Kitobni o'qish: «Детоубийцы»
I
Какъ каждый вечеръ, почтовая барка дала знать о своемъ приходѣ въ Пальмаръ нѣсколькими звуками рожка.
Перевозчикъ, худой человѣкъ, съ однимъ отрѣзаннымъ ухомъ, переходилъ отъ дверей къ дверямъ, собирая порученія въ Валенсію, и, подходя къ незастроеннымъ мѣстамъ единственной улицы, снова и снова трубилъ, чтобы предупредить о своемъ присутствіи разсѣянныя по берегу канала хижины. Толпа почти голыхъ ребятишекъ слѣдовала за нимъ съ чувствомъ благоговѣнія. Имъ внушалъ уваженіе этотъ человѣкъ, четыре раза въ день переѣзжавшій Альбуферу, увозя въ Валенсію лучшую часть улова изъ озера и привозя тысячи предметовъ оттуда, изъ города столь таинственнаго и фантастическаго для этой дѣтворы, выросшей на островѣ тростниковъ и ила.
Изъ трактира Сахара, главнаго учрежденія Пальмара, вышла группа жнецовъ съ мѣшками на плечахъ отыскать себѣ мѣсто на баркѣ, чтобы вернуться къ себѣ домой. Толпами подходили женщиеы къ каналу, похожему на венецианскій переулокъ, по краямъ котораго ютились хижины и садки, гдѣ рыбаки хранили угрей. Въ мертвой водѣ, отливавшей блескомъ олова, неподвижно покоилась почтовая барка, словно большой гробъ, наполненный людьми и поклажей, почти до краевъ погруженный въ воду. Трехугольный парусъ съ темными заплатами кончался полинявшимъ лоскуткомъ, когда‑то бывшимъ испанскимъ флагомъ, свидѣтельствовавшимъ о казенномъ характерѣ ветхой барки…
Вокругъ нея стояла нестерпимая вонь. Ея доски хранили запахъ корзинъ съ угрями и грязи сотни пассажировъ: то была отвратительная смѣсь запаха пропотѣвшей кожи, чешуи рыбъ, выросшихъ среди ила, грязныхъ ногъ и засаленнаго платья. Отъ постояннаго сидѣнія скамейки барки лоснились и блестѣли.
Пассажиры, въ большинствѣ случаевъ жнецы изъ Перелльо, что на самой границѣ Альбуферы, у самаго моря, съ громкимъ крикомъ требовали, чтобы перевозчикъ тронулся поскорѣе въ путь. Баржа уже переполнена! Въ ней нѣтъ больше мѣста.
Такъ оно и было. Однако перевозчикъ, обращая къ нимъ обрубокъ отрѣзаннаго уха, какъ будто для того, чтобы ихъ не слышать, медленно разставлялъ въ баркѣ корзины и мѣшки, которые женщины протягивали ему съ берега. Каждый новый предметъ вызывалъ протесты. Пассажиры тѣснились или мѣняли мѣсто. Новые пришельцы выслушивали съ евангельской кротостью дождь ругательствъ, сыпавшихся на нихъ изъ устъ тѣхъ, кто уже устроился. Немного терпѣнія! Пусть имъ дадутъ столько мѣста, сколько имъ Богъ дастъ на небесахъ! Подъ тяжестью груза барка погружалась все глубже въ воду. Тѣмъ не менѣе перевозчикъ, привыкшій къ смѣлымъ переѣздамъ, не обнаруживалъ ни малѣйшаго безпокойства. Въ баркѣ не было уже ни одного свободнаго мѣста. Двое пассажировъ уже сгояли на борту, схватившись за мачту. Другой помѣстился на носу, точно галіонъ большого корабля. Тѣмъ не менѣе среди всеобщихъ криковъ протеста перевозчикъ еще разъ спокойно затрубилъ въ рожокъ. Боже Праведный! Ужели для разбойника и этого недостаточно? Ужели они проведутъ весь вечеръ здѣсь подъ лучами сентябрьскаго солнца, бросавшаго косые жгучіе лучи, сжигая имъ спины?
Вдругъ воцарилось молчаніе.
Пассажиры барки увидѣли, какъ по берегу канала приближается человѣкъ, поддерживаемый двумя женщинами, скелетъ, бѣлый и дрожащій, съ горящими глазами, закутанный въ одѣяло. Казалось, вода кипѣла отъ жары лѣтняго вечера. Въ баркѣ люди вспотѣли и каждый старался освободиться отъ липкаго прикосновенія сосѣда. А этотъ человѣкъ дрожалъ, стуча зубами въ ужасныхъ припадкахъ лихорадки, какъ будто для него міръ былъ окутанъ вѣчной ночью. Поддерживавшія его женщины громко протестовали, видя что никто изъ пассажировъ не двигается. Должны же они дать ему мѣсто! Это больной работникъ. Кося рисъ онъ заразился проклятой альбуферской перемежающейся лихорадкой и ѣхалъ теперь въ Русафу лѣчиться въ домѣ какихъ‑то родственниковъ. Развѣ они не христіане? Хоть каплю состраданія! Одно мѣстечко!..
И дрожавшее отъ лихорадки привидѣніе повторяло, какъ эхо, пресѣкавшимся отъ озноба голосомъ:
– Хоть каплю состраданія!
Его втолкнули въ барку, но эгоистическая толпа не разступилась передъ нимъ. Не найдя нигдѣ мѣста, онъ опустился на дно барки, среди ногъ пассажировъ, въ отвратительной обстановкѣ, причемъ лицо его касалось грязныхъ башмаковъ и запачканныхъ иломъ сапогъ; народъ, казалось, привыкъ къ такимъ сценамъ. Барка служила рѣшительно для всего. Она перевозила съѣстные припасы, больныхъ и мертвецовъ. Каждый день она набирала больныхъ, перевозя ихъ въ предмѣстье Русафы, гдѣ обитатели Пальмара, лишенные всякихъ медицинскихъ средствъ, лѣчились въ наемныхъ квартиркахъ отъ перемежающейся лихорадки. Когда умиралъ бѣднякъ, не владѣвшій собственной баркой, гробъ ставили подъ скамейку, и пассажиры отправлялись въ путь одинаково равнодушно, смѣясь и разговаривая, толкая ногами останки покойника.
Когда больной спрятался на днѣ барки, снова поднялись протесты. И кого еще ждетъ одноухій? Развѣ еще кого‑нибудь недостаетъ? И вдругъ всѣ почти пассажиры встрѣтили взрывами смѣха парочку, выходившую изъ дверей трактира Сахара, у самаго канала.
– Дядюшка Пако! – кричали многіе. Дядюшка Сахаръ! Трактирщикъ, огромнаго роста человѣкъ, толстый, страдавшій водянкой, шелъ маленькими подпрыгивающими шажками, то и дѣло жалуясь, по дѣтски вздыхая и опираясь на свою жену Нелету, маленькую женщину съ безпорядочными рыжими волосами и живыми зелеными глазами, мягко ласкавшими своимъ бархатомъ. О! Знаменитый Сахаръ! Всегда онъ боленъ и жалуется, а его жена, съ каждымъ днемъ все болѣе красивая и очаровательная, царитъ изъ‑за своего прилавка надъ всѣмъ Пальмаромъ и Альбуферой. Онъ страдаетъ болѣзнью богачей: у него слишкомъ много денегъ и онъ пользуется слишкомъ хорошей жизнью! Стоитъ только посмотрѣть на его брюхо, на его красное, какъ мѣдь лицо, на его щеки, которыя почти скрывали его круглый носъ и заплывшіе жиромъ глаза. Такой болѣзнью, пожалуй, каждому захочется страдать! Вотъ если бы ему пришлось зарабатывать себѣ кусокъ хлѣба, стоя по поясъ въ водѣ и кося рисъ, онъ не почувствовалъ бы себя больнымъ! – Съ трудомъ поставилъ трактирщикъ одну ногу въ барку, слабо вздыхая, все попрежнему опираясь на Нелету, ворча на толпу, издѣвавшуюся надъ его болѣзнью. Онъ знаетъ, какъ чувствуетъ себя. О Боже! И онъ устроился на мѣстѣ, которое ему уступили съ той угодливостью, съ которой деревенскій людъ относится къ богачамъ, между тѣмъ, какъ его жена нисколько не смущалась шутливыми комплиментами тѣхъ, кто находили ее такой возбужденной и хорошенькой.
Она помогла мужу открыть большой зонтикъ, поставила рядомъ съ нимъ корзину съ провизіей, хотя путешествіе не продолжится и трехъ часовъ, и попросила наконецъ перевозчика какъ можно больше заботиться о ея Пако. Онъ на нѣкоторое время отправляется въ свой домикъ въ Русафѣ. Тамъ его будутъ лѣчить хорошіе врачи. Бѣднякъ немного боленъ. Она говорила все это улыбаясь, съ невиннымъ видомъ, лаская глазами смягчившагося перевозчика, который при первыхъ колебаяіяхъ барки закачался, какъ будто былъ сдѣланъ изъ желатина. Онъ не обращалъ никакого вниманія на насмѣшливое подмигиваніе толпы, на ироническіе взгляды, которые переходили отъ жены на трактиршика, сидѣвшаго сгорбившись на своемъ мѣстѣ подъ зонтикомъ и вздыхавшаго со скорбнымъ ворчаніемъ.
Перевозчикъ уперся длиннымъ шестомъ въ берегъ и барка поплыла по каналу, сопровождаемая голосомъ Нелеты, продолжавшей съ загадочной улыбкой просить всѣхъ друзей, чтобы они позаботились о ея мужѣ.
По мусору на берегу вслѣдъ за баркой побѣжали курицы. Стаи утокъ махали крыльями около носа, взбаломутившаго зеркальную гладь канала, въ которомъ верхомъ внизъ отражались хижины и черныя барки, привязанныя къ садкамъ съ соломенными крышами вровень съ водой, украшенными наверху деревянными крестами, которые точно должны были водившихся въ ней угрей поставитъ подъ покровительство неба.
Выйдя изъ канала, почтовая барка стала скользить между рисовыми плантаціями, огромными полями жидкаго ила, покрытыми колосьями бронзовой окраски. Жнецы, погруженные въ воду, подвигались впередъ съ серпами въ рукѣ и маленькія лодки, черныя и узкія, какъ гондолы, воспринимали въ свои нѣдра снопы, чтобы отвести ихъ на гумно. Посрединѣ этой водяной растительности, представлявшей какъ бы продолженіе каналовъ, поднимались то тамъ, то здѣсь, на илистыхъ островахъ, бѣлые домики, съ трубами. То были машины, орошавшія или высушивавшія смотря по надобности поля.
Высокіе берега скрывали сѣть каналовъ, широкія шоссе, по которымъ плыли нагруженныя рисомъ парусныя барки. Ихъ корпуса оставались незримыми и большіе треугольные паруса скользили надъ зеленью полей, въ вечерней тишинѣ, какъ призраки, идущіе по твердой землѣ…
Пассажиры разсматривали поля глазами знатоковъ, высказывая свое мнѣніе объ урожаѣ, и жалѣя судьбу тѣхъ, земля которыхъ пропиталась селитрой, уничтожавшей рисъ.
Барка сколъзила по тихимъ каналамъ съ желтоватой водой, отливавшей золотистымъ цвѣтомъ чая. Въ глубинѣ, подъ прикосновеніемъ киля, водоросли наклоняли свои головки. Благодаря царившей кругомъ тишинѣ и зеркальной глади воды тѣмъ явственнѣе слышались всѣ звуки. Когда разговоръ прекращался, ясно раздавались жалобные вздохи больного подъ скамейкой и упорное ворчанье Сахара, борода котораго упиралась въ грудь. Отъ дальнихъ почти невидимьгхъ барокъ доносились, усиленные тишиной, звуки удара весломъ о палубу, скршгь мачты и голоса рыбаковъ, увѣдомлявшихъ о своемъ присутствіи, чтобы избѣжать столкновенія на поворотахъ каналовъ.
Одноухій перевозчикъ оставилъ шестъ. Перепрыгивая черозъ ноги пассажировъ, онъ бросался отъ одного конца барки къ другому, устанавливая парусъ, чтобы использовать слабую вечернюю бризу.
Барка въѣхала въ озеро, въ ту часть Альбуферы, которая была залолнена камышемъ и островками, и гдѣ приходилось плыть съ предосторожностью. Горизонтъ расширялся. По одну сторону виднѣлась темная волнистая линія сосенъ Деесы, отдѣлявшей Альбуферу отъ моря, почти дѣвственный лѣсъ, тянувшійся на цѣлыя мили, гдѣ пасутся дикіе буйволы и живутъ большія змѣи, которыхъ очень немногіе видѣли, но о которыхъ всѣ съ ужасомъ говорятъ въ ночной часъ. На противоположной сторонѣ – безграничная равнина рисовыхъ полей, теряющаяся на дальнемъ горизонтѣ у Сольяны и Суеки, сливаясь съ отдаленными горами. Напротивъ – камыши и островки, скрывавшіе свободныя части озера. Барка скользила между ними, задѣвая носомъ водяныя растенія, касаясь парусомъ тростниковъ, выдававшихся съ берега. Спутанныя темныя склизікія растенія поднимались на поверхность, подобно липкимъ щупальцамъ, опутывая шестъ перевозчика, и глазъ тщетно старался проникнуть въ угрюмую больную фауну, въ нѣдрахъ которой копошились животныя, созданія ила. Взоры всѣхъ выражали одну и ту же мысль. Кто упадетъ туда, не скоро выберется.
Стадо быковъ паслось на берегу, среди камышей и болотъ, на границѣ съ Деесой. Нѣкоторые изъ нихъ, переплывъ къ ближайшимъ островкамъ, погрузившись по самый животъ въ грязь, жевали жвачку среди тростника, и когда двигали тяжелыми ногами, то вода издавала громкое бульканье. Нѣкоторые были большіе, грязные, съ боками, покрыгыми корой, съ огромными рогами и слюнящейся мордой. Они дико глядѣли на нагруженную барку, скользившую между ними, и при каждомъ движеніи ихъ головъ кругомъ разлеталось облако большихъ комаровъ и снова усаживалось на ихъ кудрявыхъ лбахъ.
На небольшомъ разстояніи, на возвышеніи, представлявшемъ ничто иное, какъ узкую полосу ила между двумя пространствами воды, пассажиры барки увидѣліи сидѣвшаго на корточкахъ человѣка.
Жители Пальмара знали его.
– Смотрите, Піавка! – вскричали они. – Пьяница Піавка!
И размахивая шляпами, они громко крича спрашивали его, гдѣ онъ выпилъ утромъ и не думаетъ ли онъ здѣсь переночевать. Піавка оставался неподвижееъ, потомъ, выведенный изъ терпѣнія смѣхомъ и криками пассажировъ, всталъ, сдѣлалъ легкій пируэтъ, ударилъ себя нѣсколько разъ по задней части тѣла, съ выраженіемъ презрѣнія, и снова съ серьезнымъ видомъ присѣлъ.
Когда онъ всталъ, раздались еще болѣе громкіе взрывы смѣха, вызванные его страннымъ видомъ. На шляпѣ красовался высокій султанъ изъ цвѣтовъ Деесы, а на груди и вокругъ лица висѣли гирлянды изъ лѣсныхъ колокольчиковъ, растушихъ среди береговыхъ тростниковъ.
Всѣ говорилй о немъ! Что за типъ этотъ Піавка! Другого такого не было въ деревняхъ на озерѣ! Онъ твердо рѣшилъ не работать, какъ работаетъ большинство людей, говоря, что трудъ есть оскорбленіе Бога, и цѣлый день искалъ кого‑нибудь, кто пригласитъ его выпить. Онъ напивался до пьяна въ Перелльо, чтобы выспаться въ Пальмарѣ. Онъ выпивалъ въ Пальмарѣ, чтобы на другой день проснуться въ Салерѣ и, когда бывали праздники среди обитателей материка, его можно было видѣть въ Сильѣ или Катаррохѣ, гдѣ онъ разыскивалъ среди земледѣльцевъ Альбуферы человѣка, который его угостилъ бы. Было по истинѣ чудомъ, что его не нашли мертвымъ на днѣ какого‑нибудь канала послѣ столькихъ путешествій пѣшкомъ въ состояніи полнаго опьяненія, по самой окраинѣ рисовыхъ полей, узкой, какъ остріе топора, по каналамъ, погрузившись по самую грудь въ воду, и по колеблющемуся илу, куда никто не рискнулъ бы отправиться, развѣ только въ баркѣ. Его домомъ была вся Альбуфера. Инстинктъ сына озера спасалъ его отъ опасностей и часто ночью, являясь въ трактиръ Сахара, чтобы выпросить себѣ стаканчикъ, онъ хранилъ на себѣ липкіе слѣды и запахъ ила, точно настоящій угорь.
Прислушиваясь къ бесѣдѣ, трактирщикъ кряхтя бормоталъ. «Піавка! Ну и безстыдникъ! Тысячу разъ онъ ему запрещалъ заходить…» Пассажиры смѣялись, всломиная странныя украшенія бродяги, его страсть покрывать себя цвѣтами и вѣнками, какъ дикаръ, какъ только въ его голодномъ желудкѣ начинало дѣйствовать вино.
Барка въѣзжала все дальше въ озеро. Между двумя линиями тростяика, похожими на молъ гавани, виднѣлось обширное пространство гладкой блестящей, голубовато – бѣлой воды. Это была собственно Альбуфера, свободное озеро, по которому на значительномъ разстояніи другъ отъ друга были разбросаны группы тростника, гдѣ искали себѣ пріютъ преслѣдуемыя городскими охотниками озерныя птицы. Барка плыла вдоль Деесы, гдѣ участки ила, покрытые водой, постепенно переходили въ рисовыя поля.
На маленькой лагунѣ, окаймленной возвышеніями изъ ила, человѣкъ крѣпкаго тѣлосложенія, стоя въ баркѣ, высыпалъ изъ корзинъ землю въ воду. Пассажиры съ удивленіемъ смотрѣли на него. То былъ дядюшка Тони, сынъ дядюшки Голубя, и въ свою очередь отецъ Тонета, прозваннаго Кубинцемъ. При упоминаніи этого имени многіе посмотрѣли насмѣшливо на трактирщика, продолжавшаго кряхтѣть, какъ будто ничего не замѣчая.
Во всей Альбуферѣ не было лучшаго работника, чѣмъ дядюшка Тони. Онъ рѣшилъ во что бы то ни стало стать собственникомъ, имѣть свои рисовыя поля и не жить рыбной ловлей, какъ дядюшка Голубь, старѣйшій изъ рыбаковъ Альбуферы. И такъ какъ семья помогала ему только по временамъ, утомленная грандіозностью предпріятія, то онъ одинъ наполнялъ землей, пріивезенной изъ далека, глубокую яму, уступленную ему богатой барыней, не знавшей, что ей дѣлать съ ней.
Для одного человѣка это была работа цѣлыхъ лѣтъ, быть можетъ цѣлой жизни. Дядюшка Голубь смѣялся надъ нимъ, сынъ помогалъ ему только изрѣдка, но сейчасъ же уставалъ. Тони же съ несокрупшмой вѣрой продолжалъ свое дѣло съ помощью только Подкидыша, бѣдной дѣвушки, которую его покойная жена взяла изъ воспитательнаго дома, дѣвушки робкой и трудолюбивой, какъ онъ самъ.
«Богъ въ помощь, дядюшка Тони! Не унывай! Скоро выростетъ рисъ на его полѣ!» И барка удалялась, тогда какъ упрямый работникъ поднялъ голову лишь на мгновеніе, чтобы отвѣтить на ироническія привѣтствія.
Нѣсколько поодаль, пассажиры увидѣли на маленькой барочкѣ, похожей на гробъ, дядюшку Голубя около ряда колышекъ, гдѣ онъ опускалъ свою сѣть, чтобы ее вынуть на слѣдующій день.
Въ баркѣ обсуждали вопросъ, девяносто ли лѣтъ старику или онъ приближается въ сотнѣ. И чего только не видалъ онъ, не покидая Альбуферы! Сколькихъ людей онъ зналъ! И они повторяли преувеличенные народнымъ легковѣріемъ разсказы о его фамильярныхъ дерзостяхъ съ генераломъ Примъ, которому онъ служилъ перевозчикомъ во время его охоты на озерѣ, о его грубости съ важными барынями и даже королевами. Какъ будто догадываясь объ этихъ комментаріяхъ и пресытявшись славой, онъ продолжалъ стоять сгорбившись, разсматривая сѣти, показывая спину въ блузѣ съ широкими клѣтками и черную шляпу, нахлобученную до самыхъ сморщенныхъ ушей, казалось, отдѣлявшихся отъ головы. Когда почтовая барка подъѣхала, онъ поднялъ голову, показывая черную продасть беззубаго рта и круги красноватыхъ морщинъ вокругъ глубоко лежавшихъ глазъ, въ которыхъ свѣтилась искорка ироническаго блеска.
Вѣтеръ свѣжѣлъ. Парусъ вздувался и нагруженная барка при каждомъ толчкѣ наклонялась, такъ что вода забрызгивала спины тѣхъ, кто сидѣлъ на краю. Около носа вода, разсѣкаемая сильными ударами, издавала съ каждымъ разомъ все болѣе громкое бульканье. Барка находилась теперь въ самой настояшей Альбуферѣ, въ безграничномъ просторѣ, лазурномъ и гладкомъ, какъ венеціанское зеркало, въ которомъ отражались въ опрокинутомъ видѣ барки и отдаленные берега съ слегка извилистыми очертаніями. Казалось, въ глубинѣ озера несутся облака, какъ хлопья бѣлой шерсти. На берегу Деесы нѣсколько охотниковъ, сопровождаемые собаками, отражались въ водѣ головою внизъ. Въ томъ направленіи, гдѣ находился материкъ, мѣстечки Риберы, благодаря большому разстоянію, казалось, плыли по озеру.
Вѣтеръ, съ каждой минутой крѣпчавшій, измѣнилъ поверхность Альбуферы. Волненіе становилось ощутительнѣе, вода принимала зеленый цвѣтъ, похожій на цвѣтъ моря, дна озера уже не было видно, а на берегахъ, покрытыхъ толстымъ слоемъ песка и раковинъ, волны оставляли теперь желтую накипь пѣны, мыльные пузыри, сверкавшіе на солнцѣ всѣми цвѣтами радуги.
Барка скользила вдолъ Деесы и передъ ней быстро проносились песчаные холмы съ домиками сторожей на верхушкѣ, густыя завѣсы кустарниковъ, группы покривившихся сосенъ, странныхъ на видъ, словно куча подвергшихся пыткѣ тѣлъ. Пассажиры, воодушевленные быстротой ѣзды, возбужденные опасностью, при видѣ того, какъ барка однимъ бокомъ касалась самого озера, привѣтствовали криками другія барки, проѣзжавшія вдали и протягивали руки, чтобы почувствовать ударъ волнъ, поднятыхъ быстрымъ ходомъ. У руля вода образовывала воронки. На недалекомъ разстояніи носились двѣ темныя птипы, которыя то нырялйи, то послѣ долгаго промежутка вновь показывали свои головы, развлекая пассажировъ своими пріемами ловли рыбы. Тамъ дальше, въ заросляхъ на большихъ островахъ изъ тростника лысухи и зеленыя шейки при приближеніи барки улетали, но медленно, какъ бы чуя, что народъ этотъ мирный. Нѣкоторые пассажиры при видѣ ихъ раскраснѣлись отъ волненія. Какъ ловко можно было бы ихъ подстрѣлить! Почему запрещаютъ стрѣлять безъ разрѣшенія, какъ каждому захочется? И между тѣмъ, кауъ воинственные среди пассажировъ возмущались, со дна барки слышался стонъ больного, и Сахаръ, опаляемый лучами заходившаго солнца, проскальзывавшими подъ его зонтикъ, вздыхалъ, какъ ребенокъ.
Лѣсъ, казалось, уходилъ къ самому морю, оставляя между собой и Альбуферой обширную низкую равнину, поросшую дикой растительностью, мѣстами разъединенной гладкою блестящей полосой маленькихъ лагунъ.
Равнина носила названіе Санча. Среди кустарниковъ паслось стадо козъ, подъ присмотромъ мальчика, и при видѣ его въ памяти дѣтей Альбуферы воскресла легенда, давшая равнинѣ ея имя.
Жители материка, возвращавшіеся домой, хорошо заработавъ въ дни жатвы, спрашивали, кто эта Санча, которую женщины называли не безъ страха, и жители озера разсказывали сосѣду – чужестранцу простую легенду, которую всѣ заучивали съ дѣтскихъ лѣтъ.
Маленькій пастухъ, въ родѣ того, который шелъ теперь по берегу, пасъ когда‑то своихъ козъ на той же самой равнинѣ. Было это много, много лѣтъ назадъ и такъ давно, что никто изъ нынѣшнихъ обитателей Альбуферы не зналъ этого пастуха, даже дядюшка Голубь!
Мальчикъ жилъ, какъ настоящій дикарь, въ одиночествѣ, и рыбаки, ловившіе въ озерѣ рыбу, слышали въ тихіе утренніе часы, какъ онъ кричалъ вдали:
– Санча! Санча!
Санча была маленькая змѣйка, единственная подруга, которая его провожала. На его крикъ подползала отвратительная гадина и пастухъ, подоивъ своихъ лучшихъ козъ, предлагалъ ей блюдце молока. Потомъ, когда солнце начинало припекать, мальчикъ мастерилъ себѣ дудку, срѣзая тростники, и наигрывалъ на ней нѣжные звуки, а змѣя у его ногъ то вытягивалась, то свивалась, какъ будто хотѣла танцовать подъ тонъ пріятной мелодіи. Иногда пастухъ развлекался тѣмъ, что уничтожалъ кольца Санчи и растягивалъ ее въ видѣ прямой линіи по песку, восхищаясь, какъ она нервными порывами снова свивалась въ кольцо. Когда, угомивщись этими играми, онъ гналъ стадо на противоположный конецъ равнины, змѣя слѣдовала за нимъ, какъ собачка, или обернувшись вокругъ его ногъ поднималась до самой его шеи и застывала въ такомъ положеніи, какъ мертвая, вперивъ свои алмазные глаза въ глаза пастуха, причемъ пушокъ на его щекахъ поднимался отъ шипѣнія ея треугольнаго рта.
Жители Альбуферы считали его колдуномъ и не одна женщина, воруя дрова въ Деесѣ, при видѣ того, какъ онъ подходилъ съ Санчой вокругъ шеи, осѣняла себя знаменіемъ креста, какъ будто передъ ней предсталъ дьяволъ. Всѣ поняли, почему пастухъ, ночуя въ лѣсу, не боялся большихъ гадовъ, кишѣвшихъ въ кустарникахъ. Санча, т. е. дьяволъ, охраняла его отъ всякихъ опаоностей.
Змѣя росла и самъ иастухъ возмужалъ, какъ вдругъ пропалъ изъ виду жителей Альбуферы… Говорили, что онъ пошелъ въ солдаты и воевалъ въ Италіи. На дикой равнинѣ не паслось больше ни одного стада. Выходя на берегъ, рыбаки не осмѣливались зайти въ троестникъ, покрывавшій проклятыя лагуны. Лишившись молока, которымъ ее угощалъ пастушокъ, Санча, вѣроятяо, охотилась за безчисленными кроликами Деесы.
Прошло восемь или десять лѣтъ и вотъ однажды жители Салера увидѣли, какъ по дорогѣ изъ Валенсіи шелъ опираясь на палку и съ ранцемъ за плечами, солдатъ, гренадеръ, худой и желтый, какъ лимонъ, въ черныхъ гетрахъ до самыхъ колѣнъ, въ бѣлой курткѣ съ красными отворотами, въ шляпѣ вида митры на волосахъ, заплетенныхъ въ косу. Несмотря на большіе усы, его узнали. Это былъ пастухъ, вернувшійся домой, чтобы снова взглянуть на родныя мѣста. Онъ отправился въ лѣсъ на берегу озера и достигъ болотистой равнины, гдѣ раньше пасъ свое стадо. Кругомъ никого. Стрекозы порхали надъ высокимъ камышемъ съ легкимъ стрекотаніемъ, а въ скрытыхъ кустарникомъ болотахъ плескались жабы, обезпокоенные приближеніемъ солдата.
– Санча! Санча! – тихо позвалъ бывшій пастухъ.
Кругомъ ни звука. Лишь издали доносилась сонная пѣсенка невидимаго рыбака, ловившаго рыбу въ центрѣ озера.
– Санча! Санча! – снова крикнулъ солдатъ изв всѣхъ силъ.
Повторивъ еще нѣсколько разъ овой призывъ, онъ вдругъ увидѣлъ, какъ задвигалась высокая трава, и услышалъ шорохъ раздвигаемаго тростника, словно полэетъ тяжелое тѣло. Среди камыша заеверкали два глаза на одномъ уровнѣ съ его глазами и къ нему приближалась плоская голова, шипя острымъ, какъ шпилька, языкомъ, тауъ что кровь въ немъ застыла и жизнь, казалось, остановится. То была Санча, но огромная, великолѣпная, достигавшая человѣческаго роста, волочившая среди кустарника свой хвостъ, конца котораго не было видно, съ разноцвѣтной шкурой, толстая, какъ стволъ сосны.
– Санча!.. – вскрикнулъ солдатъ, со страхомъ отступая назадъ. – Какъ ты выросла! Какая ты большая!
Онъ хотѣлъ уже бѣжать. Когда прошло удивленіе, казалось, и старая подруга узнала его и обвилась вокругъ его плечъ, сжимая его кольцомъ своей морщинистой кожи, дрожавшей отъ нервнаго трепета. Солдатъ пробовалъ бороться.
– Оставь меня, Санча, оставь! Не обнимай! Ты слишкомъ ужъ выросла для такихъ игръ!
Другое кольцо скрутило его руки. Ротъ змѣи, какъ въ былые годы, ласкалъ его. Отъ дыханія ея колебались его усы, дрожь ужаса пробѣжала по немъ и по мѣрѣ того, какъ кольца все сжимались, солдатъ задыхалея, кости его затрещали, и онъ упалъ на землю, обвитый пеетрыми кольцами змѣи.
Нѣсколько дней спустя рыбаки нашли его трупъ, безформенную массу, съ переломленными костями, съ тѣломъ, посинѣвшимъ отъ неумолимыхъ объятій Санчи. Такъ умеръ пастухъ, жертвой ласки своей прежней подруги.
Въ баркѣ чужестранцы, слыша разсказъ, смѣялиеь, тогда какъ женщины безпокойно двигали ногами, воображая, что то, что издавало около ихъ платья глухой стонъ, была Санча, спрятавшаяся на днѣ барки.
Озеро кончалось. Еще разъ барка въѣхала въ сѣть каналовъ и далеко, очень далеко, надъ безграничнымъ пространствомъ рисовыхъ полей, выдѣлялись домики Салера, ближайшаго къ Валенсіи мѣстечка Альбуферы съ гаванью, занятой безчисленнымъ множествомъ лодочекъ и большихъ барокъ, заслонявшихъ горизонтъ своими мачтами, походившими на облупленныя сосны.
Вечеръ кончался. Барка, замедливъ ходъ, скользила по мертвымъ водамъ канала. Тѣнь отъ паруса проносилась, какъ облако, надъ рисовыми полями, залитыми краснымъ свѣтомъ заката, на берегу, на оранжевомъ фонѣ, выступали силуэты пассажировъ.
То и дѣло, орудуя шестомъ, возвращались люди съ своихъ полей, стоя въ черныхъ лодкахъ, очень маленькихъ, по самые края погруженныхъ въ воду. Эти лодки были какъ бы лошадьми Альбуферы. Всѣ представители этой водяной расы съ дѣтства научались управлять ими. Безъ нихъ нельзя было ни работать въ полѣ, ни навѣстить сосѣда, ни вообще существовать. То и дѣло по каналу проѣзжалъ ребенокъ или женщина, или старикъ, всѣ легко дѣйствовали шестомъ, упираясь имъ въ илистое дно, чтобы двигать по мертвымъ водамъ барку, похожую на башмакъ.
По ближайшимъ каналамъ скользили другія лодки, невидимыя за возвышенностями, а надъ кустарникомъ виднѣлись фигуры лодочниковъ съ неподвижными шестами, подвигавшихъ барки сильными руками.
Порою пассажиры почтовой барки видѣли, какъ въ возвышенномъ берегу открывалась широкая брешь, чрезъ которую протекали волны канала безшумно и незамѣтно, объятыя сномъ подъ навѣсомъ склизкой пловучей зелени. Въ этихъ входахъ висѣли на колышкахъ сѣти для ловли угрей. При приближеніи барки, съ рисовыхъ полей выпрыгивали огромныя крысы, исчезая въ илѣ каналовъ.
Тѣ, кто раньше при видѣ птицъ озера преисполнились охотничьяго энтузіазма, почувствовали, какъ при видѣ крысъ въ нихъ пробуждается ярость. Вотъ кого бы подстрѣлить! Былъ бы великолѣпный ужинъ!
Люди изъ окрестностей отплевьшались съ чувствомъ отвращенія, среди смѣха и протестовъ жителей Альбуферы. Крысы чрезвычайны вкусны! Какъ они могутъ знатъ, разъ никогда не пробовали ихъ! Болотныя крысы ѣдятъ только рисъ. Это царское блюдо! Ихъ можно видѣть на рынкѣ въ Суекѣ, со снятой шкурой, повѣшенныхъ дюжинами за длинные хвосты въ лавкахъ мясниковъ. Ихъ покупаютъ богачи. Аристократія населенія Риберы не ѣстъ ничего другого. И Сахаръ считая себя обязаннымъ въ качествѣ богача сказать свое слово, пересталъ стонать и серьознымъ тономъ заявилъ, что знаетъ только два вида животныхъ безъ желчи: голубей и крысъ. Этимъ все было сказано.
Бесѣда становилась оживленнѣе. Выраженное чужестранцами отвращеніе возбудило въ жителяхъ Альбуферы настойчивость. Физическое вырожденіе обитателей озера, нищета народа, лишеннаго мясной пищи, знавшаго только тотъ скотъ, который пасся вдали въ Деесѣ, всю жизнь довольствующагося угрями и рыбой, вылились наружу въ формѣ хвастовства, съ явнымъ желаніемъ ошеломить чужестранневъ выносливостью своихъ желудковъ. Женщины превозносили вкусъ крысъ приготовленныхъ съ рисомъ. Многіе ѣли это блюдо не зная, что это такое, и были въ восторгѣ, словно съѣли невѣдомое мясо. Другіе вспоминали блюдо изъ змѣй, расхваливая ихъ бѣлое, сладкое мясо, болѣе вкусное, нежели угорь. Даже одноухій перевозчикъ нарушилъ безмолвіе, которое хранилъ въ теченіи всего переѣзда, чтобы вспомнить о кошкѣ, которую съѣлъ съ товарищами въ трактирѣ Сахара: она была приготовлена однимъ морякомъ, который, объѣздивъ весь свѣтъ, умѣлъ прекрасно готовить подобныя блюда.
Спускалась ночь. Поля темнѣли. При слабомъ свѣтѣ сумерокъ каналъ отливалъ цвѣтомъ олова. Въ глубинѣ воды сверкали первыя звѣзды, дрожа, когда по нимъ проходила барка.
Подъѣзжали къ Салеру. Надъ крышами хижинъ поднималея между двумя колоннами колоколъ дома Demana, гдѣ сходились охотники и рыбаки вечеромъ наканунѣ охоты, чтобы выбрать мѣста. У дома виднѣлся огромный дилижансъ, который долженъ былъ доставить къ городу пассажировъ почтовой барки.
Вѣтеръ затихъ, парусъ вяло висѣлъ вдоль мачты и одноухій дѣйствовалъ теперь шестомъ, упираясь въ берега, чтобы подталкивать барку.
По направленію къ озеру ѣхала небольшая лодка, нагруженная землей. На носу стояла дѣвочка, ловко дѣйствуя весломъ, а на другомъ концѣ ей помогалъ юноша въ большой панамѣ.
Всѣ знали ихъ. Это были дѣти дядюшки Тони, привозившія землю для его поля: Подкидышъ, неутомимая работница, стоившая многихъ мужчинъ, и Тонетъ, прозванный Кубинцемъ, внукъ дядюшки Голубя, первый красавецъ Альбуферы, человѣкъ много видавшій и имѣвшій, что разсказать.
– До свиданья, Усы! – кричали ему фамильярно.
Ему дали эту кличку въ виду усовъ, осѣнявшихъ его мавританское лицо, украшеніе необычное въ Альбуферы, гдѣ мужчины всѣ брились. Другіе спрашивали его съ ироническимъ испугомъ, съ какихъ поръ онъ сталъ работать. Лодка удалилась, при чемъ Тонетъ, бросившій быстрый взглядъ на пассажировъ, казалось, и не слыхалъ этихъ остротъ.
Нѣкоторые дерзко посматривали на трактирщика, дозволяя себѣ тѣ же грубыя шутки, которыя были въ ходу въ трактирѣ. Охъ, дядюшка Пако! Онъ ѣдетъ въ Валенсію, а Тонетъ проведетъ ночь въ Пальмарѣ!
Трактирщикъ сначала дѣлалъ видъ, будто не слышитъ, потомъ, не въ силахъ больше терпѣть, нервно выпрямился и въ глазахъ его засверкала искра гнѣва. Но жирная масса тѣла, казалось, была сильнѣе его воли и онъ съежился на скамейкѣ, точно пришибленный сдѣланнымъ усиліемъ, еще разъ скорбно застоналъ и забормоталъ:
– Безстыдники!.. Безстыдники!
