Kitobni o'qish: «Интерпретатор»

Shrift:

@biblioclub: Издание зарегистрировано ИД «Директ-Медиа» в российских и международных сервисах книгоиздательской продукции: РИНЦ, DataCite (DOI), Книжной палате РФ

* * *

«Я похож на человека, который проспал полжизни, а теперь пытается узнать, кем он был, пока спал».
Дэниел Киз

1.

«Люди никогда не видят то, существование чего им кажется невозможным».
Терри Пратчетт

Вчера вечером, перед тем как лечь спать, он забыл закрыть шторы, хотя всегда делал это уже автоматически: обычное движение – одно из многих, совершаемых нами без всякой мысли, просто на каком-то физическом уровне. Если такие моменты попытаться отслеживать, то окажется, что человек довольно примитивное существо, ведь большее из того, что он делает, является всего лишь привычкой, дрессировкой своего собственного тела. А философы несколько преувеличивают его значимость: «Человек – это синтез бесконечного и конечного, временного и вечного, свободы и необходимости», как сказал Кьеркегор. Кирилл старался не слишком углубляться в это, считая, что жизнь на самом деле гораздо проще устроена. Но проснувшись утром, он удивился: первым, явившимся перед его глазами, был снег, падающий большими белыми хлопьями – снег, за которым ничего другого не было, не существовало как будто более ничего, кроме этой картины в окне. И если бы не болтающиеся по краям окна шторы… И к тому же, если не перемещать свое внимание на какие-то предметы, а, не отводя взгляда, смотреть только перед собой, то можно было бы решить, что ты проснулся в каком-то другом мире, о котором тебе ничего неизвестно. А ему и не хотелось отводить взгляд, словно это снежное падение завораживало его. И эта абсолютная тишина движения снежных потоков погружала в такой покой, какого он не испытывал никогда раньше. Просто дышать и быть: не вставать, не спешить, ничего не хотеть – всё уже случилось. Я проснулся: я сплю, – подумал он, или эта мысль пришла к нему оттуда, где берет свое начало этот бесконечный снег. Ведь должно же быть начало? А если в бесконечном мире нет ни начала, ни конца? И только здесь – в нашей реальности существуют такие понятия. Они заданы, вроде некой точки отсчета, будто для того, чтобы оттолкнуться ногой от берега и уплыть в эту жизнь, где тебе суждено было появиться и существовать в определенном пространстве, огороженном от других пространств, но ты предназначен именно этому или оно предназначено тебе. И невозможно за него выйти. Ни-ког-да.

Он вспомнил, как недавно прочитал у Колриджа: «Что если вы заснули и увидели сон, и что если в этом сне вы полетели на небеса и там сорвали прекрасный неземной цветок, а когда проснулись, этот цветок был у вас в руке? Что тогда?». В то время эта фраза вызвала в нем совсем другие чувства: он усмехнулся и сказал: «Бред какой-то, но с точки зрения литературы – красиво, конечно». Почему же сейчас его так поразила эта мысль? Что случилось такого необычного за одну ночь? Ничего. Зазвонил будильник, и он открыл глаза, и больше не закрывал их, как ему казалось. Конечно это так, иначе не приходили бы подобные мысли, потому что во сне я не думаю, – говорил он, будто убеждал в этом самого себя. Но все происходило только в его голове, а весь он уже находился под плещущими потоками, стремительно падающими из душа на его тело и обнимающими своим теплом. Он стоял под струями, как под струнами, играющими на его коже мелодию воды. Это ласковое прикосновение полностью пробуждало ото сна. И заряжало той энергией, в которой была сила природы, заключенная в металлические трубы, как будто в органные, резонирующие на доступной им высоте, когда через них проходит сжатый воздух, называемый музыкантами ветром. И эта льющаяся музыка вырывалась из своего заключения каждый раз, когда он поворачивал кран. Он бы мог стоять так очень долго, обтекаемый ею со всех сторон, впитывающий ее посредством своих пор, находящихся не только на коже, но и глубже – там, где брало начало течение всей его жизни, растекаясь по тонким ручейкам вен и кровеносных сосудов, по нервным окончаниям, позволяющим ему чувствовать все, что происходит в нем, с ним и за очерченными пределами его тела. Однако внутреннее ощущение времени торопило его двигаться по жизни в определенном ритме, из которого выйти было невозможно, будто в нем была заложена некая программа, созданная самой природой еще при его рождении. Так ему казалось, и он не знал, откуда возникло подобное понимание. Кирилл повернул кран в обратную сторону, и все вернулось в прежнее состояние: поток исчез, оставляя лишь капли на коже, и то на короткое время, пока их не стерли махровым полотенцем одним махом. Затем он прошел на кухню, энергичными движениями вытирая на ходу волосы, одновременно высушивая их. В общем: всё было, как всегда, пока пространство ограничивалось его квартирой. Но во дворе начинался «о дивный новый мир»¹. Он не сразу узрел свою машину: пришлось повозиться, сметая снег с лобового стекла и соскребая его у самой дверцы, потому что она никак не хотела открываться. Но даже сесть в нее и поехать, было еще не решением проблемы, а всего лишь намерением, потому что на работу он опоздал, проторчав в пробке. И хотя операций сегодня у него не было, Кирилл все равно нервничал, испытывая некое нетерпение, когда приходилось останавливать машину и ждать до того момента, пока длинная вереница авто наконец двинется с места. Он выбивал пальцами ритм знакомой мелодии, и это немного успокаивало его. Да, учась в институте, Кирилл был барабанщиком в музыкальной группе – в джаз-банде, как говорили студенты. Ему нравилось чувствовать ритм, входить в него и какое-то время жить в нем. Это как будто настраивало его на определенную вибрацию – на звучание внутри – на музыку души, как, с несвойственной ему поэтичностью, называл он подобное состояние. И эта музыка говорила о нем гораздо больше, чем он сам думал о себе в те редкие минуты, когда вообще думал о том, каково его, так сказать, глубинное содержание. Внутренний мир в ту пору воспринимался им исключительно как то, что он наблюдал в анатомичке. Весь этот «ливер» (на студенческом жаргоне), имея в виду органы, был для него абсолютно ясен, и сам человек представлялся не таким уж сложноустроенным, в физическом смысле, а скорее беспомощным, уязвимым и смертным, к сожалению, порой внезапно смертным. Поначалу осознание этого угнетало его, а потом он понял, что иначе нельзя: природа иначе не может. И еще он решил, что слишком тонкая психическая организация противопоказана хирургам, ибо мешает делать дело, то есть, спасать жизнь – такую хрупкую и непредсказуемую, даже если ты все сделал правильно, а человек все равно «ушел». Со временем, уже оперируя самостоятельно, он не мог привыкнуть к тому, что безнадежный больной – вдруг выживал, а вполне себе несложный пациент – нет, словно кто- то вырывал его у тебя из рук, в буквальном смысле – из пальцев, держащих скальпель. Интуитивно это виделось как борьба с кем-то неизвестным, имеющим свои планы в отношении человека, лежащего на операционном столе. Был ли Кирилл по- настоящему верующим? Наверное, нет, потому что неизбежно имел дело исключительно с телом, а где там находилась душа, он так и не видел никогда, делая разрез. Но помимо практического – сугубо прикладного опыта, имеющего чисто профессиональное значение, иногда в нем что-то начинало вибрировать: нечто похожее на сопротивление той самой материальной реальности, которую он воспринимал, как данность, не требующую никаких доказательств. Тогда почему же это все-таки происходило с ним? Он не понимал. Может быть, видя, как умирают люди, он еще больше хотел жить, и боялся в глубине души этого небытия, прикидывал ситуацию лично к себе самому? Нет, это было неосознанно, на каком-то подсознательном уровне, потому что думать о подобной абстракции он себе не позволял, как не позволял никаких посторонних эмоций, отвлекающих его от операции. Это было просто его работой, о которой он не любил говорить за стенами клиники. И в свободное от медицины время Кирилл жил обычной жизнью мужчины сорока с небольшим лет: неженатого, симпатичного, судя по вниманию женщин, и довольно умного, как считал он сам. Любимым занятием было: слушать музыку, играть в шахматы, путешествовать, любить женщин и смотреть сны. Да, именно так: не спать, а смотреть сны. Но это появилось у него недавно, потому как раньше ему казалось, будто он вообще не видит снов или не запоминает их, что, по его мнению, означало одно и то же.

Теперь сны для него стали чем-то более значимым. Он как будто внезапно осознал, что это – часть его самого, или лучше сказать так: тот мир, который он видит во сне, принадлежит только ему одному. Кирилл удивился, когда узнал, что треть своей жизни мы просто спим, а на самом деле находимся в неподвижном состоянии, словно отключены от внешнего мира. Это напоминает состояние человека в коме. Получалось, что оно похоже на очень продолжительный сон. Ему всегда было интересно: что видят эти люди, в каких снах они пребывают в то время. Но многие из них, приходя в сознание, ничего не помнили, так же как он когда-то не помнил своих снов. Треть своей жизни мы погружены в самих себя, обращены вовнутрь, и перед нами проходят какие-то картины, похожие на видения. Кто мы в этот момент: просто зрители или участники того, что происходит с нами там? Кирилл часто видел себя во сне, правильнее сказать: понимал, что это – он. Но то был какой-то другой мир, в котором можно было вести себя иным образом, как будто там не действовали ни законы физики, ни правила логики. Вернее, они не совпадали с теми, которые существуют в дневном мире. С некоторых пор он для себя так и определял эти два состояния собственного бытия: «дневная» и «ночная» реальность. Он все более убеждался в том, что сон – это просто особый вид реальности, потому что стал чувствовать себя в нем: не только видеть некие картины и образы, а ощущать, словно все это было продолжением его обычной жизни, только она была другой. Именно к этому долгое время он не мог привыкнуть, считая всё, что происходило в его сознании, связанное со сновидениями, неким отклонением от нормы. Наверное, на какой-то момент в нем «включался» врач, и Кирилл пытался анализировать свое состояние, словно ему необходимо было поставить диагноз. Тогда он переставал доверять самому себе – своим собственным ощущениям и чувствам, которые охватывали его во время сна. Ведь просыпаясь, он вновь попадал в привычный для него мир, и все становилось на свои места, как мебель в его квартире: она находилась там, где он ее когда-то поставил. Кирилл успокаивался и продолжал убеждать себя в том, что не существует никакого другого мира, кроме того, в котором он когда-то родился. На самом деле он просто боялся думать об этом, иначе тогда бы пришлось слишком многое объяснять себе из того, что для него все еще оставалось непостижимым. К тому же всякое сомнение расшатывало бы почву под ногами, на которой он твердо и уверенно стоял многие годы, воспринимая этот дневной мир, как единственно возможный.

Но так было не всегда, ибо этот возможный мир одно время он считал для себя невыносимым и бессмысленным, словно они шли с ним рядом, не соприкасаясь друг с другом, как две параллельные прямые. Ему было 23 года, но казалось, что он уже все знал о нем и не хотел знать ничего большего. Что стало причиной? В том-то и дело, что причины не существовало. Просто однажды проснувшись, он вдруг понял, что времени, в том смысле какое оно имело для него раньше, как будто нет. Искривленное пространство: вдох-выдох – покорное существование моего собственного тела, – думал он, – физиология и более ничего. Сердце – всего лишь механизм – что-то вроде часов, которые идут: тик-так, тик-так… Чего ждать? Может быть того момента, когда ждать уже будет нечего? Он хотел записывать свои ощущения, но даже это было лень ему делать. Я не жил, я наблюдал, – мог бы он сказать тогда о себе. Спонтанное движение, маршрут которого был не определен. Было ли это безразличием к миру? Нет, просто я не утруждал себя выделением чего- то одного конкретного от другого – все являлось равнозначным, все было одинаковым для меня. Я и не спал, и не жил, а находился как будто в полудреме, иногда замечая что-то: некий свет или темноту сквозь ресницы. Сам себе я казался абсолютно свободным, потому что был, как будто от всего отделен: высшая форма свободы по моему мнению. Я смотрел на людей, но словно не видел их. Может быть, меня тоже не видели – не замечали, словно я был прозрачен, как и все они для меня самого, может быть, мы даже проходили сквозь друг друга. Я наблюдал за перемещением теней, будучи и сам такой же тенью. Да, я все замечал, но не принимал значимость чего-либо: все мгновения казались мне одинаковыми, и ничего нового не могло произойти, как будто я уже прибыл к месту своего назначения и никуда не иду. Я – человек, сидящий в каком-то месте (неважно – в каком), закинув ногу за ногу, держащий в уголках губ погасшую сигарету, не знающий – что делаю здесь, и какой сейчас день. Может быть, я спал наяву? Мне ничего не было нужно: всего уже было достаточно. Разве изменится этот тротуар, по которому я иду утром, потому что должен идти в это время в институт, а потом идти из него обратно? Я не испытывая никакого противоречия своим действиям, потому что на глубинном уровне оно состоялось еще раньше, когда я понял, что мое представление о том, что человек рожден для удовольствия этой жизнью – неверно. Почему изначально возник в моей голове этот посыл, было не известно. Я сравнивал картинку, возникающую в моем воображении, и она не совпадала с тем, что я наблюдал в реальности: ожидания рушились. И меня это напрягало, и создавало мои страдания, а страдать я не хотел. Вначале я суетился, бегая от одних картинок к другим, словно пытаясь зафиксировать их на месте. Ведь я верил, что знаю, как должно быть по-настоящему, то есть, правильно, потому что я не просто мечтал об этом, но и совершал какие-то действия, которые по логике должны были реализовываться в те самые удовольствия жизни, которые мне, казалось, были обещаны. Кем? Кто вложил в меня эту мысль? И я старался, очень старался, но ничего не получалось – зеро. Понимая, что переделать этот мир я не смогу, я встал в позу мирского отшельника. Я считал, что дело не во мне самом, а в том, что все здесь неправильно: ни люди, ни события – все против меня. Я просто плыл по течению. Желание чего-то большего казалось мне губительным, потому что тогда это сделало бы меня несвободным, то есть, зависимым от этого мира, который сможет творить со мной все что захочет, что вздумается ему в какую-то минуту, если я только поддамся ему, уступлю, подойду ближе, вступив с ним в контакт. Я не знал, как с этим жить. Я был зажат в себе. И сам был похож на этот окаменевший город, который не отпускал меня. Сжечь мосты между собой и миром? Странное дело, что в такие моменты я был утонченно внимателен к мелочам: мог рассматривать часами тени на потолке в своей комнате или какой-нибудь предмет, видимый тысячу раз, но казавшийся мне новым. Значит, это все-таки не было безразличием, бесчувствием? Внутри меня шла какая-то борьба, смысла которой я не понимал. Черно- белое кино: два цвета или отсутствие цвета. Меня привлекали деревья, лишенные листвы, они казались мне более откровенными, истинными в этой откровенности, обнаженности, угловатости, минимализме, лишенном столько ненужного, яркого и вульгарного в своей броскости кричащей и выкрикивающей что-то вам в лицо, то, что было ненужным вовсе в этот момент. Я тогда не знал, что борюсь не с миром, а со своим представлением о нем, возникшим в моем воображении, которое я принимал за настоящее, за единственную верную реальность, которая должна воплощаться по щелчку моего пальца, а не по каким-то неведомым мне вселенским законам. Я не знал тогда, что многие сломались сразу на этом, и больше не пытались искать другие пути, и, дойдя до некой наклонной плоскости, начинали скользить по ней вниз уже по инерции.

Но однажды я проснулся. Не то, чтобы внезапно прозрел, осознал, нет, просто моя безучастность больше не имела смысла как будто: ничего не происходило, мир не перевернулся. Время вынесло мне приговор – я не смог победить его. И только спустя какое-то время, я понял, что это был переход: болезненный, но необходимый, чтобы подняться на следующую ступень и оттуда увидеть все иначе. Но тогда я еще не знал этого, и какое-то время входил в свое новое состояние осторожно, как входишь в холодную озерную воду на рассвете. Удивительно, как я сумел не вылететь из института, живя, будто на автопилоте, не выходя из себя самого, но ухитряясь обманывать других, что ничего не происходит, а по сути, спал.

Да, человек проводит во сне 24 года или 27 лет. Эта нехитрая арифметика способна изумить того, кто никогда об этом не задумывался раньше. Но Кирилл предпочитал знать ту реальность, в которой существовал. Как сказал писатель: «Истинное мужество состоит в том, чтобы любить жизнь, зная о ней всю правду»².

Огорчало немного, что такое большое количество времени уходило вроде бы в никуда. Но утешало то, что когда человек спит, его мозг продолжает работать: ищет решения каких-то вопросов, которые не давали покоя днем, а иногда ты даже засыпаешь в раздумьях и мыслях об этом, переходя незаметно на другой уровень, который все называют сном. Казалось, он знал о сне всё, ну, или почти всё: и о фазах – медленной и быстрой, и о том, что вначале, как правило, идет медленная, а перед пробуждением преобладает фаза быстрого сна. Известно ему было и то, что длительность каждой из них составляет 80-100 минут, и что существует 4–6 циклов, которые сопровождают весь наш сон. Но, несмотря на то, что сновидений может быть несколько за одну ночь, запоминаются они только в быстрой фазе. Значит, сны обязательно снятся, – думал он, – просто поймать сновидения бывает нелегко. Однако сама возможность их существования обусловлена не верой, а простой физиологией. Это – все равно как возможность дышать, пить, есть и так далее по списку, где перечислено всё, на что способно живое существо, и что, по сути, как раз делает его живым. Для него, как врача, было важно знать, какое значение для человека имеет сон. Кое-что он слышал от своего знакомого психотерапевта Ильи, с которым учился когда-то, но в отличие от Кирилла, он специализировался в другой сфере – в психиатрии. В дальнейшем Илья решил, что психотерапевт более популярен в массах, чем психиатр, более востребован, а это дает возможность зарабатывать больше денег, и поэтому он занялся частной практикой. Илья, в том числе, лечил бессонницу, и утверждал, что сон необходим человеку, потому что в это время происходит регенерация клеток, укрепляется иммунитет и обрабатывается полученная в течение дня информация. Насчет регенерации Кирилл не был уверен, потому что не видел это своими глазами, а как хирург он верил только тому, что можно было увидеть или хотя бы пропальпировать, но спорить с Ильей не стал. Сомнений в том, что в сновидениях участвует психика, у него не было, потому как самая важная функция ее – это выживание человека, а сны, безусловно, помогают нам выжить. Никто бы не смог протянуть без сна долгое время. И все-таки его интересовали больше сами сновидения. Именно от Ильи он узнал, что спустя 5 минут после пробуждения, половина информации стирается, а через 10 минут уже невозможно что-либо вспомнить. Не хотелось бы с этим соглашаться, потому что его проснувшаяся способность запоминать свои сны вселяла в него надежду, что со временем он поймет нечто интересное и доселе неизведанное. Однако его занимал и другой факт: оказалось, что слепые от рождения люди тоже видят сны. Ну, как видят? Они, конечно, не могут видеть картинки, потому что не знают, что это такое, ибо мир для них пуст, как будто погружен в непроглядную ночь, в которой не существует предметов и даже силуэтов их. Но зато они слышат в своих снах звуки, а так же обоняют всевозможные запахи, и каким-то образом ловят другие ощущения. Это кажется странным, но возможно правы те художники, которые считают, что каждый цвет имеет свое звучание. И как раз «слышание» слепыми людьми звуков во сне является подтверждением этому феномену. Таким образом, невидящие переводят в звуки картины, недоступные их зрительному восприятию. Но Илья все-таки не мог ответить ему на все вопросы, которые возникали у него. А утверждение о том, что сон – это важнейшая форма рефлексии, услышанное им от Ильи, вконец убедило, что ищет он не там. К тому же, Кирилл не мог согласиться с теми доводами, будто сновидение – это процесс саморегуляции психики, средство налаживания связи между сознанием и подсознанием (второе нравилось ему больше), но все равно – это была работа бессознательного, и всего-то лишь. Для него такое утверждение являлось вообще ни о чем, потому что никто вразумительно не смог бы объяснить ему: что такое – это самое бессознательное. А для начала нужно было хотя бы знать о нем что-то более конкретное, чем этот набор слов, нанизанных друг за другом на тонкую ниточку, способную порваться в любой момент под тяжестью настоящей реальности и непонимания всей глубины того, что происходит, когда ты закрываешь глаза и остаешься наедине с самим собой. Обсуждать с кем-либо подобные вопросы он не хотел, ему казалось, что это было слишком личным, а значит – неприкосновенным.

Кирилл привык к одиночеству, оно не тяготило его, напротив было желанным не только по той причине, что после операций и ночных дежурств хотелось отдохнуть и просто выспаться. Была и другая, по его мнению, более важная причина – это необходимость внутреннего покоя, доходящего до той благостной пустоты, когда тебе не нужно что-то решать и обдумывать, а тем более объяснять кому-то, кто оказался рядом с тобой, почему тебя вполне устраивает такая жизнь. Пустота звенящая – это несыгранная симфония, неслышимая, но несущая в себе чувство гармонии, словно ты находишься внутри музыки, которая еще не рождена Вселенной, и она носит ее в себе, беременная ею. Он не стал бы даже пытаться рассказать кому-то о своих ощущениях, потому что об этом рассказать невозможно, как невозможно выразить словами: что такое вечер где-нибудь на берегу реки вдали от всех, когда ты один, и вода, и звезды, и неожиданный плеск рыбы, и более – ничего. Это не картинка, это – состояние. С годами Кирилл понимал, что для него значило то или другое состояние. Вероятно, поэтому он перестал подпускать людей слишком близко к себе (не в физическом, а в душевном плане). Может быть, это случилось потому, что однажды он пережил настоящую глубокую привязанность, а когда его бросили, эта привязанность оставалась в нем еще долго, словно оттиск: не зачеркнуть, не соскоблить, не вырвать из сердца. Были и менее болезненные потери, например, бывших друзей, все еще здравствующих, но уже далеких от него, тех, кого он когда-то считал на сто процентов своими. Теперь он понимал, что ему просто так казалось, а на самом деле человек с тобой только на какое-то время, пока у него или у тебя не изменится что-то в жизни или не поменяется что-то внутри, и вы не разбежитесь по разным мирам в этой расширяющейся Вселенной. Он перестал повторять подобные ошибки: не обольщался, не прирастал, не удерживал. И женщина, входившая в его дом, не оставалась в нем надолго. Он не хотел этого, ему казалось, что всё изменялось в его доме от ее присутствия. Кирилл не мог объяснить ей, почему не готов к таким отношениям, которые предполагали совместное проживание в одном пространстве. Именно так: не в квартире, а в пространстве. Ему даже больше нравилось приходить к ней, чем приводить к себе. Он был, как улитка или черепаха, составляющая единое целое со своим домом, неотделим от него, словно врос всей своей кожей: там жило не просто его тело, но его мысли, чувства, настроения, воспоминания и нечеткий набросок будущего, которое рисовалось им самим в тихие вечера под легкий шепот ветра за окном.

Девушка, с которой он недавно расстался, обозвала его раком- отшельником, и ушла, громко хлопнув дверью. Это были не самые обидные слова, слышанные им о себе, к чему он уже привык и реагировал спокойнее – без особых потрясений, потому что понимал: все они по-своему были правы, это он не отвечал их ожиданиям, ведь люди ищут в других исключительно себя, им по большому счету не нужен никто другой. И спасаясь от одиночества, они часто сталкиваются с одиночеством другого человека, и он не способен помочь им, так как не может помочь даже себе самому. Посмотри в зеркало и скажи себе: «Здравствуй, друг мой, я люблю тебя таким, кем ты являешься на самом деле». Он не врал себе, что уже достойно удивления. Но на какое-то время после подобных сцен расставания с женщиной, Кирилл оставался один, не пытаясь заводить нового романа, заранее предполагая, чем все может завершиться. Поэтому продолжал сохранять свое пространство, не являясь при этом отшельником. Те люди, которые общались с ним на работе или его немногочисленные друзья не смогли бы сказать, что он был нелюдим и замкнут. Напротив Кирилл производил впечатление человека открытого, раскованного и веселого, когда оказывался в кругу людей знакомых и не очень знакомых ему. Как в нем всё это уживалось вместе трудно сказать. К тому же он каким-то непостижимым образом притягивал к себе женщин, производил на них неизгладимое впечатление (как шутили его друзья). Слишком чувствительные и романтические особы видели в нем образ загадочного и непредсказуемого мужчины. И это было правдой, как правдой было и то, что Кирилл даже не прилагал никаких усилий к тому, чтобы привлечь их внимание к себе, все получалось как-то само собой. Харизма? Обаяние? Что еще? Внешность играла опосредованную роль, хотя брюнет с голубыми глазами – это уже хорошо, как считают многие женщины. Но здесь все-таки было нечто другое, притягивающее слабый пол. Хотя, сложно сказать, что именно они считывали в нем. Ему казалось, что на него западали женщины особого типа: те, кто не ищет легких путей, которых интересуют мужчины, не обращающие на них внимания. И происходит это исключительно из духа противоречия, из желания, чтобы все было по их воле. А этот остроумный доктор почему-то проявляет к ним лишь стандартную вежливость и не более того. Им было нестерпимо интересно: почему? Так на свою беду они поддавались собственному любопытству, не понимая, что это временное помутнение сознания не приведет к серьезным отношениям. И если некую загадочность, соединенную с легкой брутальностью, вроде легкой небритости, создающих вместе ту самую коктейльную смесь, от которой женщины хмелели, еще можно было как-то объяснить, оправдывая их слабость перед его мужским обаянием, но как было понять, каким образом в этом человеке, на вид рассудительном и, казалось, продумывающим все ходы заранее, вырывалась, как черт из табакерки, та самая непредсказуемость, которая никак не вписывалась в целостность создаваемого образа. Единственным оправданием служило то, что этот образ создавался не самим Кириллом, а теми, кто видел его так и никак иначе.

В чем же заключалась эта непредсказуемость? Он как будто был ведом некой силой, название которой не знал, а только чувствовал ее присутствие, хотя не смог бы объяснить, что именно убеждало его в этом. Кому-то могло казаться, что он порой действовал спонтанно, не раздумывая, но на самом деле все происходило по-другому. Слишком просто было бы свалить всё на интуицию, потому что никто толком не знает, как она работает: слов об этом сказано много, но все они не попадали в цель, как бы метко не целились. Они ничего не объясняли, и к этому явлению стало меньше доверия. Ведь слова от частого употребления просто стираются: теряют свою смысловую плотность – становятся тенью. Поэтому Кирилл продолжал называть это силой, не уточняя, не конкретизируя ее, уподобляясь древним магам, которые считали, что невозможно сложные вещи объяснить простым языком. Однако он замечал, что даже в своей работе в какие-то критические моменты, когда казалось, ничего нельзя уже сделать, к нему приходило понимание того, как нужно действовать. Это было неожиданно для него самого, и, тем не менее, давало нужный результат и спасало жизнь человеку. Он потом пытался прокрутить в голове ход операции, чтобы объяснить себе, как это у него вышло. Ведь он должен был сделать то, что обычно делается, но в данном случае финал был бы предрешен, ибо уже ничего нельзя было исправить, как только сказать: «Мы его теряем», а у него получилось. Почему? Ответа нет. У него было странное чувство, что в тот момент руки как будто сами делали нужные движения, а он лишь подчинялся им. Да, такое случалось в его практике. И никто почему-то не сомневался, что Версильев придумает, вырулит, и поэтому самое трудное доверяли ему, хотя в клинике были и другие хорошие и даже классные хирурги. А Кирилл, словно сам искал сложные случаи, чтобы доказать себе или кому-то, о ком он только догадывался и даже не верил до конца в его существование, исключая те минуты, когда случалось чудо за операционным столом. Он никому не говорил, что это – чудо. И брался за еще более сложные операции. Может быть для того, чтобы испытать то особое состояние, как будто ты стоишь на краю обрыва и знаешь о том, что любой маленький камешек, выскользнувший из-под ноги, может нарушить твое равновесие, и ты упадешь вниз. Или не упадешь. Таким образом, вся жизнь его состояла из преодоления какой-то преграды, через которую он должен пройти, перепрыгнуть, переплыть, перелететь – как угодно. И ему это нравилось, нет, не само препятствие, а ощущение победы. По-другому он себя не представлял. А в этом был смысл. Кириллу всегда нужен был тот самый смысл. Иначе не понятно – зачем всё. Его учитель, профессор, недавно ушедший из жизни, говорил ему: «У тебя, Версильев, все заключено в твоей фамилии: и вера, и сила». Раньше никто этого не замечал, да и сам он никогда не думал так, считая, что способен на большее, но пока еще не созрел.

Он не любил ничего лишнего в своей жизни: того, что не могло подтолкнуть его к чему-то новому, а известное и проговоренное сто раз ему было неинтересно. И тогда он спрашивал у рассказчика: «Зачем мне нужна эта информация?», чем иногда обижал собеседника, знавшего его не слишком хорошо, но люди знакомые с ним долгое время, относились к этому, как к известной уже странности, думая, что просто в тот момент Кирилл думал о своем и не хотел отвлекаться на что-то другое. Ожидать от него особой тактичности не приходилось: он всегда говорил и делал то, что считал нужным, и объяснял что-либо только тогда, когда ему был необходим совет или другое мнение в дополнение к его собственным мыслям. А если в этом не было смысла, потому что он сам уже все давно решил, то прямо заявлял это, таким нехитрым образом заставляя человека замолчать, тем самым наживая себе недоброжелателей, что, казалось, не слишком заботило его. На самом же деле он как будто готовил место в своем мозгу для новых идей, для чего-то значительного, и многие вещи отметал за ненадобностью, то есть, относился к любой информации избирательно. И только в часы дружеских вечеринок под алкогольным градусом он отдавался всеобщему веселью и становился бесшабашным, не обращая, опять же, никакого внимания на то, что о нем кто-то может подумать неправильно. Плевать он хотел на это, будучи уверенным в разнообразии человеческих представлений об окружаемом мире, и не считая, что его собственное представление – хуже, чем любое другое. В этом смысле он был совершенно свободным человеком, и позволял каждому быть тем, кем он есть, не претендуя на признание своей исключительности. Но с грустью констатировал, что людям приятнее следить за тем, чтобы никто не выбивался из шеренги, идя в одном строю.

1.Название книги Олдоса Хаксли.

2.С. Довлатов.