Kitobni o'qish: «Киномеханика»

«…теперь уж застенчивым быть ты не должен; Ибо затем мы и в море пустились, чтоб сведать…»

Глава 1
На катере

На пляже было слишком тесно. И в то же время отсюда некуда было дальше идти. Марат столько сил потратил на то, чтобы достигнуть первого моря, и вот теперь оказался прижат к нему! Он ежился от одной мысли, что придется обувать страшные душные ботинки «прощай, молодость!» и хромать по незнакомым улицам, на которых непонятно где ловить фарт. Даже для того, чтобы примкнуть к таксистам, которые в ожидании пассажиров перекидывались в свару или очко, следовало знать места стоянок, но, скорее всего, в городе, переполненном курортниками, приехавшими сюда шиковать и тратить деньги, такси повсюду, не только на вокзале, шли нарасхват. Оставалось ждать наступления темноты, когда мамаши уведут мелюзгу и на очистившийся остывший пляж выйдет более серьезная публика. Однако ею могли оказаться как подвыпившие северяне, которым ничего не стоит выложить на кон червонец, так и милицейские патрули. Словом, эта перспектива тоже представлялась весьма сомнительной, поэтому, когда Марат услышал отчетливо разнесшееся над невнятной разноголосицей пляжа приглашение совершить морскую прогулку на катере вдоль побережья, он решительно захромал наперерез человеку, не спеша удалявшемуся в сторону порта. Время от времени тот подносил к углу рта раструб мегафона и лениво отщелкивал пункты остановок: «Фрунзе», «Ворошилова», «Зеленая роща»… Именно в этом направлении Марату предстояло двигаться к цели своего посещения. Но главное – маленькое путешествие могло открыть возможности, которые с пляжа было не разглядеть. Прежде чем попроситься без билета на катер, следовало подготовить почву, и Марат обратился к человеку с выдуманной на ходу просьбой, которую тот без вопросов выполнил, презрительно крикнув на весь берег: «Потерявшаяся родня Марата Родина, вас ожидают на мелководном причале». При этом человек ни на секунду не замедлил шаг, все так же размеренно и привычно твердо переставлял он по неровностям гальки стертые с внешней стороны низкие каблуки старых ботинок. Пятна пота темнели под мышками белой галанки с коротким рукавом. Над козырьком фуражки тускло блестел желтый краб.

Это был занятный тип, видимо, знавший лучшие времена, но теперь весь пропитанный пренебрежением к настоящему и своей роли в нем. В развязных интонациях его голоса, в произвольном растягивании одних слогов и проглатывании других слышалось стремление не заманить публику на прогулку, а подчеркнуть дистанцию между собой и изнеженными созданиями вокруг, которых он по какому-то печальному недоразумению вынужден развлекать. Это же Марат ощутил в том, как небрежно моряк выслушал его просьбу и тут же бесцеремонно перевернул ее смысл, назвав «потерявшейся» родню, а не самого Марата. Кроме того, хотя Марат конкретно, по степеням родства, перечислил тех, кто его якобы ищет, Краб свалил всех в кучу и прихлопнул одним собирательным именем. Тем самым он давал понять, что вовсе не готов верить таким субъектам, как Марат; более того, ему не было дела до их правды и лжи, а если какой-то безголовый Родин в пляжной кутерьме действительно потерял какую бы то ни было «родню», пусть встречаются на мелководном причале; он же, моряк, не согласен даже подзывать их к себе, потому что в душе бесконечно далек от царящей на курорте атмосферы мелких волнений по ничтожным поводам, хотя механически и погружен в нее.

В общем, Марат недооценил моремана и вместо сочувствия вызвал иронию поспешной, убогой легендой или, хуже того, насторожил. Но когда он следом за последними пассажирами шел на борт катера навстречу стоящему у трапа моряку – кто он был, капитан или матрос? – Марату ничего не оставалось, как только плясать дальше от собственной глупости и утверждать, что на мелководном причале он так никого и не дождался. Родственники, объяснял Марат, не услышали о нем, вероятно, потому, что помчались разыскивать его в город, в конце концов они вернутся в центральный военный санаторий имени Ворошилова, где отдыхают, но если не найдут его и там, заподозрят, что он утонул, ведь плавать он не умеет, и подымут жуткую панику. А поэтому, рассуждал Марат, ему следует как можно скорее вернуться в номер, и хотя денег при себе у него нет – кошелек остался у тех, с кем он пришел купаться, – впоследствии он найдет возможность вернуть капитану стоимость билета, если сейчас ему будет разрешено подняться на борт бесплатно.

Объясняясь, Марат уже почти выбился из сил. Между тем по виду Краба, погруженного в себя, нельзя было даже понять, слушает он или нет. Сколько раз в Учреждении старый сиделец Петрик повторял Марату, что создаваемые к случаю одноразовые легенды должны быть особенно изящны, иначе они неубедительны. И если, к примеру, объясняешь человеку, которого видишь в первый и последний раз, откуда у тебя нож или денежная банкнота, никогда не говори, что нашел, даже если действительно нашел и если интерес случайного человека продиктован не долгом службы, а праздным любопытством.

Внезапно моряк оживился. Что-то случилось за спиной Марата. Краб схватил его за локоть и, притянув к себе, быстро втолкнул на палубу – кажется, только для того, чтобы освободить проход, а вовсе не уступая его жалким просьбам и смехотворным доводам. Еще пассажиры – двое мужчин и две женщины – шли на катер. Уверенно выступавший первым грузный длиннорукий голован вдруг обнял свою спутницу за талию и («Ах!» – вскрикнула она, испуганно обхватив его шею) ловко понес ее над водой по пружинящему узкому, без перил, трапу. Краб молча посторонился. На палубе вошедший резко разогнул локоть, так что его даме пришлось поспешно выпрямить кокетливо поджатые ноги, чтобы не упасть на колени, но прежде, чем он по-хозяйски разложил руки на тросах леерного ограждения и заслонил проход, вторая женщина, моложе и гибче первой, скользнула мимо него к лавкам для пассажиров. Там она уселась спиной к происходящему у трапа, поблескивая гладко причесанной головой – у нее были темно-рыжие волосы с бронзовым отливом, – видимо, довольная тем, что не позволила замыкающему группу парню по примеру впереди идущего поймать ее за осиную талию и вовлечь в балаган. Он, впрочем, и не думал. Остановившись на середине трапа, четвертый человек из этой разномастной компании спокойно ждал, когда его товарищ освободит проход. Но тот застрял напротив моряка, куражливо вертя стриженой головой на короткой шее. Поворачиваясь то в фас, то в профиль, то по-стариковски вжимая голову в плечи, то молодецки расправляя плечи и выпячивая подбородок, он не столько сам разглядывал Краба, сколько давал себя разглядеть, и упорно хранил молчание, пока не вынудил того заговорить первым. И, конечно, это было не требование предъявить билет.

– С возвращеньицем, Адик! – осклабился Краб, на секунду обнажив прокуренные желтые зубы и такого же цвета склеры глаз.

– Лора, – представилась спутница Адика, чтобы тоже стать знакомой, и радостно вложила руку в раскрытую для пожатия ладонь моряка.

Вообще-то он протянул ее Адику, но тот пронес мимо нее свои длинные узловатые пальцы и вцепился Крабу в плечо, словно для выражения всей полноты чувств ему важно было держаться за руку поближе к тому месту, откуда она росла. Со стороны это выглядело как встреча старых друзей. Марат ожидал, что Краб назовет свое имя. Но он не захотел или опоздал это сделать. Еще в тот момент, когда тонкая кисть Лоры качалась в его грубой ладони, Адик свободной рукой так ущипнул женщину сквозь сарафан за бок, что она подпрыгнула и со слезами на глазах стала упрекать его за то, что останется синяк, ведь у нее нежная кожа. Однако Адик нагло сделал вид, будто он ни при чем, и, обратившись к моряку, попросил уточнить, с возвращением к чему именно его можно поздравить. После оскорбительного уклонения от рукопожатия такой вопрос звучал каверзно. На месте Краба Марат выждал бы, спрятавшись за какую-нибудь дежурную, обтекаемую фразу. Неплохо было обострить ситуацию, предложив Адику выражаться прямо, – опасные люди уважают сопротивление. Но моряк ответил еще ухищреннее, оттолкнувшись от вопроса, чтобы круто повернуть разговор в интересующее его русло. Он поздравил Адика с возвращением к вину, виням, к милым дамам пик, треф, бубен, червей и без промедления предложил:

– Хочешь, сегодня же этих продажных шлюх перед тобой разложим?

– Фу! – сказала Лора.

Ну, конечно, он был игрок! Марат мог бы догадаться об этом раньше, по тяжелой, холодной апатии к окружающему, тому дневному похмелью, которое наступает после горячки бессонной ночи, особенно если она окончилась проигрышем и желчь разлилась до белков глаз. В Адике, вернувшемся после долгой отлучки, моряк рассчитывал найти свежего партнера на предстоящую ночь и, досадливо отворачиваясь от кукольного личика Лоры, с надеждой поглядывал на его спутника как на еще одного возможного игрока. Ожидавший на трапе тоже хранил тот невозмутимый вид, который на поверку часто выходит оборотной стороной азарта. Он подчеркнуто не принимал участия в разговоре и тактично повернулся к нему боком. Сунув руки в карманы и легко балансируя на упругих досках долговязым телом, юноша внимательно провожал медленным взглядом проплывающую под ним крякву, словно эта серая утица представляла наибольший интерес из всего, что тут плавало, ходило и летало. Марат проследил за его взглядом и почти согласился с ним. В сибирских побегах при виде уток Марат жалел, что нет ружья и собаки, но у моря, хотя сейчас он был голоднее, чем на берегу глухого таежного озера, эта знакомая птица вызывала совсем иное чувство. От ее спокойного молчаливого присутствия все остальное: пестрая толпа людей, крикливые чайки-хохотуньи, белые теплоходы, черные кнехты причала с живописно наброшенными на них петлями толстых пеньковых канатов и даже колокольчиковый ультрамарин акватории порта – казалось чем-то ненастоящим.

Марат ощутил укол грусти – не втрави его неотложное дело в этот пестрый поток людей и событий, удил бы теперь щурят в старицах на берегу Томи, наслаждаясь уединением, – но малодушно было поддаваться сантиментам и мимолетным фантазиям вместо того, чтобы пристально изучать приморский курорт, его порядки и неписаные законы. То, что Марат далеко еще не освоился здесь, становилось ясно из его практической беспомощности. Он ничего в городе-курорте не добился, хотя провел уже, судя по дамским часикам на запястье Лоры, битых четыре часа. Марат совершал действия, которые приносили результаты, обратные ожидаемым, и лишь запутывали его положение. Он устремился от вокзала к морю в надежде восстановить силы, но, когда достиг его, оказался прижат к берегу вдали от рынков и садов, которые, без сомнения, в городе имелись и откуда несли к морю снедь – конечно, не для того, чтобы среди камней делиться с незнакомцами. А потом, когда он приложил усилия, чтобы проникнуть на катер, его свобода передвижения сузилась до размеров палубы, выход с которой охранял, возможно, именно тот человек, по иску которого Марат отбывал срок в далеком сибирском Учреждении. Две приметы совпадали: профессия и страсть. Разумеется, в приморском городе хватало азартных мореманов, и казалось невероятным в первый же день в пляжной суете случайно выйти на человека, на которого охотишься. Его внешность не соответствовала, но и не противоречила словесному портрету четырнадцатилетней давности; более свежими данными Марат не располагал. За такой срок любое моложавое лицо могло быть до неузнаваемости обветрено штормами и исклевано азартом. Правда, моряк никак не прореагировал на фамилию Марата, столь безрассудно им выболтанную из нахлынувшего внезапно хулиганского желания во всеуслышание заявить о том, что он, преодолев все барьеры и обойдя все ловушки, достиг-таки кромки Черного моря. Но если Краб был матерый истец – мало ли Родиных и Неродиных по его инициативе отбывало сроки в разных Учреждениях страны, – естественно, он не мог всех упомнить. А если и вспомнил, мог притвориться, будто фамилия ему не знакома, что говорило о его отменной выдержке, с которой Марату непросто будет совладать.

Научившийся не доверять внутреннему голосу и воздерживаться от скоропалительных выводов, Марат отмахнулся бы от такого невероятного совпадения в любом другом месте, но не здесь. Слишком шикарно выглядел этот город и потому настораживал. Глянец скользок. Из-под карнавальных масок выглядывали не похожие на них лица, в каждом конкретном случае следовало разбираться отдельно. Адик, туго обтянутый плотной тканью фирменных джинсов цвета индиго, выглядел как иностранный турист или местный пижон из великовозрастных сынков обеспеченных родителей. А между тем по некоторым его ухваткам Марат догадался, что он недавно освободился из заключения (а значит, имел солидный жизненный опыт) и на уме у него было что-то плохое. Но это пока что было Марату на руку, поскольку Адик завладел вниманием моремана, не давая ему переключиться на другие предметы.

Марат ушел на нос катера к рыжеволосой девушке из этой же компании и, вкратце изложив ей легенду, по которой временно остался без денег, спросил, не знает ли она имени и фамилии моряка у трапа. «Я привык отдавать долги, – объяснил Марат, – и обязательно уплачу деньги за билет, но для этого, когда я вернусь на причал, мне надо знать, кого спрашивать, а когда найду, не кричать же мне ему с берега «э!»; проще было бы, конечно, спросить у него самого, но он полностью занят какой-то неотложной беседой; а когда катер отчалит, наверняка запрещено входить в рубку и отвлекать рулевого от штурвала». Девица сказала, что ей неизвестны ни имя, ни фамилия моряка, в сторону трапа она и бровью не повела.

– Это странно, – осторожно возразил Марат, – капитан пускает нас, как добрых знакомых, бесплатно на катер, причем пятеро безбилетников для такого утлого суденышка – это ощутимый балласт, а мы даже не знаем его имени.

– Ты из-за такой чепухи считаешь себя облагодетельствованным, поэтому обычный матрос может вырасти в твоих глазах не только до капитана, но и до адмирала флота. Что же касается меня, то не мне делают одолжение, а я его делаю, усаживаясь в эту, как ты метко заметил, жалкую посудину. Скоро мы поплывем? – С этими словами девушка закинула руки за голову, сильно потянулась всем телом и, давая понять, что разговор окончен, крикнула через голову Марата качавшемуся на трапе кавалеру:

– Стерх! Пока ты там клюешь носом, со мной знакомятся чужие мужчины!

Марат захромал прочь. В самом деле, не понимая всей важности обращенного к ней вопроса, она увидела в нем лишь неуклюжий предлог для разговора с красивой девушкой. Самоуверенна она была чрезвычайно, несмотря на веснушки, усыпавшие ее кожу до подмышек и маленьких ушей, которые она нахально выставила на общее обозрение. Вся грива ее густых тяжелых волос – несколько непослушных спиралевидных прядок только оттеняли это – была туго оттянута вверх, разглаживая маленький лоб и делая его более высоким, а шею более длинной, чем они были в действительности. Судя по отсутствию загара, она тоже недавно прибыла на курорт, но уже так освоилась здесь, что в ее устах убедительно звучали слова «чепуха» или «скучно», словно такую бессмыслицу позволительно было говорить применительно к приморскому городу.

Пожалуй, у нее стоило поучиться раскрепощенности. Крайне щепетильное дело, которое завело сюда Марата, переполняло его чувством ответственности. Оно и помогало, и сковывало, стирая грань между здоровой самокритикой и болезненной мнительностью, когда Марат преувеличивал значение своих мелких оплошностей, а призрачные опасности давили на него, как неотвратимость. В самом деле, его разовая легенда была не совсем безнадежна. Даже если Краб именно тот, кого Марат в нем заподозрил, даже если он припомнил его фамилию и прямо на катере затеет процедуру выяснения личности, Марат сохранял шанс вывернуться, заявив, что было названо имя Айрат Смородин. А если моряк, ослышавшись в пляжном гвалте, произнес «Марат Родин», то и понятно, почему родня Айрата не появилась на мелководном причале. Значит, Краб сам отчасти виноват в том, что пришлось взять на борт безбилетника. Словом, как говорил старый сиделец Петрик, самую сутулую легенду можно вывернуть наизнанку так, что у нее будет грудь колесом. Вероятность того, что моряк узнает Марата в лицо, была ничтожна. Свежими фотоснимками истец располагать не мог. А по старым портретам нельзя было опознать никого из тех, кто провел в Учреждении более трех лет, и одним из важных доказательств его силы и могущества было именно то, как неузнаваемо менялись люди в его недрах. Все же Марат на всякий случай расположился подальше от рулевой рубки, на корме у самого борта, чтобы нагнуться через него к воде, если затошнит. Он был наслышан о морской болезни, сейчас ему впервые предстояло испытать качку, а болтало катерок, наверно, ужасно даже при «волнении моря 1–2 балла», как сообщала пляжная афиша, и он не знал, как поведет себя его организм.

Но когда вышли в море и тарахтение мотора, хлопанье парусинового тента, защищавшего открытую палубу от солнца, тягучие волны и гнетущее многолюдство пляжей, вдоль которых они проплывали, слились в череду однообразных картин и звуков, на Марата вместо тошноты навалилась тяжелая сонливость. Он путал грезы с явью, вздрагивал и жестко стискивал челюсти, когда, вырываясь из дремы, видел тугие пепельно-сизые локоны сидевшей прямо перед ним Лоры. Они еще на причале возбудили его подозрение. Рассмотрев их вплотную, Марат убедился, что это парик, причем такого же фасона и цвета, как у начальницы его Учреждения. Эти намертво завитые волосы наполняли Марата ощущением борьбы между ним и могущественной системой таких учреждений, опиравшихся на поддержку близкородственных государственных органов, давнюю многолетнюю борьбу, которая велась с переменным успехом, ни одна из сторон не могла добиться окончательной победы, как бы ни оказывалась к ней близка, потому что противники были кровно заинтересованы друг в друге: Учреждение было обязано Марату смыслом своего существования, а Марат ему – жизнью. И хотя нелепой представлялась сама мысль о том, чтобы он благодарил или чтобы его благодарили, само собой было ясно, что между сезонами весеннелетних побегов есть другие времена года, когда строгий режим в теплом застенке предпочтительнее лютой буранной вольницы.

В какой-то раз Марат очнулся от зычного голоса Адика. Ему приходилось напрягаться, чтобы перекрыть гул мотора, бурление винта и треск мечущегося в парусине ветра, но, видимо, неотложность темы стоила усилий и неудобств, которые терпел вор. Поскольку он занимал место впереди, подле Лоры, ему пришлось повернуться к ней спиной, выставить колени в проход и пропустить под мышкой жесткую спинку лавки, чтобы обращать речь в нужном направлении. Он кидал слова назад, но не Марату, а тому, кто расположился рядом. В дреме Марат не заметил, что моряк сел бок о бок с ним, заперев его, быть может, неумышленно, между собой и бортом катера. Значит, расчет на то, что хотя бы на время плавания Краб будет привязан к штурвалу, не оправдался. Не будь Марат так истощен голодом, он сразу бы догадался, что море не река, команда даже такого маломерного суденышка состоит не из одного человека, кто-то в рубке есть. И все-таки он не мог отделаться от ощущения, что место у штурвала пусто и катер, бессмысленно ныряя в волнах, несется куда-то стихийным курсом, пока эти двое, устроившись на корме, с головой ушли в обсуждение посторонних предметов.

– Пять лет назад я был одним из вас. Вернее, первым из вас, – долетал до Марата сквозь привычные уже шумы катера голос Адика. – А теперь перестал быть. И знаешь почему? Кто-то жадно жил моей жизнью в мое отсутствие. А вот ты – счастливчик!

– Разве я счастливчик?! – уныло просипел моряк.

– Конечно, – злобно воскликнул Адик, – и твоя скромность – лучшее тому доказательство, ведь первая заповедь везунчиков – прибедняться, открещиваться от своей удачливости и твердить: «Я не я и фортуна не моя». Знаю я вас! Так и стоят перед глазами постные лица родственников и знакомых девушек, готовых при виде меня разреветься то ли от горя, то ли от ужаса и страха за себя, как будто не мне, а им обкорнали жизнь и волосы. Все, кроме меня, чем-то недовольны! На увеселительной морской прогулке я натыкаюсь на твой потухший взор. С другой стороны ерзает Лора, хватается за грудь, как будто от легкой качки у нее может выскочить сердце. А посмотри на этих голубков! – Адик насмешливо повел лобастой головой в сторону рыжей девушки и юноши, расположившихся на носу, у самого борта. – Как тщательно они укрывают свое личное счастье, повернувшись ко всем молодыми затылками и даже не воркуя друг с другом, может быть, лишь украдкой держат под лавкой судорожно переплетенные пальцы. Разве они не прибедняющиеся счастливчики, как и все на этой палубе? От вас тут не продохнуть! – Адик обвел глазами пассажиров. Марат не увидел, но почувствовал, как тот остановил на нем взгляд. – За исключением, быть может, вот этого доходяги. Какое безмятежное у него лицо! Заметь: он не грустит, как ты, по дохлой пиковой даме, а блаженно спит, жаря на солнце выпуклый пуп, хотя его трудно заподозрить в легкой жизни, если даже пуповину, судя по этой пуговице, ему перетягивал пьяный ветеринар.

Адик мог изгаляться сколько угодно, Марата не задевали его измышления, но они привлекли нежелательное внимание Краба, который, в эти секунды пусть и от нечего делать, разглядывал его лицо, машинально запоминая. Марат сунул руку в карман, где лежал нож, распахнул глаза и с неприязнью внезапно разбуженного человека хрипло проговорил:

– Чего?

– Чужой ты тут, вот чего! – ответил бесцеремонно Адик и покончил с Маратом: – Спи дальше, карлик, никто тебя не трогает, – продолжал, кивая на парочку впереди: – Она на носу, я на корме, и, видно, мне ее уже не догнать, слишком долго отсутствовал. Может, во мне произошли перемены, которые ее отталкивают, и стань я прежним – она по-прежнему радостно салютовала бы мне при встрече. Но я не помню, каким был, – видно, память отсидел. Мне надо освежить память, и никто мне в этом не может помочь, кроме старых знакомых. Скажи прямо, старина: ведь ты тоже долго опознавал меня. Неужели я так сильно изменился: постарел, пострашнел?

– Девочка повзрослела, – сказал Краб, благоразумно уклонившись от прямого ответа. Вор усмехнулся и, помолчав, продолжал:

– Если я лишился Сингапура, – потому что кто меня теперь туда пустит? – это полбеды, хотя и с мечтой расставаться горько… А ты, моряк, в Сингапуре был? Вот видишь, как тебе повезло! Мало того, дамы, которые тебе только и нужны для счастья, во всех дальних плаваниях были с тобой, потому что их легко можно найти в любом порту на любом борту, даже на этом. Нет, никто меня не разубедит в том, что ты редкостный везунчик!

– Был! – сипло каркнул Краб.

– Как же это «был», – деланно удивился Адик, – если дамы и сейчас при тебе, сам меня к ним звал… Они ведь не стареют. – При этом он в упор взглянул на свою спутницу и, отвлекшись от разговора, шепнул что-то ей на ухо, после чего Лора, нарочито поведя плечами, отправилась к парочке на носу катера.

– Правда, слышал я, старина, – продолжал Адик, – что и у тебя был тяжелый день в жизни. Я говорю о твоем грандиозном проигрыше, который случился вскоре после того, как я вынужден был покинуть наш с тобой порт, только не в Сингапур я ехал. Пять лет в Заполярье бесплатно отдыхал и питался, но не траулер то был и не ледокол «Ленин». Хорошо помню нашу последнюю игру; в тот раз твои картонные шлюхи тоже тебе изменили, хоть и любят они тебя, знаю, как и ты их. Взаимная любовь – что может быть лучше? Но в тот раз дамы подвели тебя, остался ты буквально в чем мать родила; и вдруг узнаю, что ты в мое отсутствие – не успели еще остыть мои следы на раскаленном асфальте этого города – проигрываешь Черкесу энную сумму с тремя нулями! Невероятно! Или ты скажешь, что слухи сильно преувеличены? Не скажешь? Правильно! Кто же станет сомневаться в достоверности слов Юсуфа, даже в его отсутствие? Потому что безопаснее признаться и в том, чего не было, чем заподозрить в клевете такого авторитетного джигита! А предположить, что его подвела память, – значит оскорбить еще сильнее. Ты знаешь, к чему я клоню, моряк! Откуда такие деньги?! У тебя в рубке, я видел, удочки лежат… Так вот, слушай внимательно: возможно, однажды рано на заре ты копал червей для рыбалки и случайно выкопал… клад. А что ж, с моряками это часто случается. Вот лично я никогда не находил чужих кладов, но ведь я и не моряк. Ужасно любопытно: как он выглядел? Неужели старинный глиняный кувшин или окованный ржавым железом сундук из негниющего тысячелетнего тиса? Стоп, молчи! Сейчас я сам угадаю. Это был… вполне современный, правда, сегодня уже несколько старомодный школьный ранец из дерматина. Спорю, ты прорубил лопатой его клеенчатое покрытие? Надеюсь, ты не повредил того, что было внутри? Понимаешь, старина, там не мог быть закопанный двоечником дневник, потому что какой же это для тебя клад, ведь ты не строгий учитель, а бесшабашный мореман и к тому же картежник! И, кроме того, не всегда школьные принадлежности закапывают в землю школьники. Иногда сентиментальная мать десятилетиями бережет ранец как реликвию детства, а повзрослевшему первокласснику он кажется музейным хламом, пока он вдруг не найдет хламу странное и неожиданное применение. Из ранца вытряхиваются тетрадки с ошибками пятнадцатилетней давности, с вложенным для чего-то между страницами листом инжира, а вместо этого кладется туда… Давай еще раз вместе подумаем: что?! Золото и бриллианты? – прошептал Адик и отчеканил: – Ничего подобного! Там хранилось нечто практичнее драгоценностей. Нечто чуждое и враждебное всякому законопослушному советскому гражданину, но и в высшей степени привлекательное. Заметь: мне сейчас интересен не факт присвоения клада – и я, и любой другой поступили бы так же, – а ход твоих мыслей. Ты не мог не думать про хозяина клада. Ты даже подозревал, кто это, потому что хватит, пожалуй, одного пальца на одной руке, чтобы сосчитать на побережье людей, которые, во-первых, могли иметь в наличии найденное тобой, во-вторых, вынуждены были на срок с этим расстаться и спешно зарыть ранец именно в том месте, – это уже в-третьих, – где ты на него наткнулся. Ты ни секунды не сомневался, что рано или поздно хозяин клада примется искать его или того, кто его нашел! Вот с какими мыслями ты украдкой огляделся: стояло раннее погожее утро, вокруг – ни души. К тому же ты находился в густых зарослях какого-то кустарника. Его много по городу рассажено, у него такие бледные, без запаха, цветы, только я не помню названия. А ты? Тоже не знаешь?

Краб молчал – наверное, благоразумно давал возможность собеседнику выпустить пар, прежде чем приступить к оправданиям. Но даже если у него имелись веские аргументы в свою защиту, Адика они, по-видимому, не интересовали.

– На что ты рассчитывал?! – раздраженно выкрикнул вор, и брезентовый тент над палубой устрашающе захлопал от резкого порыва ветра. – Что хозяин клада из долгой отлучки не вернется, а если вернется, не сможет установить личность нашедшего клад?.. Ты просчитался! Такое длинное шило в мешке не утаишь. Откуда появилась в твоем кармане такая фантастическая для тебя сумма? Если б ты выиграл в «Спортлото», по городу гулял бы слух, но никто про это не слышал. Может, ты снял деньги со сберкнижки? Ха-ха! Видишь, тебе самому смешна эта мысль. Откуда у тебя сберкнижка?! И вот тут – видишь, я только пытаюсь тебя выручить! – оказывается, что версия «клад нашел» – самая безобидная. Все остальные объяснения – «крал», «вымогал», «шантажировал», «спекулировал», «подделывал деньги» – еще хуже и ведут к еще более неприятным последствиям.

Это была уже откровенная угроза, и Краб наконец откликнулся. Он разлепил губы и что-то пробурчал, но так тихо, что Адик не расслышал, и ему пришлось повторить громче.

– Ты меня знаешь, Адик: я на чужое не играю. А то были… личные дела, – просипел Краб и с отвращением махнул рукой, случайно задев Марата по макушке.

– Согласен: личная жизнь неприкосновенна! – кивнул Адик. – Она неприкосновенна, пока не вторгается в сферы чужих личных жизней.

Из разговоров с людьми, знавшими истца в прошлом, Марат заключил, что тот обладал даром внушать невольное уважение и необъяснимое сочувствие к самым предосудительным своим поступкам и винить в них людей, общество, тяжелую наследственность, необузданную мужскую натуру и даже злой рок. Основой этого поразительного дара служило то, что он не объяснялся и не оправдывался. Впоследствии, анализируя в высшей степени интересный разговор, случайным свидетелем которого оказался, Марат решил, что вел себя Краб именно так, как должен был вести себя тот, кого он разыскивал. Хотя порой Марату казалось, что странный этот разговор, который происходил по ту сторону его закрытых век, ему просто померещился. Море, которое он увидел впервые в жизни; настоящее, хоть и маломерное судно, на борту которого он оказался; рядом с ним – руку протяни, – по всей вероятности, истец, которого он настиг в первые же часы своего появления в городе… Что, кроме разговора о кладе, могло пригрезиться Марату в подобной обстановке?! К сожалению, то, что в дальнейшем происходило на катере, осталось для него сокрытым. Впрочем, в своем состоянии – что это было: забытье, полуобморок от истощения, эйфория, морская болезнь? – Марат все равно не смог бы ни во что вмешаться.

Он успел разобрать несколько странных, двусмысленных возгласов и еще более подозрительное, тягостное молчание в ответ на них, прежде чем голодная дрема вновь смешала явь с грезами. Минуло какое-то время – он не знал, сколько минут или часов, – и на корме поднялась кутерьма. Надвигались и уходили какие-то силуэты, лиц он не различал. Пассажиры впереди для чего-то менялись местами. Пару раз Марата подвинули и сложили ему на колени (кстати, довольно вежливо) руки, которые он во сне разметал в стороны. Ему не хотелось ни вникать, ни вмешиваться в происходящее. В какой-то момент Марат почуял запах духов «Быть может…», запах Директрисы Учреждения, и вздрогнул, но потом сообразил: видимо, Лора вернулась, успев надушиться; самоуверенная рыжая пахла явно по-другому. В глубине души он отдавал себе отчет, что проявляет малодушие, граничащее с изменой долгу, но укоры совести едва долетали до него из страшного далека, тогда как гораздо ближе, явственнее и потому неодолимее обступало чувство уюта в тесном закутке между бортом и спиной для чего-то вплотную притиснувшегося к нему моремана. Тот держался напряженно, что позволяло Марату наваливаться на него всем весом расслабленного тела, ведь волны непрерывно болтали катер. Иногда рычаги локтей и желваки мышц на спине Краба приходили в движение с силой и точностью, способными покорить любого, кто просто механически с ними соприкасался. Да, эта нервная мощь завораживала.