Kitobni o'qish: «Оперативный псевдоним «Ландыш»»

Shrift:

Сайт издательства www.veche.ru

* * *

В детстве я больше всего любила читать, и читала все подряд: полные собрания сочинений русской, французской, немецкой и английской классики, советских авторов и даже Рабиндраната Тагора. В короткие промежутки отсутствия книг я читала то, что попадалось под руку. Однажды меня «нашел» сборник рассказов и повестей, написанных ветеранами МВД и разведки. Особое впечатление на меня произвел рассказ о разведчице с оперативным псевдонимом «Ландыш». Через много лет я решилась переосмыслить все, что знаю о разведчиках, и написать рассказ о судьбе девушки, выполнявшей свой долг во имя нашего светлого будущего.
Любые совпадения автор просит считать случайностью.
Сведения, которыми располагает автор, не имеют грифа секретности и доступны всем желающим.

Глава 1

Олечка Николаева бодро стучала каблучками по московской набережной, стараясь не слишком вглядываться в эту красоту. «Права была бабушка, – повторяла она про себя, – ох как права. Как же ей жилось в нашей дыре после таких-то красот? А церквей-то, церквей! И перекреститься нельзя».

Ольга приехала в Москву только утром, сдала чемоданчик в камеру хранения и гуляла налегке, подгоняя себя к институту, куда надо было сдать документы непременно сегодня. Все справки и документы она зашила в лиф клетчатого платья, что почти на размер увеличило ее девичью грудь.

В документах, которые девушка несла в институт, значился тысяча девятьсот девятнадцатый год рождения, на самом деле это был двадцатый. То есть сейчас, в тридцать седьмом году, ей было всего семнадцать.

Там, где она жила когда-то с родителями, было сытно и хорошо. А главное – они все были вместе: мама, папа, бабушка и гувернантка фрейлейн Матильда. Потом все изменилось.

Однажды отец вернулся с работы раньше обычного и ушел к себе в кабинет, отказавшись от обеда и чая. Ели в тишине. Ляля, мама, бабушка и фрейлейн Матильда старались не нарушать тишины, понимая, что папа́ занят и ему нельзя мешать. Такое редко, но уже случалось в их доме.

Первой папа́ позвал в кабинет жену. Они говорили недолго, но маман вышла в слезах. Потом были фрейлейн Матильда и бабушка. О чем говорили взрослые, Ляля не догадывалась, но по большому секрету сообщила любимой кукле, что, наверное, кто-то напроказничал.

– Вот видишь, моя дорогая, – доверительно-строго говорила она кукле. – Вести себя надо хорошо, иначе смотри, что получается.

Потом бабушка позвала маман в спальню. Ляля не слышала, о чем они говорили, только неожиданно громко зарыдала маман.

Папин кабинет оставался закрытым до темноты. В него по очереди вновь и вновь входили то маман, то бабушка, то фрейлейн. Наконец, вышел папа́.

– Ляля, мы с мамой должны уехать…

– Я поеду с вами? – перебила отца Ляля. – Ура!

– Нет, детка, мы с мамой должны уехать одни. А ты останешься с бабушкой и фрейлейн Матильдой. Я прошу тебя, девочка моя, слушайся их во всем…

Отец говорил еще что-то, но Ляля его не слышала – она поняла главное: родители уезжали без нее.

– Мамочка, – бросилась она к маме. – Ты не можешь взять меня с собой? Я буду очень хорошо себя вести. Честное слово. Пожалуйста.

Ляля говорила с мамой на русском, немецком и французском языках. Сейчас она повторила просьбу на всех известных ей языках, в надежде быть услышанной. Мать плакала все горше, все ниже склоняя голову.

– Ляля, подойди ко мне, – попросила бабушка. – Я хочу тебе что-то сказать. Сядь вот сюда и послушай меня.

То, что сказала бабушка, навсегда изменило жизнь девочки.

– Случилось так, Ляля, что твой папа́ должен срочно уехать. Он может взять с собой только одного человека, взрослого, естественно. Я уже старая. Фрейлейн Матильда решила остаться с тобой. Твоя маман очень хочет остаться с тобою. Но ты же не оставишь папа́ одного? Ему будет проще, если с ним поедет она. Понимаешь? Пожалуйста, Ляля, отпусти их. Иначе сердце маман разорвется от горя. Прошу тебя, девочка моя! Когда-нибудь, может быть, ты встретишься с ними. А мы с тобой, детка, тоже уедем отсюда.

– Правда? – как за соломинку схватилась Ляля за эти слова. – А когда они вернутся? Скоро? А мы куда поедем?

– Не знаю, внученька. Но… Мы говорим с тобою как со взрослой девочкой. Родители могли бы просто уехать и ничего тебе не сказать.

Ляля отпустила родителей и даже перекрестила на дорожку как взрослая умная девочка. Ей было в ту пору шесть лет. Но она навсегда запомнила машину, которая увозила их из дома в густую темноту, рыдающую мамочку с куклой в руках – Ляле игрушку нельзя было брать с собой, и слова отца:

– Ляля, доченька, теперь все изменится в твоей жизни. Слушайся бабушку и фрейлейн Матильду. Бог даст еще свидимся. Бабушка тебе все расскажет, когда подрастешь.

Через час другая машина увезла из дома бабушку, Лялю и фрейлейн Матильду.

Мужчина, представившийся Николаем, встретил их в поле.

– Значит так, товарищи женщины. Срочность вашего отъезда объясняется просто – убит командир Красной армии товарищ Николаев и его жена. Вот его семью вы и будете изображать. У него никого больше не было, но про это почти никто не знает точно. Я рассказал его товарищам про вас. Сядете в поезд между станциями. В купе закроетесь, и будете плакать до конечной остановки. Чай китайский никому не показывайте, а то проводники мигом все сообразят. На нужной станции я вас встречу и провожу. Вы, мамаша, теперь Мария Игнатьевна. Вы уж проследите, чтоб все хорошо было. И фрау свою просите молчать. Ну а с девочки спрос невелик. Если что, скажите, что не поняла про отца.

– И про мать? – уточнила бабушка.

– Товарищ Николаев год как женился, так что это точно не ее мать. Будем считать, что дочь от покойной жены. Хорошо? А вы его мать. А это его сестра. В поезде могут быть люди, которые помнят товарища Николаева. Надо говорить им, что вы много лет не виделись. И свидеться не пришлось. А лучше молчите и дверь никому не открывайте. Так, внимание, скоро поезд подойдет.

В купе Ляля провалилась в сон и спала, пока яркое солнце в окне не разбудило ее почти в полдень. Опережая первое слово внучки, «Мария Игнатьевна» начала говорить странной скороговоркой, указывая девочке подбородком на верхнюю полку, где возлежал странного вида мужик.

– Шо вы так лопочете странно, а эта дура совсем молчит? – спросил он, спуская ноги с полки. – И вещей у вас многовато. Вы кто?

– Я – мать командира Красной армии, а это его семья. Я не понимаю – кто вы?

Заглянувший на шум проводник ахнул:

– Товарищи женщины, простите. Недоглядел. Это… проводник… спит иногда в пустом купе. А ну слезай…

– Слава богу, – прошептала бабушка, когда проводники вышли. – Мы чуть не начали разговор при нем. Олюшка, смотри, у нас даже свой туалетик есть и умывальник. Потом нам чаек принесут. Я ватрушечек с собой взяла. Ты же любишь? Фрейлейн?

Матильда кивала головой, будто понимала.

– Я много плакать ночью, – сказала она тихо по-русски. – Но не жалеть. Нет.

Через много лет Оля поймет, какую жертву принесла эта женщина ее семье, лично ей. Как жутко этой чужестранке было оставаться вдали от родины, где ее никто не понимал, где она была нужна только маленькой девочке и старухе.

– Я вас буду называть Матренушкой, иногда Мотей, – по-немецки обратилась бабушка к фрейлейн Матильде. – Вы мне отвечайте губами, я пойму. Говорить будем только наедине. Если кто услышит – все, конец нам. С Олюшкой будете заниматься вечерами, а я посторожу, чтоб никто не подслушал. Ты, Олюшка, поняла, что это теперь твоя тетя Матрена? А я?

– Мария Игнатьевна, – я помню. А почему нельзя по-старому? – девочка была в хорошем настроении, ей почему-то казалось, что туда, куда они едут, уже добрались родители, и они встретятся, чтобы уже не расставаться.

– Это долго объяснять. Позже сама поймешь, – бабушка говорила спокойно, но чуткое детское ухо улавливало дрожь в голосе, заминки почти в каждом слове.

– Хорошо-хорошо. Пойму.

Они ехали почти неделю, пока однажды ночью не высадились в поле, предварительно в спешке собрав вещи по приказу проводника.

– Доброй ночи, товарищи женщины, – окликнул их Николай. – Нас уже ждет подвода. Садитесь.

– А вы как сюда добрались? – спросила Мария Игнатьевна.

– В соседнем вагоне, подстраховывал вас. Вдруг что не так. Садитесь и поехали. Нам до света надо добраться в поселок. Говорите смело, вокруг никого. Возница дома спит.

– Куда мы едем?

– Нашел я вам поселок, почти городок. Школа есть. Больничка. Часовня. В нее ходить нельзя. С попом дружбу не водить. Будете жить в бревенчатом доме, на втором этаже. На первом – что-то типа библиотеки. Шить умеете? Хорошо. От старых жильцов машинка осталась. Будете строчить и зарабатывать. Что с Матреной делать не знаю. Пусть шьет. Это лучше всего. Ну а Оля в школу пойдет. Я к вам буду заезжать. Редко. И дам вам свой адрес – пишите, если что-то случилось. В письме называйте меня братом. «Здравствуй, брат Николай. Давно не было от тебя письмеца». Вот как-то так, понятно? По-деревенски. И «ждем в гости на именины» – это значит, что мне надо срочно появиться. На крайний случай дам другой адрес. Да, и еще. Прежде чем выйти на улицу, посмотрите во что люди одеты. Продуктов вам немного припасли. Топить умеете?

Ничего такого бабушка делать не умела, зато фрау Матильда была на высоте: она справилась и с печью, и с горшками, и с нехитрой едой из допотопных продуктов.

Первые платья сшили себе.

– Надо экономнее материю тратить. Здесь такой нет, да и не скоро будет. Я свое черное платье перелицую, мне и этого довольно. А Олечке надо будет сшить – на днях в школу поведу. Сошьем два одинаковых. Чтоб в порядок приводить. Девочка ведь. Испачкаться может.

С этого момента девочке всегда шили два одинаковых платья. Пару дней Оля носила одно, а потом второе, пока первое проветривалось, отутюживалось.

– Девочка всегда должна быть аккуратной. Это закон, – бесконечно повторяла бабушка.

Первая клиентка появилась в школе.

– Ой! Какое платье! – ахнула учительница, разглядывая Олю. – Я бы такое сама носила…

– А у вас материя есть? – ласково спросила бабушка. – Мы бы с дочкой вам пошили. Ну, какие деньги? Мы с удовольствием. Приходите.

Полушерстяной отрез непонятного цвета был дополнен кружевным воротничком и манжетами, связанными фрейлейн Матильдой. И что самое главное – платье было на шелковой подкладке, а значит, хорошо сидело, холодило летом и грело зимой.

– Вы кружево снимайте и стирайте хоть каждый день, а потом пришивайте обратно, – рассказывала бабушка обомлевшей от неожиданного счастья учительнице. – Как вам идет! И цвет ваш. Строгий, но вы же учительница. Мы подкладочку шелковую пришили. Можете ее под другие платья поддевать. Вот так снимается, а вот тут закрепляется. Носите на здоровье. Олечка только про вас и рассказывает. Полюбила она вас. Это и понятно – без матери растет.

Оля чуть не рассмеялась: уж очень трогательно бабушка рассказывала. Учительница была, конечно, неплохой, но любви точно не вызывала.

– Она славная девочка, ваша внучка. Немного странная, правда. Не знаю, как вам объяснить…

Бабушка терпеливо ждала объяснений, продолжая доброжелательно улыбаться.

– Не развит в Оле дух коллективизма. Понимаете? Она все время особнячком стоит. В делах класса не участвует. К детям не тянется. И они к ней тоже. Понимаете? Читает она, конечно, лучше всех, и пишет, но никому помочь не хочет. Я ей говорю – позанимайся с соседом по парте. Он еще не все буквы знает. Ты ему помоги. А она молчит и улыбается.

Учительнице хотелось добавить – вот совсем как вы сейчас, Мария Игнатьевна.

«Вроде простые люди, – думала она по дороге домой, прижимая к груди драгоценное платье, завернутое в бумагу, – а тетей Машей не назовешь – язык не поворачивается. Строгие они. Может, староверы? А может…»

Даром сшитое платье обязывало относиться к девочке снисходительнее, что быстро вошло в привычку.

– Оля, почитай сказку вслух, а я пока тетради проверю.

Тетрадей, конечно, не было. Листочки бумаги, которые удавалось найти, скреплялись вместе сургучом или сапожным клеем. Писали карандашами и старыми перьями, да и тех не всем хватало.

Оля читала медленно. Во-первых, чтобы не показывать, насколько она грамотная, а во-вторых, она думала на немецком, что немного затягивало процедуру произношения русских слов.

– К Первому мая – не знаю, что за праздник такой, свяжем твоей учительнице новый воротничок в подарок. Пусть порадуется.

Бабушка к весне обшивала почти всех женщин в поселке. Именно женщин, а не баб, как многие себя именовали.

– Пусть не дамы, но с понятиями. Пусть с дикими, но все же, – любила повторять она, разглядывая очередной отрез. – Ума не приложу, как можно будет в этом в люди выйти. Надо уговорить блузку сшить, а юбку из шерсти…

За шитье одаривали продуктами, причем скуповатым и прижимистым клиенткам повторный вход был заказан.

– Вы только посмотрите – варенье принесла! Банка вот-вот взорвется! Мы ей юбку отдали, а платье и начинать не буду. Пусть забирает материал и сама себе шьет. Она еще и за банкой придет, вот посмо́трите.

«Немая» Матильда редко выходила на улицу: зимой смотрела в окно на сугробы почти до крыш, летом стояла возле порога, сиротливо прижимаясь к дверям.

– Я знаю, что поступила правильно, – говорила она старухе, когда Оля засыпала. – Мне нечего делать в родном краю, меня никто там не ждет. Бог послал мне испытание, надо все выдержать. Не может быть иначе. Не знаю только, что будет, когда наша детка вырастет?

Дядя Николай наведывался сперва пару раз в год – всегда неожиданно, ближе к ночи, чтобы утром уехать. Потом раз в два года. Письма ему бабушка иногда писала – боялась остаться без поддержки, но позвала только раз – когда неожиданно умерла Матильда.

– Осиротели мы с тобой, Олюшка, – причитала бабушка. – Как же мы без нее? Я старая, ты еще ребенок. Что с нами будет?

Оля вспоминала, как фрау Матильда неожиданно подносила руку к сердцу.

– У меня всегда был больной организм, – извинялась она за минутную слабость. – Меня поэтому и замуж не взяли. Кому нужна больная жена?

Оля знала эту историю в деталях, но всегда слушала ее как в первый раз, потому что, становясь взрослее, понимала свою гувернантку все лучше и лучше.

– И тогда мой Альфред сказал: «Прости меня, но я должен жениться на Рут. Ведь она сестра моей жены и будет хорошей матерью моему сыну». Младенец умер еще до их свадьбы, но Альфред все равно женился на Рут, такой же долговязой, как ее покойная сестра. И я думаю, что больше всего он боялся потерять кусок земли, что принесла ему в приданое его первая жена. Мне было очень горько, но потом появились твои родители. Я думала, что они немцы, приняла их предложение. Помню, как мы ехали на поезде так далеко-далеко, и постепенно Альфред стирался из моей памяти. Хотя… Шрам остается на сердце, когда рана зажила¹. А потом родился твой брат. Он умер, когда маман ждала тебя. А потом мы уехали из Петрограда в Москву, и все дальше и дальше от моей далекой родины. Знаешь, мне никто ни разу не написал. Первый год я часто писала родителям и сестрам. Твой папа́ с кем-то передавал письма и даже посылочки, но мне никто так и не ответил. Твой папа шутил, что надо посылать письма с уведомлением. И вот однажды я попросила у твоих родителей немного денег вперед и отправила их на родину. Я так волновалась. Так ждала письма. Но мне снова никто не написал. А твоему папа́ сообщили, что деньги доставлены и что мой фатер спросил, как часто я буду присылать деньги. Ему надо было знать точно, потому что он хотел выдать замуж мою младшую сестру. Понимаешь, я надеялась, что отец отложит эти деньги для меня. А он, как всегда… Ну а потом произошло все это и денег не стало вообще. Твои родители предложили мне пойти в посольство, но я решила, что никому не нужна ТАМ. Никому. Даже моему Альфреду.

Умерла Матильда после обеда. В последние время она ела совсем как птичка, а в тот день сидела за столом, безвольно уронив руки и странно улыбаясь.

– Я сегодня видела во сне твоего братика. Он сказал, что я скоро начну учить его немецкому. Я согласилась.

– А на каком языке вы говорили? – уточнила Оля, занятая своими мыслями о ненавистной школе.

– Не знаю. Но мы понимали друг друга…

– Давно не поминали, – отозвалась бабушка. – Вы бы полежали после обеда. Я сама все уберу.

Полежать гувернантка не успела, рухнув, как подкошенная, возле стола. Бабушка бросилась на почту и вызвала Николая. И только после этого горько зарыдала над бездыханным телом своей «Матрены».

– Помогите похоронить, – попросила она Николая. – И что с именем-то делать? Как-то неловко – Матильда она.

– Богу все равно, людям тем более. Я все сам сделаю, вы только стол накройте, чтоб соседи пришли. Иначе заподозрят неладное.

– А…

– Весточки нет. Я б сразу примчался. Жалко вашу Матильду, но что поделаешь…

Оля не представляла, как много для нее значила «тетя Мотя». Кто мог еще ждать ее у окна, нетерпеливо одергивая занавеску? Кто долгими ночами, когда им обеим не спалось, рассказывал сказки и быль про чужую незнакомую жизнь, которой Оля начинала грезить? Ей давно казалось, что она была в этих странах, жила с этими людьми… Кто…

На поминках Оля поклялась, что когда-нибудь обязательно отыщет этого Альфреда и скажет ему все, что думает про него.

– Бабушка, я отомщу за нее, я обещаю!

– О чем ты, родная моя? Дай Бог уцелеть самим. Вспоминай ее, и хорошо будет.

Перед самым окончанием школы слегла бабушка.

– Олюшка, если я… совсем заболею, вызывай дядю Николая. И делай все, как он скажет. Я старая. Мне уже пора… туда. Сними с меня медальончик. Носи на здоровье. Помнишь, откуда Матильда?

– Да, она…

– Так вот, в этом городе есть банк, в медальоне все написано. Там в ящике таком специальном для тебя оставлены деньги. И может быть письмо от родителей. Понимаешь меня? Если когда-нибудь уедешь из этой страны, поезжай… туда. Может, и родителей найдешь. Но про это никому, понимаешь, никому не говори. Николаю тоже. И еще. Все прочитай и бумажечку эту сожги. Запомни, а потом сожги.

Однажды бабушка перестала просыпаться, и Оля вызвала Николая. Он приехал быстро и мгновенно оценил ситуацию.

– Значит так, Оля. Надо жить дальше. Собирайся в дорогу.

– А как же… все? А бабушка?

– Завтра пойдешь в школу, досдашь, что еще не сдала. Документы получишь и уедешь. А за твоей бабушкой я поручу поухаживать. Соседи знают, что она болеет?

– Нет. Мы ни с кем…

– Это правильно. Ты в комсомол вступила?

– Да, – Оля замялась. – Только у меня испытательный срок. Надо активность повысить.

– Вот в поезде и повысишь. Я тебе нужные книжки дам, будешь читать.

– А как же бабушка?

– Оля, я все понимаю. Но тебе здесь оставаться нельзя. Надо уезжать. Ты что думаешь, люди не видят, что вы всех сторонитесь? Ну, пока с бабушкой жила – это туда-сюда, а одна? Не сомневайся, мы с твоей бабушкой обо всем давно договорились.

Через сутки пассажирский поезд увозил Олю в Москву. В чемодане лежало платье и пальто, в лифе – документы, в холщовой сумке – книги: «Манифест» Карла Маркса на немецком, «Избранные труды» товарища Сталина и «Памятка комсомольцу», которую надо было выучить наизусть за дорогу.

– Я тебе Маркса дал, чтоб твой немецкий объяснить, если что. Значит, запоминай. Учиться будешь в педагогическом. Любая специальность, кроме иностранных языков. Иначе заметят сразу. Начнутся расспросы. Я тебе справку сделал, что ты дочь погибшего командира Красной армии. Возьмут без экзаменов. Жить в первое время будешь у моей знакомой. И помни – лишнего не говори. Если спросят про немецкий, скажи, что соседка знала язык. Деньги пришлю на Главпочтамт. Немного. На первое время хватит, – дядя Николай торопливо говорил все это на перроне. – Тебе бабушка про родителей рассказывала?

– Нет. А что? – встрепенулась Оля.

– Не ищи их. Они далеко. Если вернутся, найдут тебя.

– «Если»?

– Ну, когда-нибудь. В командировке они. Помни, ты дочь погибшего командира… Ну, прощай, Оля. За бабушку не волнуйся.

В душном и тесном общем вагоне, где было страшно не только спать, но и просто находиться, Оля думала о брошенной беспомощной бабушке. Вспоминала, как увещевал ее дядя Николай уехать.

Через четыре дня на рассвете, внезапно проснувшись, Оля отчетливо увидела силуэт бабушки в окне.

– Отмучилась я, внученька. Одна ты осталась. Помни, ты должна жить. Может быть, с родителями свидишься. За границей они. Нельзя было тебе рассказывать. Если попадешь в тот город, найди банк. Весточку получишь…

Силуэт растаял. И в этот момент Оля поняла, что бабушка говорила по-немецки.

Слезы высохли только в Москве. Да и в вагоне плакала украдкой, чтоб не лезли, не расспрашивали.

В институте предложили написать диктант.

– Вы нас поймите, девушка, мы вас примем, а вы безграмотная. Может, сперва на рабфаке поучиться надо, а потом к нам.

Диктант Оля написала на «отлично» и была записана на первый курс по специальности русский язык и литература. Жить устроилась у знакомой дяди Николая – Анны Семеновны.

– Живи, – сказала женщина неопределенного возраста, такой же внешности и занятий. – Денег не надо. Хлеб покупай, я не успеваю. А лучше готовь. Я Николаю должна. Так что живи.

Оля так и не поняла, что ей было бы выгодней: кормить или платить. Так и кормила. Остаток лета провела в институте, где начались вступительные экзамены.

– Ты бы в уборщицы попросилась, деньги скоро кончатся. Эти… в институте думают, ты святым духом питаешься.

Первого сентября началась новая жизнь. Занятий было много. Но это Олю не тревожило – она любила заниматься. Угнетало другое: почти каждый день было какое-нибудь собрание. То комсомольское, то курсовое, то групповое. Уход с них равнялся отчислению.

– Какое у тебя в школе было комсомольское поручение? – спросил комсорг факультета Михаил Лосев после первого же собрания.

– Я… У меня… Мне поручали заниматься с отстающими. Поэтому и рекомендацию сюда дали.

– А сама куда хотела? – продолжал допрос комсорг.

– Да мне с пятого класса так говорят, – отшучивалась Оля, хотя то, что она говорила, было правдой – ничем другим в школе ее занять не смогли.

– Тогда так. Через месяц картина станет ясной. Начнешь заниматься с кем-нибудь. Но серьезно. Дневник будешь вести и отчитываться. Понятно? – долговязый Миша бдительно следил за всем факультетом, но особенно «отличал» симпатичных девушек.

Оля согласно кивала головой.

Заниматься можно было сразу со всеми: группа была аховая.

– А что ж ты хотела? – удивлялась Анна Семеновна рассказам Оли. – Чтоб взяли без экзаменов и в хорошую группу? Так не бывает. Старайся. Может, и выплывешь куда.

В группе было «целых» два парня: одному досталась должность групкомсорга, другому – старосты. Девушки были, как и Оля, из далеких сел и таких же городков. Все они были неинтересными во всех смыслах этого слова. Они старательно учились, бесконечно прихорашивались всеми доступными средствами, были безмерно болтливы и бескрайне любопытны.

– Олька, ты чего в читалку не ходишь? Все одна да одна. И живешь не в общаге. У нас знаешь, как весело?

Оле хотелось ответить, что ей сполна хватает «веселья» на занятиях, но она отшучивалась и старалась все перерывы провести наедине с книгой, чтобы не вступать в дурацкие, на ее взгляд, разговоры.

Два предмета довлели над всеми: история партии и иностранный язык. Обе кафедры зверствовали, каждая по-своему. С историей помогла Анна Семеновна.

– У меня есть конспекты, можешь взять себе, – предложила она, отдавая множество школьных тетрадок, по одной-две на каждый первоисточник. – Смотри – это конспект, а это объяснения.

Оля быстро научилась подделывать почти каллиграфический почерк своей хозяйки, освободив себе массу времени.

– Ты совсем иначе пишешь, – удивлялся комсорг группы, разглядывая очередную тетрадку.

– Я обычно не очень стараюсь, но разве можно товарища Сталина конспектировать небрежно?

Комсорг отстал. Зато полюбил задавать вопросы преподаватель. Почти все ответы были записаны у нее в конце тетрадки.

– Эти вопросы им на курсах диктуют вместе с ответами, – комментировала Анна Семеновна. – Одни сочиняют, другие задают вопросы, третьи – отвечают. Из головы вопросы опасно задавать – можно не то услышать.

С немецким был «провал»: группа языка не знала совершенно. Начали с алфавита. Оля умирала от скуки, почти засыпала на занятиях, но боялась, что скоро придется открыть рот и заговорить.

Дома Оля почти всегда была одна: хозяйка пропадала на работе.

– Анна Семеновна! – спросила Оля как-то. – А где вы работаете?

– Я тебя не спрашиваю, откуда ты знаешь товарища Николая. И ты не лезь в мои дела. Работаю. Честно и добросовестно. А ты бы лучше газету почитала. Сегодня была интересная статья…

Оля начала читать газеты.

– Учись понимать, что хотели сказать читателю. Что, так сказать, донести в массы. На что нацелить. Комсомольцы должны готовиться к новой жизни, понимать ее задачи, видеть врагов. Иначе нельзя.

И вскоре девушка действительно научилась правильно читать, понимая, что ждут от нее Родина и партия.

– Придет время – дам тебе рекомендацию в партию. Если не скурвишься, конечно. Вот скажи, почему сейчас, когда страна наконец пришла в себя, обнаружилось столько врагов нашего дела? Почему столько лет мы доверяли этим людям? Не знаешь? А должна. Помни, враг всегда незаметен. Нужно быть бдительным. Иначе…

Первое время Оля думала, что Анна Семеновна так проверяет ее, потом поняла – нет, это была глубокая вера ее хозяйки – искренняя и выстраданная. Хватило ума не возражать.

– Ты что-то странное во сне бормочешь, – сообщила ей Анна Семеновна через какое-то время. – Слов не разберу.

У Оли упало сердце.

– Это я к занятиям готовлюсь, учебник под подушку кладу.

– Ну-ну.

Анна Семеновна была уверена, что слышала немецкие слова, язык она еще хорошо помнила, но ничего не выспрашивала. Товарищ Николай в письме намекнул, что девушка непростая, лишних вопросов задавать не надо.

А Оле пришлось учиться засыпать после Анны Семеновны, которая долго-долго ворочалась, вставала покурить в форточку, отчего сон вообще исчезал.

Когда деньги испарились, Оля пала духом.

– Так. Понятно, – вынесла вердикт Анна Семеновна. – Убираешь комнату, в очередь коридор, а я тебя кормлю. Кстати, отоварь-ка мой паек.

В пайке нашлись тушенка, сахар, папиросы, чай и зеленый кофе.

– Ну вот и живем. Кофе в другой раз не бери. Лучше папиросы. И сгоняй в деканат. Тебе стипендию должны платить повышенную. Напомни, кто твой отец. А то окопались всякие, забыли, кто за них кровь проливал, жизнь отдавал.

Теперь денег хватало на хлеб, трамвай и даже на кино, куда они сходили вместе с Анной Семеновной.

К декабрю группа научилась читать на немецком. Стало еще тоскливее. Было просто невозможно слушать исковерканные слова.

«Как она терпит, – думала Оля, разглядывая молодую симпатичную преподавательницу. – У нее, наверное, все кипит внутри».

– Камрад Ольга, – тотчас раздался голос женщины. – Вы бы внимательнее слушали. Скоро и до вас дойдет очередь. А вы, может быть, еще хуже будете произносить слова.

И куда подевалась теплая улыбка и симпатия преподавательницы? Откуда взялось столько неприязни?

– Слушаем вас, камрад Ольга. Прочитайте тот же абзац. Вы знаете, что такое абзац?

Оля кивнула и начала что-то испуганно лепетать.

– Громче, не стесняйтесь! – ехидно сказала преподавательница. – У вас только что было такое хорошее настроение. Что же вы?

«Действительно, – подумала Оля. – Что это я?»

Но голос не подчинялся ей.

– Вы не готовы? Жду вас после занятий!

Преподавательница отвернулась от Оли, продолжая так же улыбаться.

«За что она меня так?» – пронеслось в голове у Оли, а вслух она сказала по-немецки:

– Я хорошо готова к занятию. Но с удовольствием приду к вам еще раз. Уточните, пожалуйста, время.

Женщина вздрогнула, но промолчала. Лишь в конце занятия, когда Оля проходила мимо нее, неожиданно спросила на немецком:

– Вам, вероятно, очень скучно на занятиях? Я поговорю о вас на кафедре. Вы стараетесь, это заметно.

– Благодарю вас. Но меня все устраивает, – ответила Оля и ушла.

Это слово – «стараешься» – неслось отовсюду. Результаты были не так важны. Главное, чтобы было заметно старание, которое, как известно, легко имитировать.

На следующем занятии Олю попросили сходить за мелом в преподавательскую. В тесном кабинете Олю уже ждали.

– Проходите, Ольга, – на немецком начал разговор мужчина. – Представьтесь и расскажите о себе.

Отступать было поздно. Мужчина задавал вопросы, женщина попросила почитать и написать под диктовку.

– Как писать? Могу готическим шрифтом. Могу простым…

– Дома говорили на немецком? – спросил мужчина.

– Нет. Что вы! Я в школе ходила в кружок. Почти каждый день…

«Это ты, положим, врешь, – подумал мужчина. – но неважно».

Мужчина говорил на правильном немецком, без акцента, очень просто. А вот женщина знала язык потрясающе.

– Ты слышишь разницу между нами? – спросила она Олю.

– Да. Вы говорите на каком-то диалекте…

– Правильно. А какой диалект у тебя?

– Не знаю.

Это тоже была ложь. Оля знала, что говорит даже не на немецком, а на швейцарском немецком, который отличается и произношением, и выражениями, и даже некоторыми словами и оборотами.

– Я хочу предложить вам, Оля, позаниматься языком на нашей базе. С институтом я договорюсь.

– А как же сессия?

– Если вы окажетесь нам полезной… Неважно. Будет видно. Жду вас в воскресенье возле станции метро «Арбатская» в девять часов. А сейчас идите на занятие. И никому ничего не рассказывайте.

– А как же мел?

– Ах, да! Мел! Пожалуйста.

Мела никто в классе не ждал, вопросов не задавали.

Анна Семеновна на отъезд отреагировала спокойно.

– Вещи все забирай. Не хочу, чтоб приезжали и рылись тут у меня. Не подойдешь – хорошо, возвращайся.

В воскресенье рано утром к дому Анны Семеновны подъехала машина. Оля, увидев знакомого мужчину, вышла сама.

– Слушай, Оля, – напутствовала ее Анна Семеновна. – Я таких номеров машин не знаю. Будь осторожна.

Больше они не встретились.

Ольгу привезли за город, на какую-то дачу: небольшая территория, высокий забор, бревенчатый дом.

– Вы сразу с чемоданом? Может, и правильно, – в машине сказал мужчина. – Вопросов не задаете – тоже правильно.

В доме было несколько человек, но их присутствие скорее угадывалось.

– Вот ваша комната. Располагайтесь. Скоро позовут пить чай.

К чаю спустились трое: Оля, ее провожатый и средних лет женщина. Разговорились на немецком.

– Предложите нам чай. Будьте хозяйкой, Ольга, – произнесла женщина – несомненно немка.

Оля сделала все так, как делали бабушка и Матильдочка. Она аккуратно размешала заварку ложечкой, нашла салфетку, вдела ситечко в носик чайника. Приятным, как любила повторять бабушка, голосом Оля позвала всех к столу, слегка поклонившись. Стоя налила чай в чашки, открыла сахарницу и взяла в руки молочник.

1.Немецкая пословица «Die Narbe bleibt, wenn auch die Wunde heilt».