Kitobni o'qish: «Пока стоит земля»

Shrift:

Habent sua fata libelli. Книги имеют свою судьбу. В издательство обратился неравнодушный к поэзии Веры Марковой читатель, превративший домашний архив поэта в первоначальную рукопись. Глубокий интерес к стихам Веры Марковой пробудило услышанное по радио чтение Аллой Демидовой ее переводов с японского.

Мы благодарим Лену Дмитриеву за деятельное участие в подготовке этой книги

Вера Маркова

Ольга Седакова

Имя Веры Николаевны Марковой (1907–1995) известно у нас прежде всего по переводам японской поэзии: именно в переложениях Веры Марковой русский читатель узнал и полюбил Басё, Исикава Такубоку, средневековую японскую поэзию, драму, прозу. В переводе Веры Марковой вышла и первая на русском языке книга стихов Эмили Дикинсон (1981). Это тоже было событие.

Но Вера Маркова – оригинальный поэт остается до сих пор почти неизвестной. Единственная опубликованная в 1992 году книга ее стихов – избранное из очень большого корпуса всего, что она писала в стол в течение тридцати лет, – прошла почти незамеченной.

Вера Маркова (по ее собственному признанию) писала, не думая о публикациях. Она их не хотела. Вероятно, не слишком многих она знакомила со своими стихами: в самиздатских списках этих стихов тоже не знали. Теперь перед читателем может открыться этот большой уединенный мир.

«В царской ложе…»

В царской ложе
Осенней рощи
Серых шинелей все больше, больше…

Ау, дичок – молчок,
Детство мое!

Хорошо ль тебе бегалось,
Высоко ль тебе прыгалось
По черепам, по черепкам,
По красным и золотым черепкам —
Сквозь сплюнутую с губы шелуху?

Представим себе, что это пишется в 1964 году – среди шумного праздника «эстрадной поэзии», когда все гудит яркими рифмами и злободневными эскападами Евтушенко и Вознесенского. Это совсем другой мир, совсем другой стих (верлибра русская поэзия в то время почти не знала), другая сосредоточенность, другой опыт. В этой осенней зарисовке не пейзаж, а история: шинели, знаменитое революционное лузганье семечек… Это о приближении трагического перелома истории (черепа, черепки). Предреволюционное детство. Стихи Веры Марковой пропитаны тем трагическим восприятием происходящего, которого молодые шестидесятники просто не знали. Она же знает, что было и могло бы быть на этом месте – что-то совсем другое.

«Я ненависть нянчила на руках…»

Я ненависть нянчила на руках.
Качала ее,
Пеленала ее…
Кормила
Презренным лицом
И шорохом крови.

А теперь она
Идет на меня, качая улицы,
В ногу, в ногу, в ногу,
И сквозь рупор
В упор:
…ый, ый, ый.

Прямые, сильные стихи. Решительный отказ от тропов и вообще от «поэтизмов». Вера Маркова, со студенческих лет имея дело с японской культурой, знает цену немногословия. (При этом о стилизации здесь речь идти не может.) Письмо Веры Марковой ближе современной ей европейской поэзии, чем тому, что в это время писали и читали ее современники. Я думаю, и нынешнему читателю это сдержанное письмо может показаться голым и суховатым. Он привык к другому. Я, признаюсь, от другого (от «лиризма», или «иронии», или «формальных игр») устала. Мне хочется правды – как в речи человека, который пишет, не думая, кто и как его прочтет. Так и писала Вера Маркова.

Последнее ее стихотворение, которое я здесь вспомню, позволяет представить, что она считала живым – и мертвым.

«Мертвое любит казаться живым…»

Мертвое любит казаться живым
Мышью под ноги старый лист
Облако шевелит ушами
И столько хруста в каждом суставе
Когда отворяет окна река

Живое хочет казаться мертвым
Белый валун одинокого лба
Осторожно безумная речь поэта
Вся утыканная сверху ветвями
Древних преданий сухих имен —
Воин прикинувшийся кустом
Бирнамский лес подползающий к замку

Осторожно безумная речь поэта. Такое запоминается навсегда.

Май 2022

Москва

Стихотворения

I. Пока стоит земля
1964–1975

На рождение ребенка

Прокуренное дымное небо,
Потупленные в землю деревья,
Зажмуренная на все окна и двери,
Уже почти нежилая Земля —
Вот что было здесь
До тебя, Мария!

Но ты родилась,
Но ты родилась,
Как рождаются реки,
Как рождается разум.

Пых! – сказало летучее облако
И протерло небо,
Как ветровое стекло.
Ш-ш-шу! – сказали деревья
И все отряхнулись разом,
Как собаки после дождя.
И, натужась, напружась,
Муравей потащил-потащил соломинку,
Ту маленькую, ту большую соломинку,
На которой стоит Земля.

1964

«Цезари…»

Цезари
С жару по дюжине.
Вот хорошо!
Недужный поэт, что тебе нужно?
Не на арену гонят,
С арены…

На берегу далекой реки
Тихо.
Волна забита в колодки.
Блеснет на миг,
Как вложенный в ножны кинжал,
Рыба – и пропадет.
Раб, с боками, плетенными из тростника,
Несет тебе твой утренний хлеб.

Так тихо,
Словно солнце остановилось.
Так хорошо,
Пока не упрешься в него плечом
И не покатишь дальше…

1964

«А так ли трудно расчеловечиться…»

А так ли трудно расчеловечиться
По волчьим законам,
По нраву овечьему?
Надо лишь думать шумом, шумом,
Спрессованным, утрамбованным шумом.

Все громче, все ниже по косогорам —
Сверчки в сумерках —
Думаем хором.

А долго ли снова вочеловечиться?
Недолго,
Недолго,
Не дольше вечности.

1964

«Я ненависть нянчила на руках…»

Я ненависть нянчила на руках.
Качала ее,
Пеленала ее…
Кормила
Презренным лицом
И шорохом крови.

А теперь она
Идет на меня, качая улицы,
В ногу, в ногу, в ногу,
И сквозь рупор
В упор:
…ый, ый, ый.

1964

«Серый день остановил время…»

Серый день остановил время.
Он подлинно то, что есть.
Его можно видеть, трогать, съесть.
Он самая прочная дорога
Между «Бог весть»
И другим «Бог весть».

Но откроется глубоководный зрачок,
И срок придет, сужденный и трудный,
И, как трубач, напрягая губы:
Родительница снова родит.
Воительница снова родит.

И станет широко и легко,
Красно, и сине, и черно, и звездно.
Польется из теплых сосцов молоко.

Так было,
Так будет!
Если не поздно.

1967

Бегство

И было слово к Ионе, сыну Амафиину:
«Встань, иди в Ниневию, город великий,
и проповедуй в нем, ибо злодеяния
его дошли до Меня». И встал Иона,
чтобы бежать в Фарсис от лица Господня…
Книга пророка Ионы

I

Он опять вернулся ко мне,
Прорицающий, жалящий голос.
Дай другому его, не мне,
Я видна, как ворона в огне
Неба, – мною оно раскололось.

Ни на шаг!
Не хочу, не могу,
Хоть убей, не пойду в Ниневию.
Я гортань свою ненавижу.
На, возьми, подари врагу.
Гонишь? Буду судиться с тобой!
Вот – народом дымится площадь,
Я любого проще и плоше.
Замеси меня вместе с толпой.

Ни на миг!
Не пойду в Ниневию!
Хоть убей, не хочу, не могу.
Там, не видя нависших палиц,
Голос мой будет мной владеть.
Он меня накроет, как сеть.
Убери указующий палец.

II

Ночью пришел Не-человек
И сказал:
«Ты слышишь течение рек?
Вот – устали руки Мои.
Не Я ли тебя подвигал на подвиг?
На каждом повороте винта
Стояли Ниневии врата,
Но каждой дороги давал Я по две.
Не Я ли тебя сажал на колени,
На отцовские теплые колени
Летнего дня и весеннего дня?
Свет облаков и лучей толкотня.

Но ты заградила глаза и уши.
Вот – устали колени Мои,
Солнца Мои и луны Мои,
И ветер Мой твои губы сушит!»
И я отвечала:
«Благослови!
Ты щедро дарил, Строящий души,
Но Ты мне не дал силы любви,
Силы любви и терпенья любви,
Но ты мне не дал железа в крови,
И вот – Твой ветер мне губы сушит!»

1967

«Возвращается ветер…»

Возвращается ветер.
Возвращается ветер
На круги своя.

Этот старый свитер —
Узнаю тепло этой сброшенной кожи.
Мягок сказочный волос,
И на уровне глаз
Белой мяты семья.

Если голос прохожий, —
О, у голоса королевская власть! —
В этот голос похожий
Головою в колени, как в детстве, упасть.
Оттого, что вечен,
Оттого, что он – не ты и не я,
Возвращается ветер.
Возвращается ветер
На круги своя.

1967

«Долго ль будешь ты подниматься по лестнице…»

Долго ль будешь ты подниматься по лестнице,
Бессмертный возлюбленный мой,
Пока не ужалит тебя звезда?
Долго ль будешь спускаться вниз,
Пока не коснешься брезгливо
Пальцами правой ноги
Моря леммингов, крысиного моря?

О! О! О!
Легче ль было в доме Атридов?
Лучше ли в Гефсиманском саду?
На Черной – Богом проклятой – речке?

Долго ль будешь ты подниматься по лестнице
И снова спускаться вниз?

1972

«Луна на том берегу…»

Луна на том берегу
Бросила мне конец полотенца.
Я стала обматывать полотенцем
Черные обгорелые пни,
Черные обгорелые головы…
Но мне не хватило луны.

1964

«День сначала был шестикрыл…»

День сначала был шестикрыл.
Это видели я и птицы,
Но, как ворох нудных петиций,
Ветер листья перешерстил.

Поднимается облако пыли
И угрюмо трясет головой.
Вот теперь мы и вправду поплыли,
Как и должно, в обнимку с землей.
Ни юродивого «за грехи»,
Ни первин святого испуга.
Добросовестно, как петухи,
Молнии повторяют друг друга.

Перемычка, коровий брод,
Коридоры, набитые пухом…
Не по этим мосткам перейдет
Стержень мой, именуемый духом.

1967

«Приоткрыли насильно…»

Приоткрыли насильно
Глухие осторожные створки
И положили песчинку.
Скрип песчинки
В каждой жемчужине.

1964

«Я спускалась в колодец лет…»

Я спускалась в колодец лет,
Как зондирует луч больной зрачок,
Как черную ночь испытует восток.
В глубокий жестокий колодец лет
Лживей нет и чернее нет.

Я ходила по челюстям,
По разрозненным челюстям,
По височным и лобным костям.
Как головы
Водяных лилий,
Они мои пальцы холодили.

Я спрашивала: «Кто ты? Кто ты?»
И эхо отбрасывало: «Ты!»
И луч возвращался опять на высоты
С высокой подземной глуботы.

1967

«Дети кричали, как птицы…»

Дети кричали, как птицы,
Когда они раздувают горло
И закрывают глаза.

Один кричал:
«Томагавк!»
Другой кричал:
«Самолет!»

1964

«Я иду по краю…»

Я иду по краю
Шириной в два пальца ноги,
Ощупью, как дымок на дожде.
Не окликай меня!

1964

«Я думала…»

Я думала,
День прошел сквозь меня
От черного неба до черного неба.

Но нет,
Это ночь
Текла сквозь меня
От белого света до белого света,
Как двойное придыханье совы
Расщеплена:
Память – обетованье.

1970

«Люди, люди…»

Люди, люди
Плачут, что людно.
А у соседа, у людоеда
Какой простор!

Люди, люди —
Цвета спелой дыни
И черной черники,
Цвета белого – в синих прожилках – снега.
Дубленая кожа печенега.

Каждая плоть – кому-то оплот.
Землю схватили за концы,
Тащат в разные стороны:
«Не тронь! Моя!
Мои отцы!
Цвет моей короны!»

Край покоренный
Отдал концы.

Черных
Выпороть.
Белых
Выполоть.

Люди, люди —
Моя единственная дорога, —
Ниже зверя
И выше бога.

1964

«Пересекаются в бесконечности формулы…»

Пересекаются в бесконечности формулы,
Каждая – Архимедов рычаг.
Как трепещут тревожно примулы!
Как сиротливо звери рычат!

Я еще помню тихое небо,
Я еще помню малиновый звон.
Это кажется счастьем.
А счастья не было.
Было преддверие похорон.

1967

«Крикнул…»

Крикнул —
Шаман или пророк —
На губах пена: —
«Держите,
Вот он,
Ключ
От блаженного острова!
Как просто!»

Смолк
И упал,
Как пчела в смолу,
В долгую, долгую память.

А ключ отпер —
Смерть.
Смерть классовая,
Смерть расовая,
И от желтого брега
До белого брега
Рев распоясавшихся костров,
И безумные девы визжат, приплясывая,
Ногами
Утаптывая ров.

И когда сквозь них проступает
Остов,
И горят их волосы, как скиты,
Соколиным взором
Среди пустоты
Они видят остров, остров, остров…

Сестры,
Отдайте мне ваши глаза!

1964

«Соловьиная ночь…»

Соловьиная ночь.
Петушиное утро.
Кукушкин день.

Вечер думал шапкой накрыть —
А поймал
Только шорох крыльев.

1964

«Закроет…»

Закроет,
Блеснет перламутром —
И снова
Раскроет на тех же черных страницах.

Вороненые крылья антиопы.

1964

«Заденешь ветку – смех и потягушки…»

Заденешь ветку – смех и потягушки.
И камни с белолобостью телят.
В ладоши – хлоп! И прыгают лягушки,
Как пробки от шампанского летят.

И ряска – жатым ситцем криворотым.
Пруд на воспоминания надет,
На сто морей и рек… За поворотом
Дорога сходит медленно на нет.

1967

«Опрокинутая в пустоту…»

Опрокинутая в пустоту,
Я ношу с собой свое небо,
Как платок на глазах.

1964

«Когда я взгляну вниз…»

Когда я взгляну вниз
Сквозь улитку скрученных туч,
Когда я увижу, наконец,
Тебя сквозь тебя,
Альпийский твой луг и черную падь, —
Тогда,
Что будет тогда?

Все то же.
Мелко-мелко посыпется тихий дождь.

1971

«Луна…»

Луна —
Половина пшеничного хлеба.
Другая спрятана впрок.

К чему, небо,
Ты прикинулось бережливым? Ты,
Расточитель звезд, прожигатель душ, гуляка,
Разбивающий зеркала!

1964

«Каждый лист…»

Каждый лист
Раскрывается по-своему.
Лист орешника – гармошкой.
Однажды чеканилась поступь воина.
Однажды – навечно тяжесть камня.

Боже мой!
Поверни меня
На голубой клетчатой миллиметровке.
Поставь отвесно,
Как стоит маяк.

Твоя помета, Твоя победа.

1963

«Кружатся, кружатся…»

Кружатся, кружатся,
До головокружения кружатся.
Кружатся хаты и деревья,
Кружатся мачты и кочевья.
Кружатся, кружатся,
До головокружения кружатся…

Какая морока сидеть и штопать,
Когда самолет переходит в штопор.

1964

«Я обращалась с мольбой…»

Я обращалась с мольбой,
Которая больше меня.
Накорми меня хлебом,
Накорми меня светом!

Широко разинутый рот птенца.

1964

«Зарево медленно зажило…»

Зарево медленно зажило.
Затянулось розовой кожей.
Теперь —
Ты можешь поверить глазам.
Можешь
По головке погладить небо,
Пока не проснулись сестры, сестры,
Пока, как щенята, слепы звезды.

1964

«Снятуе сиротское молоко…»

Снятуе сиротское молоко
Осеннего неба…
И вдруг —
Облако
В рыжих подпалинах,
И другое – двухцветное, как камбала.

1962

Октябрь

I

Смотрят
И не хотят закрыться
Золотые глаза берез
На ветках невозмутимых елей.

Ветер прочистил горло.
Сейчас начнет похоронную речь.
Помяни июнь, помяни июль,
Помяни самого себя,
Теплого, пропахшего медом!

Но послышался только вздох: «о-о-о»,
От горизонта до горизонта.

Для каких берегов?
Для какого солнца?
Для каких несбыточных поколений?

II

Зима поднимается снизу.
Последними уходят вершины,
Оглянутся —
И земной поклон.

Вороны, воры – вороны,
Хозяева в запустелом доме,
Хлопают, хлопают, хлопают дверью.

III

Выстрел.
Комочек перьев.

Правнук спросит:
«А вправду,
Сюда, вот сюда, где шины шипят,
Птицы слетались клевать бруснику?
Правда ли, что тогда охотились люди
Не только на людей?»

Октябрь 1968

«Возьми себе цвет и свет…»

Возьми себе цвет и свет,
Стожары возьми,
Уделив мне,
Однозначность листа в листве,
Одиночество капли в ливне.

1971

«Горбатились лунные горы…»

Горбатились лунные горы,
А мы, теряя размах,
В несмазанных сапогах
Шли поступью Святогора.

…И чуть проступал на ветру,
Другой, несказочный холод,
Тот, что бездетен и холост,
Тот, что презирает игру.

1963

«Я бросилась в детство…»

Марии Прокофьевой

Я бросилась в детство,
Раскинув руки крестом,
Но упала на гладкий лед.
Как? Ни трещины, ни разводья?
Ни одной полыньи?

Вернулась, будто очнулась.
Гляжу,
На моей ладони
Маленький боровичок,
Капюшон еще стянут под подбородком.

1974

«Жизнь…»

Жизнь —
Серый солдатский ворс
На пропыленных сорняках.

Жизнь —
Молния, дождь,
Блеск, тьма, грошовая свечка…
И только одним она не была.
Жизнью она никогда не была.

1970

«Глотая птиц и солнце…»

Глотая птиц и солнце,
Проходят облака – сновидцы.
А я, облокотясь на поручни земли,
Досматриваю их протяжный сон,
В час
Между вечером и ночью.

1964

«Белые куницы с веток…»

Белые куницы с веток
Свесили головы.
Крапчатый, лапчатый, февральский
Снег на закате —
Как дальний город.

1964

«Время рябины…»

Время рябины.
Время мелкой и мелочной ряби.
Время сухого листа,
Семенящего через дорогу.
Время семян и прозрачного неба.
Время навалом и на выбор.
Непоправимый выбор.

1964

«Я верила…»

Я верила
Числам-убийцам.
Рукам,
Вертящим шар земной
Против шерсти.

И вот теперь я стою на краю
Исполинской могилы
Галилея
И слушаю
Пастуший урок:
Блаженны кроткие,
Ибо они…

Благословенно доброе солнце,
Которое ходит вокруг земли.

1964

«Развели огонь…»

Развели огонь
На седьмом, восьмом и девятом небе.
Листья – желтые сухари.
Зубы себе обломали черви.
Пальцы себе обожгла роса.

1964

«Яблочный Спас!…»

Яблочный Спас!
Кого ты пришел спасти?

Тихий медвяный свет.
Яблоки об одной щеке
На дереве
Круглом,
Как яблоко.

1964

«Слепое слово…»

Слепое слово,
Зачем тебе огненный поводырь?

1964

«Мы шли дорогою облаков…»

Мы шли дорогою облаков,
То выше, то ниже облаков,
Червленых знаменных облаков.

Цветы, словно глядя на царский поезд,
Шапки ломали и кланялись в пояс.

1964

«Прерывистый, напряженный рокот…»

Прерывистый, напряженный рокот
Дубов-тугодумов,
Подстеленный лепетом осины.

Ей не нужно ветра.
Она
Пенится, брызжет, дрожит, роится…
Она подхватит тяжелую мудрость
Дубов, обдумывающих столетья,
Перемелет зубами света
И бросит
Родичу своему и подобью —
Кипящему рою мошек.

Рассыпьтесь!
Я – житница, я соберу…

1964

«На голову…»

На голову
Укороченный свет.

За день до отступленья
Жжет торопливо свой старый архив
Осень, – косящий взгляд.
И мертвая бабочка на плече.

1964

«Серое, ровно серое…»

Серое, ровно серое,
Словно мышь его строила,
Небо проглажено утюгом,
Небо прокатано катком.
Хоть бы родинка, хоть бы кровинка,
Хоть бы одна задоринка.

1960

«Глаза – это большой костер…»

Глаза – это большой костер.
Надо бросать в него ветки,
Новые ветки,
Новые ветки.

Так исчезают леса.
Так начинается полынь.

1962

«Наедине с собою, как с Богом…»

Наедине с собою, как с Богом.
Не смотришь, а видишь.

Сначала
С легким всхлипом, как пузырьки,
Всплывают и пропадают
Голоса, города,
Тени…

Потом становится тихо.
Медленно – по ступеням – восходит
Арктическая, ледяная,
Белая-белая мысль.
И я рисую на ней.

Скажи,
Для чего Тебе нужно
Все – и это еще:
Головоногий мой человечек,
Точка, точка и два крючочка?

Смеешься ли Ты,
Кладешь ли в папку и ставишь год
Или входишь в мое плечо
И тихо-тихо толкаешь руку?

Стань меньше, прошу Тебя!
Вот Тебе домик, и вот Тебе дождик,
Косоугольное облако,
Сбитые в пену листья
И длинные, удивленные звезды.
Прости!
Больше я ничего
Не умею.

¹⁹⁶⁷

«В царской ложе…»

В царской ложе
Осенней рощи
Серых шинелей все больше, больше…

Ау, дичок – молчок,
Детство мое!

Хорошо ль тебе бегалось,
Высоко ль тебе прыгалось
По черепам, по черепкам,
По красным и золотым черепкам —
Сквозь сплюнутую с губы шелуху?

1964

«Стоит, на ветру качается…»

Стоит, на ветру качается
Сахарная пирамида.

…Лучше солью присыпать раны.
Соль земли.
Соль морского ветра.
Соль непримиримого неба.

1962

«Как трудно…»

Как трудно,
С каким напряженьем,
Мокрая, измученная до хрипа,
Земля-роженица,
Выталкивает из себя весну…
Еще одно злое усилье,
И вдруг блаженная тишина.
Омойте ребенка талой водою,
Оботрите пучком травы.

Я знаю теперь, отчего
Качаются зыбки на каждом дереве.
(сонным голосом)
Качаются зыбки, качаются зыбки…

1960

«Казалось…»

Казалось,
Березки не отмыть, —
Захватана, как бумажный рубль.

А вот она —
Белой рукой
Перебросила молодые листья
С затылка на лицо
И сушит, сушит на солнце.

1964–1972

«Вороновым крылом…»

Вороновым крылом
Коснулось меня —
И я подвязала кожаный фартук
И стала месить кирпичи.

Сотни, тысячи кирпичей
В уплату
За одну лишь минуту
Залетной дрожи.

1972

«Ребенок родился на свет…»

Ребенок родился на свет,
Нашего полку прибыло.
Будет ли считать звезды или прибыль, —
Нашего полку прибыло.

Дерево вышло из-под земли,
Нашего полку прибыло.
Станет ли костром или тенью, —
Нашего полку прибыло.

Отчего-то вдруг полюбил,
Нашего полку прибыло.
Полюбил ли виданное или невиданное, —
Нашего полку прибыло.

1964

«Муха жужжит в кулаке…»

Муха жужжит в кулаке,
А я —
Большой зверь.
Для меня
Дом,
Как глубокий сон,
Упаковка,
Стружки…

Но вдруг
Лбом вышибает дверь
Вестник
И трясет за плечо:
«Проснись!
Вот тебе ключ
От грозы и бури,
Что скажешь,
То сбудется,
Говори!»
Я не хочу!
Я не хочу называть тебя,
Молния.
Я не хочу тебя,
Молния.

Глубокий сон,
Как глубокий снег.

1965

«Я всю жизнь говорю: «нет!»…»

Я всю жизнь говорю: «нет!»
К моим губам приколочено: «нет».
А голова кивает: «да».
А рука повторяет: «да»,

Чего же ты смотришь на меня?
Гляди, я обструганная – наяґ.
Гляди, я напуганная – наяґ.

А ведь было за что ругать!
А ведь было за что пугать!

1967

Наставники

Наставник – тот, кто хранит юность
и хоронит юность.
(Из толкового словаря)

Пришел несмышленыш ко мне,
Как к иконе на стене.

Он ждал от меня мановенья руки,
Слова мои, как щенок, лакал.
А я по земле чертила круги,
А я смотрела на облака.
И там, где стоял он, розовощек,
Вьется сейчас только легкий дымок.

К чему мне теперь моя рука?
К чему мне теперь мои слова?

1967

«Да здравствуют встречи…»

Да здравствуют встречи,
Лицом к лицу,
И вкось,
И ожогом,
И как перед Богом,
И как в атаке —
Рубец к рубцу.

1964

«Сколько гипсовых отливок…»

Сколько гипсовых отливок
Слов дебелых и пустых!
Сколько парубков счастливых!
Размахнулись, да ы-ых!

Берегитесь! Ненароком
В воздухе рука застынет.
Это – памятника взмах.
Идолы и вас не минут:
Вот они стоят уроком
На жестоких площадях.

1967

«Утром выпал…»

Утром выпал, —
Бело, бело, —
Лебединое крыло,
Без единой черной отметины.
Все вокруг прибрано, метено…
Как в первый день творенья, светло.
Что написать на нем —
Какое великое слово?
К полудню стек в яму,
Пустой, как зеркало.

1967

Bepul matn qismi tugad.