Kitobni o'qish: «Иная судьба. Книга 3»
В оформлении книги использована обложка работы Анастасии Горбачевой
Пролог
Чудны дела твои, Господи! Ещё не успели добрые люди прийти в себя и возрадоваться новой герцогине, как снова им от удивления приходится разводить руками или чесать в затылках. Ведь как получается: оказывается, Анна Мартина Эстрейская, а по-нашенски – герцогиня Марта – на самом-то деле, ни кто иная, как внучка Жанны-девы! От самой святой, значицца, корень-то идёт. Потому и добра, и личиком светла, чисто ангел… Ишь, как Всевышний сподобил: чтобы сойтись в одночасье и ей, и правителю нашему светлейшему. Вот уж истину глаголют: кого небеса свели, того люди не разведут, хоть ты жену кради, хоть подменышей вместо неё выставляй. Судьба, братцы!
Слава Те, Госп… Не, братцы-труженики, плеснуть плесните, но чутка. Только, чтобы вас уважить, да хозяина нашего, Иоганна, во славу его трактирного заведения… Ну, полкружечки, так и быть. А то давеча на празднике Урожая так набрался – ноги не держали; стражники под белы ручки домой отвели, благо, кум мой в карауле служит. Потому и не в острог потащили, а то бы мне цельную неделю дороги мостить в назидание прочим любителям возлияний; срамота на весь квартал…Нет, довели по-доброму в отчий дом, да прямо в белы ручки благоверной супруги сдали, а та уж вразумила по своему, скалкой. Ох, грехи мои, слабости… Небось герцога-то нашего, как меру не соблюдёт, супруга этими самыми беленькими ручками раздевает-разувает да почивать укладывает, а моя-то… Эх, братцы!
А наш-то добрый король Генрих опять в тайном странствии, вот как. Его министры, поди, все головы сломали: куда же в этот раз Величество направил свои стопы? Да прямиком сюда, в Эстре, разобраться с теми, что козни против нашей славной Франкии строят. Говорят, страстей было, у-у! Сам едва жив остался, но всех злодеев покарал. Вот неймётся же кому-то – козни творить… Я уж своей душегуб… душечке говорю: вот ежели бы герцог наш узнал, какие ты жестокости со мной вытворяешь, не хуже этих злыдней – наказал бы, как пить дать, не попустил бы.
Да какие жути ещё рассказывают! Будто наворожили злые ведьмаки из Некрополиса, и пришла на наш город лихорадка, «Английский пот» называется. Страшна болезнь, страшна. Но только далее одного дома не вырвалась, потому как пресекли её быстро. Говорят, гостил у его светлости заезжий чудо-лекарь, как услыхал про неизвестную болезнь – первым примчался, и тотчас вокруг заражённого дома стражу проставил, чтоб ни одна мышь не проскочила. И спас. Не всех, правда, но, стал быть, на то Божья воля. Кто-то помер, а кто-то живёхонек, и теперь по гроб жизни будет дохтура-чудодея благодарить. А сам-то лекарь, рассказывают, махонек, тонок, как девка слабая, но как глазищами зыркнет, ножкой притопнет – и все по его повелению так и мчатся, куда прикажет. Такая, брат, в нём сила. Видать, тоже благородных кровей, а то и из этих, духовных, что, говорят, кого угодно со щелчка заставят всё, что хошь, сделать, да только обет на них – сей дар зря не применять.
Вот пойду в другой раз на исповедь, так и спрошу отца Питера, не усовестит ли супругу мою душеспасительной беседой? Ни-ни, братцы, сказал же – более не нужно мне этого эля, Бог с ним совсем. Ну, чутка разве что… Полкружечки.
А недавно в Роане – слыхали? – оспа случилась. Так сам чудо-дохтур ринулся лечить. Откуда знаю? Другой кум рассказывал, что в самом Гайярде в старших лакеях служит, он всё знает, всё видит, хоть не про всё болтает. Но про вьюношу чудесного молчать не запрещали. Какой тут секрет? Прослышал он, значит, что в Роан отряд собирается с медикусами, и давай приставать: возьмите, да возьмите меня с собой! Я, мол, то, я сё… Долг, говорит. Священный. Тут, не поверите, даже Его Величество Генрих расшумелся. Ты, говорит, на себя посмотри, прежде чем ехать! Хоть ты и первостатейный докторус, почти прославленный, а весь из себя немочь бледная: извёлся, когда лихорадку-то выгонял. И ежели с тобой что случится – так и знай, Франкия потеряет светило, понимаешь, будущее. Ей-Богу, так и сказал! Франкия потеряет… А тому хоть бы хны: глазами сверкает, кулачками машет: я, говорит, клятву давал… этому, как его… Хиппократусу, вот! Король наш Генрих, на что уж добр, но осерчал: Как? Мне – и не подчиняться? Да ты кто есть такой? Ты, в первую очередь, мой и герцога подданный, и твой первейший долг – повиноваться государям! Государям, братцы…
И чуть было не начал громы и молнии метать. Хорошо, рядом этот капитан стоял, ну, который завсегда при герцоге как советник. Он так спокойненько дохтуру нашему ручку на плечико возложил… тот аж чуть не присел: и впрямь хлипковат, а рука у офицера тяжёлая, знамо дело, человек военный. Вы, говорит, господин Поль, не горячитесь. И вы, Ваше Величество, не извольте беспокоиться, я лично прослежу, чтобы господин Поль только руководил, а в самое пекло не лез. В авар… авантюру ни в какую не ввязывался. Лично прослежу, вот оно как… Если, конечно, его светлость, мол, ещё изволит и меня отпустить. Надо ж кому-то присмотреть, чтобы кордоны и карантин правильно расставили.
Генрих-то наш успокоился, а докторёнок фыркает, ругается словами непонятными, на латыни, должно быть. Му… Мужлан, вот! Варвар! И ничего, мол, вы не понимаете, я же клятву давал, труд целителя – это как Богу служить, превыше всего. А капитан Винсент ему спокойно так отвечает: вы, сударь мой, Писание-то читали? Как там сказано? Вот и отдавайте кесарю кесарево, а Богу – Богово, исполняйте свой долг перед больными, но и о королевской воле не забывайте. В ней тоже своя истина: кто больных лечить будет ежели сам докторус от оспы загнётся? Потому я с вами и поеду: чтобы, когда надо, вам кубок подсунуть… Уж про какой кубок он толковал – не знаю, но только после этих слов господин Поль вроде как смутился и буркнул: будь по-вашему. Только, мол, я-то не заболею, потому, как дядя надо мной в детстве опыт ставил, и после этого мне оспа не страшна. Тут капитан и высказал, да так доходчиво, прямо по-нашему, по-простому, всё, что думает о сумасшедших дохторусах, хоть и светилах, которым своих племянников ради науки не жалко. Докторёнок аж покраснел от такой простоты, благородный-то… и опять вспылил: что вы, мол, в этом понимаете?
Ну, совсем как моя благоверная. Ей слово – она в ответ двести.
Капитан только усмехнулся. Прямо как я, когда увещевания драгоценной супруги слушаю. Будет вам, говорит, ребячиться, господин Поль. Собирайтесь, в дорогу пора.
Такие дела… Оспа, значит, в Роане. Но, говорят, дальше не пройдёт. Докторус докторусом, а и местные власти тоже знают, что в таких случаях делать. Чай, не в тёмные времена живём, а в веке шешнадцатом, просвещённом. Вона, университеты строим. Сам туда недавно заказ относил, книги переплетал, так налюбовался: красота необыкновенная. Потолки высокие, как, говорят, во дворцах, учебные залы широкие, и скамьи там, и столы, и доски аспидные, и чучелы всяких зверей, и снопы, и раборатории – всего полно!
А ведь и герцог наш на сторону подался, слыхали? В Бургундию. Пришли оттуда дурные вести: средиземноморцы прорвались с моря. Сидели бы себе на своих островах, не рыпались, так нет: им теперь места мало, теперь свою провинцию хотят. Подавай нам сюда, говорят, Бургундию, потому как наш эльфийский род оттуда пошёл. Ох, и лютая у них королева, всё бесится, оттого, говорят, что мужа себе не найдёт. Покорный да послушный ей не нужен, а господина над собой не потерпит, вот и угоди, попробуй! Оттого и лютует, без мужика-то. Ото ж, наверное, и моя душегуб…душечка так же одичала бы, не будь меня рядом.
Но там всё ж – эльфийская королева, не замухрышка какая-нибудь. Величество, тудыть-растудыть! Это ж понимать надо, всё же. Потому и пришлось его светлости самому ехать, чтобы, значит, чин по чину переговоры ведись, на равных. Короля-то нашего он с собой не пустил, тот ещё слаб после болезни. Но и сам герцог, чай, не ниже короля, чай, Галлия – не болото.
Так вот и остались мы с герцогиней Мартой на правлении. Теперь, пока законный супруг не приедет – ей дела вершить, суд творить. Оно, конечно, не бабье дело, но закон есть закон. Муж на войне – жена за него, дом обороняет. А что, рассказывают, были такие бабы… королевы, что свои войска держали да соседей отваживали, пока супругов дожидались, вот оно как. Я вот думаю, что ежели моей благонравной родиться ещё и благородной – пробилась бы в королевы, ей-Богу! Да только муж у неё переплётчик, вот она и бесится. Ну, за здоровье их, наших прекрасноликих. Только чутка, братцы, чутка… Полкружечки.
…Советник-то герцогский, Ворон, тут остаётся, навроде помощника при герцогине: ежели будет её светлости трудно – поправит, подскажет. Он башкови-итый… Да и сама она, Анна-Мартина, по-нашему – Марта, говорят, умна, добра да справедлива. Ничо, как-нибудь дождётся муженька, не подведёт.
Ох, заговорился я, братцы. Вы, главное, молчите, а то будем все, как та девка Флора, с раздвоенными языками ходить. Хоть, говорят, и живёт у ката, как у Христа за пазухой, но тиха, смирна, как мышь в подполье, слова лишнего не проронит. Не-ет, уж лучше такая, как моя Селестина: она вразумит, она же и приголубит. А ведь самое лучшее между законными супружниками – это замирение, вот что я вам скажу. Любо-дорого на нас в те минуты редкие посмотреть. Я ей: «Душечка моя многотерпеливая, не устали ли твои рученьки? Скалка, чай, тяжёлая». Она мне: «Прочь поди, дурень! Мало тебе?» А у самой глаза ла-асковые… Значит, любит.
Не, братцы, всё, теперь даже чутка не надо. Вовремя я вспомнил о своей-то крепкорукой. Пойду домой братцы. Хоть бы кто её надоумил разок вразумление пропустить, а сразу приголубить… Попросить отца Питера, что ли, пусть внушит ей по-отечески?
Глава 1
Свеча, сладко пахнущая мёдом и ладаном, горела неспокойно. Пламя то сжималось в крохотный язычок с синевой над почерневшей точкой фитиля, то взметалось на добрую ладонь, то металось из стороны в сторону, хоть в домовой часовне Гайярда отродясь не водилось сквозняков, и тогда по восковым бокам стекала горячая прозрачная слеза; то начинала неимоверно чадить. Свеча словно бунтовала, не желая сгорать. Наверное, оттого рядом с ней, такой непокорной, невозможно было молиться, и Доротея Смоллет, в девичестве Глюк, вместо того, чтобы искать в знакомых латинских речитативах покой и утешение, всё не могла оторвать взгляда от мятежного огонька.
– Это оттого, что ты гневаешься, дитя моё, – прозвучал рядом печальный глуховатый голос, и она невольно вздрогнула, понимая, что некому здесь взяться, ночью, когда давно закончилась служба, на которой молили Всевышнего о благополучном пути для герцога и скорейшем завершении его миротворческой миссии. Жильберт д’Эстре уехал в ночь, и давно улеглась суета, связанная с проводами. Волнение утихло в замке, но не в мятущемся сердце вдовы, которую давно уже никто не называл «дитя моё».
– Ты гневаешься, и нет покоя душе твоей…
Сухонький старичок замедленно, как и многие пожилые люди, отягощённые болями в пояснице, оперся о спинку скамьи в попытке присесть. Полусумрак часовни, освещённой лишь скромным шандалом близ алтаря да несколькими неугасимыми лампадками, не позволял толком разглядеть лица, но вот то, что дедушка горбат, можно было заметить сразу. Невольно подавшись вперёд, Доротея поддержала его под локоть, помогая опуститься на скамью.
– Благодарствую, радость моя.
Тёмные, словно нарисованные кистью на пергаментном лике, губы дрогнули в ласковой улыбке. В свете внезапно успокоившейся и загоревшей ровно и мощно свечи, ничуть не выцветшие от возраста очи блеснули синим.
– За что же ты сердишься на него?
Доротея уже поняла, что или перед ней наваждение, или она задремала, утомившись за день. Поэтому не удивилась вопросу. Видения сами по себе обречены знать, что творится в душах людей, ими посещаемых. И ей захотелось пожаловаться, поплакать, как маленькой девочке.
– Он появился… – Закусила губу. – Перед совершенно чужим человеком. Перед чужим, – сказала с надрывом, чувствуя, как рвётся от обиды сердце. – А ко мне за столько лет не пришёл ни разу, даже во сне. Как же так? И, главное, что передал? Какие-то пустяки, что, мол, больше никого не надо искать. Вместо того чтобы в последний раз сказать…
Она запнулась.
– Что любит тебя и прощается, наконец, навек, – со вздохом завершил за неё старичок. Был он с виду ветхий и немощный, но голос, даром что тихий, звучал ровно, без придыханий, без надсадных кашлей, свойственных пожилым людям. – Так ведь? Ох, дети Евы, охочие до слов ласковых… А что они, слова? Просто слова…
– Я, наверное, эгоистка, – пробормотала Доротея со стыдом. – Но мне и в самом деле так важно было услышать это от него… в последний раз. До сих пор меня гложет, что мы не успели попрощаться. Хоть я и смирилась с его потерей, привыкла… Но вот вдруг является менталист, чужой нам обоим человек, и передаёт последние слова Алекса, но они не…
– Не те, что хотелось бы. Не о любви великой, – вздохнул дедушка. – Увы, дитя моё, порой в волнении мы слышим лишь то, что слышали другие, не стремясь проникнуть в суть. А что, если твоему мужу просто не хватало времени? В одном ему повезло: он почуял смерть своего убийцы и вместе с другими душами смог зачерпнуть из его уходящих сил, чтобы передать о себе весточку. Только вот душа-то, хоть злодейская, хоть праведная, отходит быстро, надо успеть… Супруг твой, как разумный человек, выбрал именно самое главное, надеясь…
Старичок погладил Доротею по опущенной голове, как ребёнка.
– … Надеясь, что ты всё поймёшь, радость моя. Раз он сказал – «не надо искать», – значит, ведал о твоей боли и поспешил вытащить занозу, что колола твоё сердце долгие годы. Он ведь хотел, чтобы ты больше не мучилась, а главное – не ненавидела, мешая спасению души своей; и разве это не говорит о любви?
Доротея в смятении подняла голову. Гость продолжал с ласковой укоризной:
– И разве ты не чувствовала все эти годы его незримое присутствие? Когда тебе было нелегко на чужбине – он подтолкнул тебя к заботе о юных отроках и отроковицах, и с ними ты нашла утешение и опору. Он помогал терпеть и надеяться, пока ты не вырвалась, наконец, из клетки, что так заботливо соорудил для тебя брат. Он напомнил о годах обучения в девичестве и навёл на мысль, что ты можешь сама зарабатывать на хлеб насущный; укрепил веру – для того, чтобы ты смогла сделать первый шаг к новой жизни.
– Да. – Женщина поспешно вытерла слёзы. – Я ведь… Да. Я чувствовала, что он со мной, отче.
– Вот видишь, дитя, он оберегал тебя даже после смерти. Возможности усопшего малы, оттого-то ты не всегда его слышала. Горний и здешний миры иногда соприкасаются, но не с каждым из нас можно поговорить так, как мы с тобой сейчас говорим. Не всем дано…
Старичок задумался. Потянувшись, ухватил щипчики на круглом поддоне подсвечника, осторожно снял нагар с обгоревшего фитиля.
– Гори, гори ясно. – И добавил: – Ох, Дори, Дори…
Покачал головой.
– Это была неслыханная удача – застать рядом со своим умирающим убийцей мага-менталиста. Наверное, ангелы их свели, чтобы твой Александр успел с тобой проститься. Многие отдали бы правую руку ради такой весточки, а ты, неразумная, зароптала.
Доротея прижала руки к груди, стремясь унять внезапное сердцебиение.
– Понимаю, отче. Прости. И всё-таки… почему Гордон? За что он нас так? Что мы ему сделали?
– Скоро всё узнаешь, радость моя. – Ночной гость сжал губы, словно не желая сказать лишнего. – Время, дарованное мне, истекает… Отпусти его, дитя. Вот ради чего я пришёл. Отпусти. Иначе Александр Смоллет так и не поднимется в горний край, где много лет его поджидают. Ты держишь его своей памятью, как цепями. Пойми: отпустить не значит разлюбить. Впереди у тебя ещё долгая жизнь, и пусть она будет светлой, полной любви к ушедшему, но не отягощённой более горестными думами. Держи в закромах своей памяти не последнюю страшную ночь с мужем, а те ночи, и дни, что были у вас прежде. Два года любви, дитя моё, это не так уж и мало… Назови первого сына Александром – и он обретёт сильнейшего небесного покровителя, что пребудет с ним всю земную жизнь, какую бы стезю не избрал твой первенец.
– Отец мой, – в смятении прошептала Доротея. – Что это вы мне говорите?
– Будет ещё у тебя семья, будут дети, будет счастье. Заслужила. Только впусти их в свою жизнь, радость моя. Разреши им войти. И знай, что не только я сейчас с тобой говорю.
Она затрясла головой.
– Не могу. Не могу думать об этом. Это кощунство…
– … Дори?
Голос Изольды Гейл прорвался к ней. Очнувшись, Доротея стряхнула с себя непонятную одурь. Это был сон? Но такой явственный, зримый! Она запомнила до малейших деталей и морщинки вокруг лучистых синих глаз, и касание руки, пахнущей травами и мирровым маслом, и складки старенькой хламиды, из-под которых на спине выпирал небольшой горбик, благородные седины, круглую шапочку со странным восьмиконечным крестом… кажется, греческим… Рядом зашуршало платье.
– Ты с кем-то говорила?
Подруга порывисто к ней прижалась. Объятье было столь же ощутимо, реально, как и недавнишнее прикосновение таинственного гостя к темени. Доротея судорожно сглотнула.
– Не знаю. Я…
Оглянулась.
Кроме них с подругой в часовне никого не было. Но ощущение реальности, «всамделишности» разговора со старцем не проходило. И свеча, поправленная им, горела ровно и ярко, будто ей передалось внезапное теперешнее умиротворение, поселившееся в душе одинокой вдовы. Впрочем, с недавних пор не такой уж и одинокой.
Она глубоко вздохнула.
– Кажется, я…
– Задремала. Это бывает по ночам. Дори, послушай. – В голосе Изольды Гейл, в девичестве Смоллет, звучал сдержанный упрёк. – Я, как никто, тебя понимаю, но оставить в таком состоянии просто не могу. Ты уже выплакалась? Вот и хватит. Надо жить дальше. Пятнадцать лет, Дори, пятнадцать лет прошло! А ты убиваешься, будто похоронила Алекса только вчера. Я люблю его не меньше, он мой брат, но отпусти его, наконец, милая!
Она почти точь в точь повторила слова таинственного гостя, поэтому неудивительно, что Доротея уставилась на неё в изумлении.
– Иза! Как ты можешь!
– Могу. – Подруга внезапно всхлипнула и полезла в сумочку на поясе за платком. Высморкалась. – Я ведь тоже вдова, дважды вдова, я же рассказывала… Но живые должны жить, душа моя, а не хоронить себя под траурными одеждами. Уверена, с Джузи, моим новым мужем, я буду счастлива, но это не помешает мне до конца своих дней любить и помнить и Мартина, и Ричи. Они – часть моей жизни, лучшая часть, и я никогда с ними не расстанусь, но буду любить и Джузеппе, и ещё, даст Бог, наше с ним дитя, если всё обойдётся благополучно. Понимаешь? Живые – к живым, Дори!
– Иза! Ты беременна?
Та сквозь слёзы рассмеялась.
– Похоже, это единственное, что ты расслышала, милая. Ну да, уже почти три месяца, и, сама понимаешь, нам крайне нужно венчаться, ведь в моём-то возрасте идти под венец в животом выше носа – верх неприличия. Я тебя и разыскивала ещё и из-за этого. Не хочу, чтобы наследство Алекса перешло в казну, а потом было продано за бесценок, на него уже многие раскатали губы. По завещанию батюшки имущество, которое он отписал нам с Алексом, закреплялось жёстко только за ним и за мной, без права перехода от брата к сестре и наоборот. Он хотел быть уверенным, что после его смерти мы не пустимся в склоки. Насмотрелся при дворе… – Вытерла глаза. – Я так рада, что тебя нашла, даже и без этого наследства…
Некоторое время они сидели молча, обнявшись. Наконец Изольда отстранилась.
– Вот что я скажу, душа моя. Одна ты с нашим поместьем не справишься. Тебе нужен мужчина. И не какой-то управляющий, а муж. Понимаешь?
– Иза!
– Что Иза? Ты других слов, что ли, не знаешь? Четвёртый десяток лет Иза! Ты никогда не жила в замке, не занималась ведением больших дел; откуда тебе набраться опыта? Тамошний управляющий уже старенький, надо искать ему замену, а я к тому времени буду в Венеции и наверняка рожу; кому прикажешь за тобой приглядывать? А я хочу оставить тебя и замок в надёжных руках. И не сверкай так глазами, это не преступление – вдове снова выйти замуж. Думаешь, я не вижу, как смотрит на тебя этот Ворон? Да нужно быть слепцом, чтобы не разглядеть настоящего чувства, а я ещё, хвала Господу, зрячая. Душа моя, и ты откажешься от такого мужчины? Нет, ты ответь!
– Иза! – беспомощно повторила Доротея, теряясь под напором подруги. – Да как ты не поймёшь, я не могу, не могу думать о другом!
– Почему?
– Это… слишком быстро. Я просто не готова к чему-то новому.
Из груди подруги вырвался вздох облегчения.
– Только-то? Вот что я тебе скажу, милая: ты просто привыкла к толстым книгам. Да-да, не изумляйся. Вся твоя жизнь последние пятнадцать лет была похожа на старый затрёпанный том, на каждой странице которого написано одно и то же, одно и то же. И ты читала его изо дня в день, из года в год, потому что в твоей библиотеке больше ничего не было, так уж сложилось. Но вот появилась новая книга, в яркой обложке, со страницами, где столько нового! А ты по привычке думаешь, что тебе придётся листать её ближайших лет десять, как предыдущую. Но что, если это не книга, а всего лишь тонкая тетрадь? Ещё год-другой – твоя воспитанница расправит крылышки, и нужда в тебе отпадёт. И что дальше? Душа моя, тебе нужны семья, опора, любовь! Тебе нужно твоё собственное счастье, а не чужое.
Они прижались друг к другу мокрыми щеками. И должно быть, обе вспомнили худеньких пансионерок, прячущихся в укромном уголке старого парка от бдительных глаз монашек-наставниц и поверяющих друг другу девичьи тайны и огорчения.
– Доротея Августа Терезия Глюк! – неожиданно сурово, голосом матери-наставницы Августины, сказала Изольда, и обе женщины так и прыснули, забыв о драматичности момента. – Позволь напомнить тебе, что ты круглая дура!
– Совершеннейшая, – сквозь смех поправила её Дори.
– Ах, да! Совершеннейшая! И безответственная, к тому же! Перед тобой такой изумительный образчик мужчины, рыцаря, аристократа со всех сторон, и ты ещё думаешь? Слово чести, если ты не станешь его женой, я, овдовев в очередной раз, сама в него влюблюсь! Конечно, к тому времени я стану беззубой и безволосой, и наверняка желторукой и сухорукой, ну, да и он будет уже далеко не Аполлон, так что – очарую, будь уверена. Итак?
– Ох, Иза!
В очередной раз графиня Смоллет вытерла глаза. Впала в задумчивость.
– А тебе ни разу не приходило в голову, – спросила шёпотом, – что бывает… потом?
– Ты о чём? – Подруга глянула с хитринкой, но услышала совсем не то, что собиралась.
– Потом… после нашей смерти? Ведь нам говорят, что любящие при жизни сердца обязательно встречаются на небесах. И что тогда? Я встречу Алекса – но со мной будет ещё и Макс… или кто-то другой, ещё один муж… Как мне глядеть им в глаза?
Изольда Белорукая наморщила лоб.
– Когда-то это будет!.. Я как-то не задумывалась над этой стороной дела. Но, знаешь ли, ежели Господь не запрещает вдовам и вдовцам жениться – значит, это не грех. Иначе нашлись бы в Писании соответствующие строки, и куковали бы мы с тобой долгие-долгие дни в каких-нибудь монастырях, или, как в той далёкой Индии, всходили бы на костёр с умершими супругами. Но сказано – прах к праху, тлен к тлену. А жизнь – к жизни. Давай жить, Дори. Хватит читать унылые книги. Заведи себе новые.
«Алекс…» – подумала Доротея с тоской. «А что сказал бы на это ты? Случись тебе потерять меня, а потом встретить другую женщину…»
Наверное, рано или поздно, находись она рядом с ним незримо и наблюдая его нелёгкую жизнь, она захотела бы видеть его… просто счастливым. Пусть с другой. Пусть с детьми от другой женщины, с внуками, в покое и уюте, или, наоборот, в бурной кипучей деятельности, но главное – ловящим радость от каждого прожитого дня… В мигании свечи промелькнула чья-то улыбка – покойного ли мужа, давешнего ли старичка? «Больше не надо никого искать», – почудился знакомый голос. «И надумывать не надо. Просто живи счастливо». И казалось, что в этот момент не она – это сам Александр отпускает её. Словно разомкнулся на груди железный обруч, вроде того, какими сковывал себе сердце верный оруженосец, потерявший принца, и, кажется, впервые за много лет Доротея вздохнула свободно.
Нечто похожее с ней уже было. Покидая Сар, она была уверена, что теперь-то вольна распоряжаться собственной жизнью как хочет. Впрочем, чувство это отягощалось пониманием зависимости от многих людей: капитана, герцога, который то ли согласится, толи не согласится принять её на службу… А сейчас она, наконец, совершенно, абсолютно, по-настоящему свободна. Уедет она или останется с Мартой и девочками из монастыря святой Урсулы, выберет ли мужа или предпочтёт одиночество – всё зависело только он неё.
А ведь она сперва досадовала на внезапно объявившееся наследство: мол, куда ей такая громадина, что с ней делать? Но ведь замок – это не просто стены и башни: это отчий дом Алекса, кров, что помнит его младенческую поступь. Придёт время – и каждой ступенькой, каждым окном, изгибом перил, покоем библиотек и уютом спален он будет напоминать ей о том, кто с ней всегда, даже после кончины.
Наверное, они правы – и Изольда, и этот старичок. Ведь, положа руку на сердце, Доротея и сама подумывала о том же, но каждый раз упорно гнала прочь мысли, казавшиеся ей крамольными. А теперь, получается, ей надо просто решиться.
И открыть новую книгу.
…Свеча с чистым фитилём горела долго, до утра, и потом, следующие сутки, и следующие. Пока её, с поклонами и благоговением, не поместили в особый фонарь, поставив рядом с Дароносицей в соборе Серафима Эстрейского. Но Доротея об этом уже не знала. Так уж люди устроены: куда чаще они приходят в храм за утешением, а обретя оное, окунаются в новую жизнь, забыв о терзающих когда-то душу сомнениях. Неугасимый светоч горел для тех, кто явится ещё к нему за утешением и советом. И пламя его оставалось чистым, как душа Александра Смоллета, наконец обретшая покой.
***
День, которого Марта боялась до дрожи, наконец, настал.
Стоило ей открыть глаза, как холодная постель, без вмятины в перине, остающейся обычно после большого и жаркого тела герцога, напомнила, что Жильберта д'Эстре нет с ней рядом; нет не только дома, но и в самой столице, и что через два-три дня он вообще достигнет границы провинции, где ждёт его разбирательство спора с мятежной королевой эльфов, и, как знать, скоро ли оно закончится. Муж уехал – и оставил её на хозяйстве, а ей теперь хоть вслед беги: и соскучилась за ночь, и боится даже подумать, что теперь она здесь за главную. Шутка ли – государственные дела! Хоть Жиль и твердил, что многого от неё не требуется, разве что утвердить или запретить что-то, так ведь на утверждение могут подсунуть и смертный приговор. А запретить попросят какое-нибудь понижение или повышение цен, и кто знает, как это для простого люда обойдётся?
«Не бойся. Самое главное – не бойся» – твердил Жильберт перед отъездом. Громадный вороной жеребец приплясывал рядом, едва сдерживая нетерпение, словно плиты мощёного двора Гайярда жгли ему копыта. Небольшой отряд сопровождения-свиты тактично поджидал государя у ворот южной башни – не парадного въезда, поскольку отъезд был назначен неофициальный, «тихий».
«Любовь моя, да ведь все мужья рано или поздно покидают дом по делам, и мир до сих пор не рухнул. Хотя далеко не у всех такие умные и славные жёнушки». Герцог поцеловал Марту в лоб, по-отечески. (Не отечески, а вполне супружески они уже, увы, попрощались). «Помни: рядом с тобой Максимилиан. Слушай его, доверяй, как я доверяю. Поглядывай на Доротею, особенно во время приёмов и встреч с просителями, если таковые случатся, она прекрасно держится в обществе. Почаще общайся со своей новой подругой Фатимой: у неё большой опыт ведения дома, ведь господин Суммир постоянно в разъездах, а они с матушкой управляли и домом, и делами, без советников, кстати. Чем ты хуже? Провинция, конечно, не лавка и не поместье, но везде живут такие же люди, подчиняются одним и тем же законам, а главное – помнят, что власть дана от Бога. А потому уважают эту власть и почитают. Ты умная девочка; не подумав, не ляпнешь, вот так и действуй: выслушивай, не стесняйся спрашивать, и не торопись с решением, даже если на тебя кто-то посмеет давить. Лучше отложи что-то до моего приезда. Я вернусь – и всё доделаю».
«…И разберусь, – добавил обманчиво мягко, – с теми, кто, воспользовавшись моим отсутствием, попытается на тебя воздействовать: жалостью, или чересчур большим умом. Ничего и никого не бойся. Ты здесь хозяйка».
«Жи-иль…»
Она прижалась к его груди, не замечая, что уткнулась щекой в твёрдую гранёную пуговицу камзола.
«А ведь капитан Винсент не с тобой, как же ты без него? Кто будет тебя охранять? Я не за себя, я за тебя бою-усь…»
Сиятельный супруг нежно оттёр ей щёки. Сказал нарочито сурово:
«Запомни: люди должны видеть герцогиню сильной и стойкой. Ещё бы и величавой…»
Вздохнул.
«Ну, это со временем придёт. Провожай меня спокойно и с лёгким сердцем, и тогда я быстро вернусь, жив и здоров. А что касается Винсента… Открою тебе небольшой секрет: у него под руководством два отряда, в Роане останется один, со мной поедет второй, а сам Винс нагонит нас по дороге. Ему, в сущности, надо лишь проконтролировать состояние дел: Роанский бургомистр и его старейшины умны и расторопны, наверняка уже наладили карантин. Винсент всё проверит, потом присоединится ко мне. А уж там, в лагере я буду… Ну, пусть – под его защитой, если тебе так хочется». Он усмехнулся.
«В лагере?»
«Да, традиционно переговоры с эльфами не ведутся на земле, закованной в булыжник. И не под крышей, только под небом. Так что – раскинем шатры. Не беспокойся, о погоде приглядят их маги, это они умеют. Ну, милая…»
Он привлёк её к себе, и Марта прижалась к мужу всем телом, сминая пышные юбки и не в силах оторваться от родного человека.
« Вспомни, какой должна быть герцогиня?» – шепнул он ласково. «Ну же, голубка! Порадуй меня своей стойкостью!»
Улыбнувшись дрожащими губами, она отстранилась, заботливо поправила перевязь шпаги, лишний раз прикоснувшись супругу. Тишком вздохнула. И отступила.
Хорошо, Жиль. Всё, как ты наказываешь. Я слушаюсь тебя прямо с этого момента.
«Умница».
Улыбнувшись, он церемонно поцеловал ей руку. Похоже, ему тоже хотелось сорвать ещё одно прикосновение.
«Помаши мне вслед платком. Как прекрасная принцесса своему рыцарю».
И уехал.
…В полуоткрытую створку окна потянуло сквозняком, зеркало дрогнуло, качнувшись на срединных шарнирах, и солнечный зайчик переместился на потолок. Это было хорошо, потому что, переведя на него взгляд, Марта невольно подняла глаза и – сдержала слёзы. Герцогиня должна быть стойкой.
