Kitobni o'qish: «Опера и смерть»
ОПЕРА И СМЕРТЬ
Глава 1.
В промозглый октябрьский день 1874 года в английском городе Бирмингеме оперная труппа синьора Петрича из Турина давала «Итальянку в Алжире».
Пленительная музыка Россини заполняла зал, а на сцене одно за другим следовали действия. Вот низенький толстый Мустафа (синьор Алессандро Имолезе, бас) жалуется высокому худому Али (месье Рауль Сэрму, бас) на надоевшую жену и требует привести ему пленницу-итальянку. Вот опечаленная Эльвира (мадмуазель Рубина Пернэ, сопрано) жалуется любимой служанке (мисс Элизабет Мак-Генри, сопрано) на охлаждение мужа. Вот, наконец, появляется Изабелла (синьора Тереза Ангиссола, контральто). Она расстроена: хотела разыскать возлюбленного Линдоро (синьор Роберто Кассини, тенор), а попала в плен. Вот из-за спины Изабеллы возникает простоватый, но симпатичный Таддео (синьор Амадео Амати, баритон). И закручивается круговорот событий, которым заправляет несравненная Изабелла – око этого тайфуна.
Дон Октавио Ларраньяга, которому предстоял только один, да и то безмолвный выход на сцену – в роли одного из итальянских пленников, которых Изабелла подстрекает к побегу – сидел покамест в зале и искренне наслаждался этой весёлой и в то же время возвышающей душу оперой. В перерыве он сказал жене:
– Божественно! И музыка, и исполнение, и даже роли играют прилично. Возможно, потому что многие из исполнителей по характеру и вкусам похожи на героев. Синьор Амати, например, и в жизни недотёпа.
Жена одобрительно хихикнула и добавила:
– Только синьор Роберто в роли Линдоро мне не нравится. Ты был бы лучше!
Октавио и сам так думал. Он с благодарностью взглянул на свою Лус и погладил её по руке.
После спектакля большая часть труппы ужинала в гостинице. Кто-то от ужина отказался, а синьора Ангиссола и её друзья отправились в ресторан – отмечать день рождения певицы.
За красиво сервированным столом рассаживались гости, облачённые сообразно торжественному случаю. Рубина Пернэ, черноволосая и белокожая, обладательница округлых форм и мягкой грации движений, была облачена в бордовое платье (взятое напрокат) и ожерелье из жемчуга и рубинов (своё); невысокий смуглый слуга замер за её стулом. Мисс Мак-Генри – белокурая, голубоглазая, востроносая и довольно худощавая для певицы – облеклась в лимонно-желтое платье, на шее – бархотка, слуги за спиной нет (и вообще нет). Месье Сэрму галантно поддерживал под руку свою вторую жену, синьору Джулию, урождённую Беккариа, в первом браке Тонци, главную костюмершу труппы, в лиловом платье с чёрными кружевами. Подошёл синьор Кассини, в далеко не новом костюме с ярковатым галстуком, но весёлый и привлекательный; его спутник синьор Амати, от природы имея приятную внешность и от портного – отличную одежду, всё равно выглядел несколько нелепо. Почётное место рядом с виновницей торжества (точнее, рядом с её пустующим стулом) занял сам директор – высокий худощавый мужчина с проседью в чёрных волосах, глазами чуть навыкате и славянскими скулами. Одет он был дорого и модно, на пальце – перстень с топазом.
Расселись, посмотрели друг на друга. Выдохнули. Освоились. Тишина.
Точно выбрав момент, с театральной торжественностью вышла к гостям синьора Тереза. Примадонна маленькой труппы – красивая женщина с лицом и фигурой римской статуи, украсила себя синим платьем в модном стиле «позитивизм», колье с опалами и меховым палантином; светлые волосы были уложены просто и со вкусом. Её встретили аплодисментами и радостными возгласами.
– Спасибо, друзья, спасибо! – растроганно говорила Тереза. – Благодарю, что почтили менясвои присутствием. Не будете ли Вы возражать, если сегодня за наш стол сядет моя верная Лауретта?
Никто не возражал, и румяная от счастья горничная заняла место в конце стола.
– Английская кухня, как мы все уже имели возможность заметить, ужасна, – говорила Тереза, усаживаясь с удобством, но в ресторане этом, к счастью, повар – француз. Поэтому смею надеяться, что вы не будете совсем уж недовольны.
– Хорошая компания за плохим столом лучше, чем плохая компания за хорошим столом, – весело заметил Роберто. – А наша компания – лучшая в мире!
Присутствующие согласно рассмеялись.
– Спасибо, синьор, вы мне подсказали тост. За нашу компанию!
Дальше праздник покатился как шарик по гладкой дороге. Присутствующие с удовольствием отдыхали после трудового дня – точнее, вечера, шутили, ели и пили.
Синьор Петрич поднял тост за новорожденную и преподнёс ей подарок. Подарок понравился, тост тоже.
Месье Сэрму вспомнил шутку: рай – это место, где французы – повара, итальянцы – любовники, швейцарцы – часовщики, а организуют всё англичане. А ад- место, где англичане – повара, швейцарцы – любовники, французы – часовщики, а организуют всё итальянцы.
– Теперь я знаю, почему у нашей труппы хорошо идут дела, – фыркнула его супруга. – У нас директор не итальянец.
Петрич рассмеялся:
– Гарибальди итальянец, однако его предприятия были куда успешнее, и, главное, грандиознее моих!
Подали новую перемену блюд. Разговор на время затих. Элизабет Мак-Генри, временно прекратив насыщаться, тихо сказала своему соседу Амати:
– По-моему, такие шутки не совсем справедливы. После Рисорджерменто гений итальянцев уже не подлежит сомнению. Как я завидую вашей нации и восхищаюсь ею!
Синьор Амати не высказал ожидаемого восторга; вместо этого он покраснел и промямлил что-то неопределённое. Зато Лаура, сидевшая напротив, взглянула на визави с благодарностью.
– Как я жалею, – сказала она так же тихо, – что не родилась на несколько лет раньше! Тогда я могла бы принять участие в великих событиях, определивших облик нашей страны!
– Не только вашей страны, но и всего мира. Возможно, мои слова покажутся Вам излишне торжественными, но они искренни – множество угнетённых наций смотрят на вас и вдохновляются вашим примером.
Во главе стола тем временем разговор принял более прозаическое направление.
– Сеньор Октавио говорил мне, – просвещал соседей месье Сэрму, – что у них в Центральной Америке тоже делают вино, и представьте себе: он предпочитает это вино французскому.
– У каждого свой вкус. А у сеньора Октавио, судя по его жене, вкус… ээээ …. своеобразный.
– Не язвите, Роберто. – Тереза была в прекрасном настроении. – Она кажется, добрая женщина, а доброта не хуже красоты.
– Я бы предпочёл злую и упоительную, – улыбнулся директор, – как Мустафа-бей.
– Думаю, что злая и упоительная просто не стала бы жить с беем.
– В жизни всякое бывает, дорогой друг. Турецкий пират Хайреддин Барбаросса захватил как-то венецианский корабль, всех мужчин перебил, а женщин отправил в подарок султану. Одна из пассажирок злосчастного корабля, юная Сесилия Верньер-Баффо, стала женой наследника престола, а потом и султаншей. Так она там правила всеми: мужем, сыном, министрами, страной. Только никто не знает, была ли она счастлива.
– О, дорогая! Счастье – странная вещь. Человек, находящийся в ужасных условиях, может чувствовать себя счастливым, а благоденствующий во дворце – страдать.
Смех прервал историко-философские рассуждения.
– Месье рассказывал про мусульманина, который жил в России и очень любил водку. Объяснял это тем, что пророк запретил пить вино, а про водку – ни слова не сказал.
– Ловко придумано!
– Вино полезно и приятно, а от крепких напитков один вред. Господин Лев Ситников говорил, что у них в России пьянство – большое горе для многих семей.
– Про Россию ничего не могу сказать, а какое дикое пьянство в Баварии – вспомнить страшно.
– А в Англии вам не страшно? Мы с сеньором Октавио и сеньорой Лус пошли гулять по Лондону и зашли в какой-то квартал… так мне показалось, что это отделение ада на Земле. Пьяные валяются на улице и пахнут так… обычно сравнивают с бочкой вина, но тут бочка вина флаконом духов бы показалась… Злоба просто в воздухе висит, лица уродливые, пропитые… Мы еле выбрались. Сеньор Октавио потом говорит: «и это самая богатая страна мира»! А я ему отвечаю: «и это нация, которая на всех смотрит свысока и всех называет дикарями»!
– К сожалению, этому пороку подвержены все британские подданные, в том числе и мои соплеменники ирландцы…
– Пьянство – ладно, а вот что злоба в воздухе висит – это вы верно подметили. Они все здесь злые и холодные…
– Они этим даже гордятся. Называют свою чёрствость и бесчувственность «жёсткой верхней губой».
– Друзья, наша беседа начинает приобретать какой-то мрачный тон! Давайте говорить о хорошем! Хотя бы о новых модах.
Глава 2.
Рассказывает Лал-баи Шринивасан, известная также как Рубина Пернэ.
День рождения синьоры Терезы прошёл замечательно, но потом у меня болела голова.
Виновата была в этом я сама, разумеется. Прекрасно знаю, что должна соблюдать меру, и всё равно выпила лишнего. На улице не валялась, конечно, но чувствовала себя плохо. Потому и вышла утром пораньше, хотела свежим воздухом подышать. Только какой там воздух – копоть и туман.
Вне сцены я носила траур, и приглашение синьоры Терезы вынудило меня взять платье напрокат. Вот утром следующего дня я пошла его возвращать. Ранвир следовал за мной, как тень.
Прогулка всё же немного помогла, голова стала болеть меньше. Возле гостиницы я встретила сеньора Октавио и сеньору Лус. Они выгуливали спаниэля. Я начала им рассказывать о дне рождения. Рассказу моему помешало появлению мистера Паркса с друзьями – мужчиной и женщиной.
Завязался общий разговор. Заметив моё состояние, женщина – полная блондинка, немного похожая на маму – посоветовала мне выпить крепкого чаю. Я больше люблю кофе, но подумала: вдруг поможет?
Вскоре мы вшестером устроились за столиком в ближайшем кафе, спаниэль сидел рядом с хозяином, Ранвир стоял за спинкой моего стула. Начало разговора я пропустила, помню только, что Паркс стал меня хвалить:
– Очень нежная дочь!
Я покраснела:
– Это не моя заслуга. Такую маму, так у меня, любил бы даже дьявол.
– Эээ, милая, в наше время совсем перестали беречь семью…
– Это верно, – желчно изрёк мистер Паркс. – Вот взять, например, нашу примадонну. Сбежала из дома, прихватив все сбережения своего отца, и несчастный старик умер в нищете. А она теперь расхаживает всё в мехах и драгоценностях, и строит из себя леди!
Я возмутилась. Будь я здорова, дала бы ему весьма резкую отповедь, но тогда была просто не в силах это сделать.
– Не верю! – только и сказала. – Донна Тереза – порядочная женщина.
– Я долго, – наставительно ответила блондинка, – служила горничной в разных семьях, и убедилась в том, что многие порядочные с виду леди и джентльмены скрывают весьма непорядочные тайны. И побег от отца – ещё не худшее, что может случиться. Так уж устроено в мире, что родители любят детей обычно больше, чем дети родителей, и проявления сыновней или дочерней неблагодарности мне уже давно не удивляют. Но и родителя к детям иногда так относятся, что оторопь берёт. Один из моих хозяев, майор Рейс-Морган, своего родного сына задушил.
– Как?!
Не помню, кто издал этот возглас. Но блондинка очень обрадовалась и с мрачным удовольствием стала рассказывать:
– Я была тогда горничной у жены майора, миссис Вивьен. Она родила ребёнка, мальчика. Ночью мадам заснула, я сидела рядом с ней, как сиделка, и тоже задремала. Вошёл майор, мрачный, как туча, велел мне идти спать. Я удивилась: как раз перед тем врач велел не оставлять мадам одну. Утром вхожу. Мадам спит, ребёнок спит. Я подошла, а он не дышит и мордочка синяя. Вызвали врача. Врач посмотрел, побледнел, а потом как закричит: «кто подходил к младенцу?!» Страшно мне было, но я сказала. Врач заперся с хозяином, они поговорили, а потом объявили: младенец, мол, во сне задохнулся. Задохнуться-то он, может и задохнулся, да только не сам по себе.
Женщина передохнула и добавила:
– Мадам потом повесилась от горя, а меня уволили.
Некоторое время стояла тишина. Потом посыпались вопросы и мнения.
Мне эта история показалась неправдоподобной, но из-за головной боли я не сразу поняла, почему.
Однако гадости в адрес синьоры Терезы меня задели. Она друг моей матери и мой друг, и я пошла к ней и рассказала всё, что слышала от Паркса.
Синьора Тереза не удивилась.
– Ты знаешь, что такое шантаж?
– Да.
– Когда мы были на гастролях в моём родном городе – Лукке, Паркс узнал кое-какие сплетни, добавил к ним собственные выдумки и стал вымогать у меня деньги. Я отказалась. Вот теперь он воплощает в жизнь страшную месть: рассказывает про меня новости собственного сочинения.
Глава 2.
Рассказывает Тереза Ангиссола.
Царь Соломон носил перстень с надписью «всё проходит». Если бы ко мне каким-то образом попал этот перстень, я бы сделала дополнение: «всё проходит, но оставляет след».
Как-то получилось так, что бОльшая часть тех бед, горестей и унижений, которые выпали на мою долю, пришлись на то время, которое принято считать самым счастливым – на отрочество и юность. Когда мне было двадцать два года, я резко изменила свою жизнь, и началась удивительно счастливая полоса. Наверное, это хорошо: лучше сначала плакать, а потом радоваться, а не наоборот. Все плохое, грязное из моей души словно ушло… Но не ушло. Осело на дно души, словно муть на дно стакана. Вода кажется чистой, но если её встряхнуть – может замутиться снова.
Писатели и художники любят изображать войну, страданья, грандиозные горести – но никто и никогда не изображал, да, наверное, и не может изобразить все мелочные, тягостные и каждодневные страдания, которые выпадают на жизнь обыкновенных людей, в особенности женщин, в кругу их семей. Попрёки, ругань, мелкие тычки, мелкие унижения не убивают разом, но терзают ежедневно и непрерывно.
Я прошла все круги этого домашнего ада. Когда у меня был хороший аппетит, меня ругали за то, что слишком много ем и ввожу семью в разоренье. Когда у меня был плохой аппетит, меня упрекали в неблагодарности – «мама готовила, а ты не ешь». Моих подруг ругали за то, что они плохо учатся – я была лучшей ученицей, и меня ругали за то, что я «синий чулок». Я любила петь – и отец орал, что я его раздражаю и мешаю отдыхать. Я молчала – и мама возмущалась, что я бука и не болтаю, «как другие девочки». Меня попрекали тем, что я родилась девочкой, а не мальчиком, что у меня слишком высокий рост, плохая фигура и ещё какие-то недостатки (всё уже не помню). Со временем выяснилось, что не так уж я и уродлива. Тогда появился страх: «дочь принесёт в подоле»! Никаких оснований для этого не было: я была скромна, не любила мальчишек и предпочитала гулять и играть с девочками, но меня стали выпускать из дома только в сопровождении матери, а когда она умерла – и вовсе заперли в четырёх стенах. Вдобавок в то время финансовые дела наши резко ухудшились, а скупость отца, всегда ему присущая, приобрела прямо-таки вселенский размах. Я не сошла с ума только потому, что любила читать, а отец мой был книготорговцем, и у нас всегда водились новые книги. Они стали моим спасением. Отец сначала молчал, потом стал возмущаться: «что ты читаешь книжки, мужа надо искать, старой девой останешься». Я спросила, как я могу найти себе мужа, сидя дома и не имея хорошей одежды – мой логичный вопрос вызвал гневные вопли, не содержавшие даже намёка на разумный ответ. Но это ещё было ничего… хуже всего оказалась история с Андреа.
Иногда мы с отцом всё же выбирались из дома, и однажды после одного из таких выходов я получила любовное письмо, вежливое и более чем пристойное. Письмо мне понравилось, я ответила – сдержанно и кратко. Мы начали переписываться. Мой корреспондент подписывался инициалом «А.» и я ничего о нём не знала. Спустя примерно полгода я почувствовала беспокойство: А. не звал меня на свидания, а его письма оставались столь же сдержанными и благопристойными, как в начале переписки. Я была неопытна в делах любви, но понимала: отношения должны развиваться, от слов надо переходить к делу. И я сама назначила ему свидание.
От родителей и вообще старших мне много приходилось слушать речей о девичей скромности, о стыдливости и сдержанности … Частица правды в этом есть, но овечья кротость хуже нахальства. Всегда, когда я пыталась быть скромной и послушной – получалась какая-то дрянь, а когда сама принимала решения и действовала – оканчивалось это, в большинстве случаев, неплохо. Так получилось и со свиданием: я узнала счастье, потом горе, а потом свободу.
Мне удалось ускользнуть из дома, и мы встретились. Его звали Андреа, и он был сыном наших соседей. Мы гуляли в рощице за пределами города – она считалась заколдованной, и суеверы её избегали, а значит, мы были в относительной безопасности. Меня это место завораживало. Оно было прекрасно. Мир был прекрасен. Андреа был прекрасен. Моё сердце взрослело день ото дня.
В первые наши свидания я боялась, что Андреа попытается мной овладеть – он не пытался. Потом я стала этого ждать – он бездействовал. Тогда я потребовала ласк – и увидела на лице возлюбленного бесконечное изумление. Он, оказывается, испытывал ко мне высокодуховные платонические чувствия, большие и чистые, как свежевымытый слон, и напрочь лишённые презренного вожделения. «Как Петрарка к Лауре или Данте к Беатриче» = выразился мой герой. Я пожала плечами: «о да, очень трогательно. Когда Данте познакомился с Беатриче, он был холост, а она не замужем. Они исповедовали одну веру, принадлежали к одному сословью – не было никаких препятствий, мешающих соединению. Но Данте не искал нормальной человеческой любви – он вместо этого шёл в публичный дом, валялся там с девками, а потом шёл домой и кривлялся: ах, монна Биче, как же Вы прекрасны! Ах, монна Биче, как я Вас люблю». Словно облачко нашло на лицо моего возлюбленного: «я думал, ты нежная. А ты оказалась грубой».
Мы перестали встречаться.
Я долго надеялась, что он вернётся. Он не вернулся.
И тогда я начала погружаться в пучину отчаяния.
Я думала, что умру – не покончу с собой, а просто умру, потому, что сердце моё не выдержит этой боли.
Больше года прошло, как в аду.
Я выжила.
Настроение моё изменилось – теперь я хотела не смерти, а мести.
Соседка сообщила, что Андреа собирается жениться. Я ничего не имела против его невесты, мне её даже было жалко – ведь если этот подлец относится к любви как чему-то дурному, грязному, то и к жене он будет относиться как к «сосуду греха». Хотя женщины бывают разные – возможно, она сочла бы такое отношение нормальным. Мать моя, например, была холодна и очень этим гордилась, принимая свою холодность за высокую нравственность.
Но я не могла допустить, чтобы он был счастлив и глумился над моим горем.
Отец мой был равнодушен к политике, но иногда, выгоды ради, перепродавал запрещённые книги. Я украла у него несколько таких книг – пожаловаться в полицию отец, естественно, не мог, а его собственные поиски успеха не имели, утащила из дома несколько ценных вещей и у знакомого контрабандиста обменяла на два ядовитых памфлета, явственно «оскорблявших величество», добавила к этому два письма собственного сочинения, в меру своих каллиграфических способностей подделав почерк Андреа. Самым сложным оказалось подбросить это всё в укромное место в садике возле дома его родителей, а самым простым – донести на него святым отцам.
Кто-нибудь другой бы даже, возможно, гордился ролью «борца за свободу Италии», но Андреа был из другого теста. Месть удалась: его отец разорился на взятках, спасая сына из тюрьмы, невеста расторгла помолвку, а сам он после возвращения из тюрьмы занимался главным образом бездельем и пьянством. Его поведение добавило к моим чувствам горечь и стыд – я ведь искренне любила это ничтожество! Как сказал Сервантес: «не так сложно отдать жизнь за друга, как найти друга, за которого стоит отдать жизнь»! Насколько легче было бы мне, если бы я любила, пусть несчастливо, достойного, благородного человека!
Мои письма он, видимо, уничтожил, поэтому в полицию меня не вызывали – а я-то уже заготовила подобающую случаю речь.
Всё произошедшее имело для меня незаметные постороннему взгляду, но важные последствия: я перестала верить в бога и перестала бояться чего бы то ни было.
Следствием второго следствия, извините за каламбур, было решение изменить свою жизнь: однажды я сделала небольшой свёрток из самых необходимых вещей, стащила из кассы отца деньги и ушла из дома.
Разумеется, мне было стыдно. Но я вела хозяйство, помогала отцу в торговле и убеждала себя, что имею право на часть доходов. У него оставались дом, книги, обстановка, голод ему не грозил. Впоследствии я узнала, что отец умер спустя шесть лет после моего побега, в одиночестве, но в достатке.
Разумеется, мне было не по себя: я первый раз в жизни оставила семью, дом, родной город, оказалась совсем одна в опасном и незнакомом мире. Я шла пешком, потом села в дилижанс, потом пересела в другой дилижанс, дала по рукам попутчику, которые пытался меня обнять, и оказалась наконец на каком-то невзрачном, но более или менее приличном постоялом дворе.
– Как Ваше имя? – спросил полусонный хозяин.
– Тереза Ангиссола, – ответила я.
Глава 3
Рассказывает Элизабет Берк, известная также как Мак-Генри.
После побега из тюрьмы я бросилась домой. Матушка и сестра бросились ко мне с криком – уже не чаяли меня увидеть. Матушка похвалила меня за переодевание, принесла старую отцовскую одежду и остригла мне волосы. Я прострелила спинку старого кресла.
– Скажете, что падчерица угрожала вам оружием! Может быть, вам поверят и не будут преследовать!
Матушка гладила меня по плечу, сестра обнимала за талию. Я расцеловала обеих. Кто знает, когда мы ещё свидемся!
За небольшое вознаграждение один матрос взялся провести меня «зайцем» на корабль, шедший в Марсель. Думала, не доживу до прибытия, но дожила. Меня не поймали, и никто не догадался, что я женщина.
Потом в течение некоторого времени я работала буфетчицей на пароходе, ходившем из Марселя в Геную. Работа эта была для меня сложной главным образом из-за качки – оказалось, что её очень плохо переношу. А возможность лежать в своём номере и стонать доступна только пассажирам – а труженики моря должны работать или увольняться. Я терпела изо всех сил – нужны были деньги. Ещё, конечно, буфетчиц многие путают с проститутками, но тут я была спокойна – кто ко мне с нескромным предложением придёт, с нескромным отказом уйдёт. И пьяных я не боялась.
