственной странностью было поведение писателя. Он мог быть душой компании, читал, веселил всех, шутил, но через мгновенье он становился угрюмым, молчаливым и мог запросто уйти, не сказав никому ни слова.
Из писем выходит, что натура у него все же была замкнутой. Он чурался новых незнакомых людей, оживал только в кругу хорошо знакомых ему личностей. С людьми сходился тяжело. И все же никто из друзей до конца не знал и не мог понять Николая Васильевича.
“В одном месте я самый тихий, скромный, учтивый, в другом угрюмый, задумчивый, неотесанный и проч., в третьем болтлив и докучлив до чрезвычайности, у иных умен, у других глуп. Только с настоящего моего поприща вы узнаете настоящий мой характер.”
Концовка книги шла у меня тяжело. Книга сама по себе большая и такой ее формат (в письмах) немного выматывает, поэтому читалась она довольно долго. Но я ни капли не жалею всего потраченного на нее времени. Было интересно узнать чем же жил классик русской литературы, с кем общался, что любил и что отвергал. Конечно, мы не можем полноценно доверять всем этим материалам: что-то привиралось, что-то фантазировалось как современниками, так и самим Николаем Васильевичем. Правда неясно - для каких целей. А был он известный фантазер и шутник!
что пишет роман под названием «Мертвые души» и хочет прочесть нам две первые главы. Андрей Карамзин, граф Лев Соллогуб, В. П. Платонов и нас двое условились собраться в семь часов вечера. День был знойный. Около седьмого часа мы сели кругом стола. Гоголь взошел, говоря, что будет гроза, что он это чувствует, но, несмотря на это, вытащил из кармана тетрадку в четверть листа и начал первую главу. Вдруг началась страшная гроза. Надобно было затворить окна. Хлынул такой дождь, какого никто не запомнил. В одну минуту пейзаж переменился: с гор полились потоки, против нашего дома образовалась каскада с пригорка, а мутная Мур бесилась, рвалась из берегов. Гоголь посматривал сквозь стекла и сперва казался смущенным, но потом успокоился и продолжал чтение. Мы были в восторге, хотя было что-то странное в душе каждого из нас. Однако он не дочитал второй главы и просил Карамзина с ним пройтись до Грабена, где он жил. Дождь начал утихать, и они отправились. После Карамзин мне говорил, что Н. В. боялся идти один домой, и на вопрос его отвечал, что на Грабене большие собаки, а он их боится и не имеет палки. На Грабене же не было собак, и я полагаю, что гроза действовала на его слабые нервы, и он страдал теми невыразимыми страданиями, известными одним нервным субъектам. На другой день я еще просила его прочесть из «Мертвых душ», но он решительно отказал и просил даже его не просить никогда об этом. Из Бадена Гоголь ездил со мной и с моим братом на три дня в Страсбург. Там в кафедральной церкви он срисовывал карандашом на бумажке орнаменты над готическими колоннами, дивясь избирательности старинных мастеров, которые над каждой колонной делали отменные от других украшения. Я взглянула на его работу и удивилась, как он отчетливо и красиво срисовывал. «Как вы хорошо рисуете!» – сказала я. «А вы этого и не знали?» – отвечал Гоголь. Через несколько времени он принес мне нарисованную пером часть церкви очень искусно. Я любовалась его рисунком, но он сказал, что нарисует для меня что-нибудь лучше, а этот рисунок тотчас изорвал. А. О. Смирнова. Записки, 313–314, и П. Кулиш, I, 209–210. Сводный текст.
В числе семейств, встреченных Гоголем в Баден-Бадене, он особенно сблизился с Балабиными и Репниными. «Мы скоро с ним сошлись, – рассказывала нам княжна В. Н. Репнина, – он был очень оживлен, любезен и постоянно смешил нас». По ее словам. Гоголь ежедневно заходил к ним, сделался совершенно своим человеком и любил беседовать с бывшей своей ученицей, Марьей Петровной Балабиной, и с ее матерью, Варварой Осиповной. Княжна Репнина, заметив пристрастие Гоголя к десерту и лакомствам, старалась ему угодить и, желая доставить ему удовольствие, собственноручно приготовляла для него компот, который чрезвычайно нравился Гоголю; такой компот он обыкновенно называл «главнокомандующим всех компотов». В это время Гоголь неподражаемо-превосходно читал М. П. Балабиной «Ревизора» и «Записки сумасшедшего», и своим чтением приводил всех в восторг; а когда он дошел однажды до того места, в котором Поприщин жалуется матери на производимые над ним истязания, В. О. Балабина не могла выдержать и зарыдала.
чика. Ленивому ты должна говорить, что он может наработать больше, а именно столько-то, потому что при твоих собственных глазах такой-то мужик наработал столько, стало быть, и он может столько-то, стало быть, грех ему так не делать, что ты ему потом приказываешь и велишь, что бог приказал
Сначала было мне в Веве несколько скучно, потом я привык. На прогулках колотил палкою бегавших по сторонам ящериц, нацарапал даже свое имя русскими буквами в Шильонском подземелье, не посмел подписать его под двумя славными именами творца и переводчика «Шильонского узника» (Байрона и Жуковского), впрочем, не было даже и места. Под ними расписался какой-то Бурнашев. Внизу последней колонны, которая в тени, когда-нибудь русский путешественник разберет мое птичье имя, если не сядет на него англичанин. Осень в Веве, наконец, настала прекрасная, почти лето. У меня в комнате сделалось тепло, и я принялся за «Мертвые Души», которых было начал в Петербурге. Все начатое переделал я вновь, обдумал более весь план и теперь веду его спокойно, как летопись. Швейцария сделалась мне с тех пор лучше; серо-лилово-голубо-сине-розовые ее горы легче и воздушнее. Если совершу это творение так, как нужно его совершить, то… какой огромный, какой оригинальный сюжет. Какая разнообразная куча. Вся Русь явится в нем. Это будет первая моя порядочная вещь, – вещь, которая вынесет мое имя. Каждое утро в прибавление к завтраку вписывал я по три страницы в мою поэму, и смеху от этих страниц было для меня достаточно, чтобы усладить мой одинокий день. Но наконец и в Веве сделалось холодно. Комната моя была нимало не тепла; лучшей я не мог найти. Мне тогда представился Петербург, наши теплые дома; мне живее тогда представились вы, вы в том самом виде, в каком встречали меня приходившего к вам, и брали меня за руку, и были рады моему приходу… И мне сделалось страшно скучно. Меня не веселили мои «Мертвые Души», я даже не имел в запасе столько веселости, чтобы продолжать их. Доктор мой отыскал во мне признаки ипохондрии, происходившей от геморроид, и советовал мне развлекать себя; увидевши же, что я не в состоянии был это сделать, советовал переменить место. Мое намерение до того было провести зиму в Италии, но в Италии бушевала холера страшным образом; карантины покрыли ее, как саранча. Я встречал только бежавших оттуда итальянцев, которые от страху в масках проезжали свою землю. Не надеясь развлечься в Италии, я отправился в Париж, куда вовсе не располагал было ехать.
Помню, например, что, передавая ему написанную фразу, я вместо продиктованного им слова «щекатурка» употребил «штукатурка». Гоголь остановился и спросил: «отчего так?» – «Да правильнее, кажется». Гоголь побежал к книжным шкафам своим, вынул оттуда какой-то лексикон, приискал немецкий корень слова, русскую его передачу и, тщательно обследовав все доводы, закрыл книгу и поставил опять на место, сказав: «А за науку спасибо»
Izohlar, 3 izohlar3