Kitobni o'qish: «Синий взгляд смерти. Рассвет. Часть первая»

Автор благодарит за оказанную помощь Ирину Андронати, Александра Бурдакова, Егора Виноградова, Александра Гинзбурга, Ирину Гейнц, Марину Ивановскую, Дмитрия Касперовича, Александра Куцаева (Colombo), Константина Линника (Штырь), Даниила Мелинца (Rodent), Елену Цыганову (Яртур), Игоря Шауба, а также Донну Анну (Lliothar) и Mrs. Colombo

 
А что нам играло, когда небеса
протрубили отбой
и чаша весов опустилась до самого дна?
Веселого мало, но нас удержала собой
мелодия, зла и сильна.
 
 
А что мы поднимем
над миром, где не состоится покой,
где все-таки можно
вернуться в оставленный дом?
Над черной равниной
обычный скворец городской
упорно свистит о живом.
 

Даниил Мелинц

Война – область недостоверного: три четверти того, на чем строится действие на войне, лежит в тумане неизвестности.

Карл-Филипп-Готфрид фон Клаузевиц

© Камша В. В., 2017

© ООО «Издательство «Э», 2017

I. «Рыцарь Мечей»¹

Плохое действие – лучше бездействия.

Шарль де Голль

Глава 1
Талиг. Хексберг
Кагета. Гурпо

400 год К. С. 7-й день Летних Молний

1

Скелет выходил на загляденье. Если б не пиратская ухмылка – хоть сейчас в анатомический трактат! Руппи не забыл ни единой косточки и теперь сосредоточенно рисовал стрелочки для будущих подписей, то и дело отпихивая лезущую под руку Гудрун. Кошка урчала, а лейтенанту хотелось рычать, потому и череп получился злющим и не слишком мертвым: смерть, она ведь бесстрастна, как мороженое мясо.

– Умолкни, – велел Руппи кошке. – Надоеда…

Гудрун, томно вякнув, опрокинулась на спину и принялась елозить по непросохшему рисунку, размазавшиеся чернила казались то ли шерстью, то ли вуалью. Выглядело это странно, но плотоядный мертвецкий оскал кошка стерла, правда, слегка посинев. Ничего, вылижется…

Блудный лейтенант отложил перо и отправился к окну созерцать лужи. На душе было скверно, главным образом от неопределенности. Руперт фок Фельсенбург всегда знал, что делать, даже когда не представлял как, а теперь цель отсутствовала. Напрочь. Выхваченный из Рассвета Олаф читал за стеной Эсператию, Бермессер вместе со своими мерзавцами уплыл в Закат, а война, в которой радостно плескался Фридрих, Фельсенбургу не нравилась крайне.

Кесария не должна проигрывать, это Руппи впитал с молоком кормилицы, жены отставного сержанта. Хильда баюкала будущего «брата кесаря» солдатскими песнями, услышав которые мама отослала «кровожадное животное» прочь, но дело было сделано. Наследник Фельсенбургов хотел воевать, он учился воевать, он, побери Леворукий урода-регента, неплохо воевал, только победы Фридриха ведут к поражению… нет, не Штарквиндов с Фельсенбургами – Дриксен.

Застрявший в Хексберге Руппи не представлял, чем занята бабушка Элиза, но грозная дама не могла не учесть в своих расчетах морских неудач. Чем больше пакостят фрошеры, тем меньше на побережье любят Фридриха и его лосиху. Чем меньше любят Фридриха, тем больше шансов на корону у дяди Иоганна. О рыбаках и прочих торговцах герцогиня Штарквинд думает не больше, чем парой месяцев раньше – об Олафе, но человека еще можно отбить, увезти, спрятать, города и деревушки – только защищать.

Устав уже от дождя, лейтенант перебрался к холодной печке, открыл поддувало и принялся выгребать золу, ну и думать заодно. Послав к… Гудрун ударившегося в эсператизм Ледяного, послав к кошкам всех, он смог бы удрать, было б куда! Откажись Бруно выполнять приказы регента, фрошеры об этом уже бы знали, так что старик лоялен Эйнрехту и при этом осведомлен о выходке наследника Фельсенбургов из его же письма. Значит, дорога в армию окончится либо в замке Печальных Лебедей, либо, что вернее, в Штарквинде. Родственники упрячут «этого невозможного мальчишку» под замок, а ждать, когда бабушка съест регента, можно и в Хексберге. Тот же полуплен, но Вальдес хотя бы не глядит с укоризной.

Возвращаться к волосатому скелету не хотелось, однако Руперт еще на «Утенке» дал себе слово каждый день повторять вызубренное. Кости были переписаны, и лейтенант принялся вспоминать названия мышц – и вспоминал, пока вернувшийся из порта фельпец не привел Клюгкатера. Гудрун, будто понимая, что шкипер на нее положил глаз, взлетела на бюро и забилась за здоровенные часы – виднелся только кончик хвоста.

Подавив смешок, Руппи поднялся навстречу гостям – он в самом деле был рад Добряку.

– А я с новостишкой. – Шкипер, не чинясь, тряханул руку Фельсенбурга. – Вроде и ждали, а все одно как веслом по башке! Помер Готфрид-то наш, скоро месяц уж будет…

– Шварцготвотрум!

– И не говорите! – Юхан словно тоже ругнулся. – Утром в Ротфогеле чудо приключилось, а вечерком наше величество и того… Регенту на радость. Дождался, потрох пластужий, теперь на трон полезет!

2

Не спать после обеда, после кагетского обеда, можно лишь из упрямства. Карло Капрас был упрям, хотя предпочитал считать себя настойчивым. Только упрямство заставляло маршала вставать в этой дурацкой стране затемно, влезать в мундир, лопать на завтрак кашу – это в Гурпо-то! – и гонять до восьмого пота кипарскую деревенщину, превращая вчерашних олухов в сносных солдат. Не для Хаммаила, для настоящей войны, в которую среди роз, застолий и тараканов верить можно было опять-таки лишь из упрямства.

Разбросанные по чужим замкам гайифские батальоны давно уже никто не беспокоил, что понемногу расслабляло и солдат, и офицеров. Было тихо, лишь где-то на севере казаронские дружинники цапались с бириссцами Бааты, однако решительных действий ни одна из сторон не предпринимала. Лисенок молчал, у Хаммаила продолжали жрать и выхваляться, тревожился разве что Курподай, становившийся все услужливей и при этом мрачнее. Капрас спрашивал, в чем дело, казарон отговаривался какой-нибудь ерундой и навязывал очередную любезность. Это не радовало – Карло, хоть и начинал в гвардии, не любил влезать в долги; корпус же больше объедал союзников, чем защищал. На казара маршалу было начхать, но перед хозяином Гурпо, если б не его просьба поднатаскать местных парней, гайифец чувствовал бы себя неловко.

Гапзис доносил, что Курподаевы «рекруты» на занятиях усердны и даже чему-то научились, но, уверял ветеран, эти пожиратели инжира способны на что-то путное лишь рядом с настоящими солдатами и под пристойным – читай, имперским – командованием. Самостоятельно воевать болваны смогут еще не скоро, хотя не трусят и не отлынивают.

В основном лагере тоже не бездельничали. Ламброс школил кагетских ремесленников и своих пушкарей, пытаясь если не повторить подмеченные при Дараме талигойские фортели, то хотя бы прибавить полковой артиллерии прыти и научить ее маневрировать на поле боя. Последние «катания» внушали надежду – во всяком случае, облегченные лафеты перестали разваливаться после второго-третьего выстрела.

– Молодцы вы с Медерисом, – Капрас разлил вино, поймав себя на том, что делает это на кагетский манер. – Если так пойдет и дальше, нам будет что сказать не только Лисенку, но и талигойцам.

– Я предпочел бы разговор с морисками. – Так и не получивший из своей Неванты ни единой весточки Ламброс хмуро взялся за украшенный толстым удодием² кубок. – Только мы язычникам на один зуб…

Маршал кивнул – с Ламбросом он стал почти откровенен. Невантец люто ненавидел Военную коллегию и рвался на Побережье, где у него осталась мать, а может, и женщина. О докагетской жизни артиллерист не распространялся, и это Капрасу тоже импонировало: Карло и сам предпочитал говорить о настоящем, хотя все сильней задумывался о будущем – корпуса и собственном. Последний курьер из Паоны прибыл в начале Летних Волн. За месяц в Гайифе много чего могло случиться, это в Кагете все шло по-прежнему, но ведь и яйца тоже не меняются, пока из них не полезут цыплята. Или змеи.

– Хаммаил не спешит начинать большую драку. – Ламброс разбирался не только в пушках, за что Карло его особо ценил. – Понимает, удодий эдакий, что мы за него подыхать не рвемся. У самих горит.

– Казар аж приструнил самых рьяных из своей своры, – припомнил рассказы Курподая Капрас. – Умники порывались прямо сейчас переть на Равиат. А вот с чего Лисенок тихо сидит, не пойму.

– Хаммаиловы орлы кричат, что трусит, – хмыкнул Ламброс, лишь вчера сбагривший парочку означенных «орлов» назад, в казарскую ставку. – Мол, этому ничтожеству даже до отца далеко – ни доблести, ни чести, ни мозгов. Насчет доблести не скажу, а вот с головой у сынка Адгемара получше, чем у Коллегии.

– Курподай и те, кто поумней, подозревают какую-то хитрость, но какую?

– А кошки их всех разберут… Сударь, вы верите в шпионов?

С полдюжины якобы продавшихся супостату «бацут» были на прошлой неделе разоблачены и с визгом четвертованы, только уверенности в силе Хаммаила сие не добавило, скорее наоборот. Действительно ли казненные перебежали к Баате, и если да, то всех ли изменников выловили? Курподай от ответов уходил столь неуклюже, что маршал понял – охота на «предателей» маскирует какую-то возню. Это не удивляло: в Паоне разоблачать шпионов и оскорбителей величества тоже любили.

– Если Лисенок все-таки ударит, – не дождался начальственного мнения Ламброс, – а инициатива последних стычек исходит от его головорезов, казару не позавидуешь. Особенно когда нас наконец-то отзовут.

– Что вполне ожидаемо, – согласился маршал и невольно поморщился. Не из-за Хаммаила, хотя тот был порядочной дрянью, a из-за уже привычных воплей во дворе. – Проклятье… На моем счету немного добрых дел, и теперь я сорок раз подумаю, прежде чем брать на поруки бодливую скотину. Прибить бы, да глупо получится.

Ламброс без лишних слов закрыл окно, под которым спасенный сдуру казарон наскакивал на троих сержантов и кагета-управляющего. Требования носатого Пургата не менялись – собачьи бои и уважение; то, что не будет ни первого, ни второго, дошло бы даже до баклажана, но бешеным огурцам мудрость не свойственна.

– На линеалах, – напомнил Ламброс, – согласно уставу, надлежит держать шута. Гвардии пажи и шуты тоже положены. Может, мы становимся гвардией?

– Станешь тут, – буркнул Капрас, и они вернулись к пушкам и рекрутам. Ударил сигнальный колокол, объявляя, что близится обед и мясо уже на огне. К трапезам в Кагете относились, как к молебнам, Карло это нравилось и больше не удивляло.

– Господин маршал, – физиономия дежурного адъютанта лоснилась, а поясной ремень был застегнут на последнюю дырочку, – гонец от его превосходительства губернатора Кипары!

– Пусть заходит… А ты забеги на кухню, скажи, чтоб мне не поливали этим… кислым… из недозрелых слив.

– Да, господин маршал!

– Я, с вашего разрешения, тоже пойду.

Ламброса никто не гнал, полковник вышел сам, налетев в дверях на высокого изящного шатена с таким знакомым лицом, что время словно бы потекло вспять. С несомненным родичем кипарского гостя Капрас некогда служил. В той самой гвардии… Потом обоим пришлось выбирать между прыжком в капитаны, но у «наемников», и столичными прелестями в прежнем чине. Карло выбрал первое, красавчик Левентис – второе, и в каждом пирожке оказалось по камешку – «наемник» выбился в маршалы и был назначен виновным за чужие промахи, гвардеец выгодно женился, но, говорят, оплешивел и чудом не угодил в тюрьму.

– Похоже, я знал вашего родственника, – без задней мысли сообщил маршал. – Динас Левентис из Караик.

– Да, это мой отец.

– И что отец думает о нынешнем безобразии?

Парень не знал. Глянув на Карло, привет из давно ушедшей молодости попросил разрешения снять мундир, в полу которого были зашиты письма – как оказалось, весьма примечательные.

Губернатор Кипары то ли от страха, то ли со злости вконец потерял голову, иначе не был бы столь откровенен с полуопальным военным и уж точно побоялся бы выпустить из рук послания Военной коллегии. Узнай Забардзакис о губернаторской выходке, хозяину сладостной Кипары пришлось бы бежать если не к бакранам, то к алатам, только Карло пока еще не предал ничьего доверия, тем паче превосходительный извещал о действительно важном.

Коллегия не собиралась помогать северу, и маршал с этим согласился бы – мориски опасней занятых собственными распрями талигойцев, однако речь шла о «так называемом корпусе Капраса»! Уроды собрались прикрыть им собственную задницу, но и это Карло понял бы и принял, ведь на кону, чтоб ее, была Паона. Столица, где заправляют придурки и подонки и где таким, как Капрас, места нет… Паонских бездарей маршал ненавидел, но отдать Четырежды Радужную язычникам?! Позволить им пройти Императорской дорогой, пялясь на Триумфальные арки?! Запустить в Померанцевый дворец и кошачью Коллегию?! Карло гнал бы своих парней форсированным маршем, на ходу придумывая, как и где остановить врага, утершего носы светочам стратегии и тактики, только светочам маршал Капрас как раз и не требовался. Его собирались выставить в Кипару! Одного. Выскребать по деревням плоскостопых и припадочных, наспех вооружать, гонять с этим позорищем бакранских налетчиков и получать выговоры от столичных болванов, сперва раздразнивших морисков, а потом не сумевших унять… Корпусу же предстояло погибнуть. Бездарно, зазря, потому что армия без головы беспомощней овечьей отары, а после смерти Задаваки голов в гайифской армии не осталось, только шляпы.

Маршал перечел выведенные аккуратным секретарским почерком строки раз двадцать и едва не плюнул на роскошную подпись Доверенного стратега его величества. Забардзакис был тупым архивным сундуком, столичным попугаем, сволочью и бездарью, но мориски от этого не перестали быть морисками, а приказ – приказом. В том, что таковой уже не только подписан, но и в прямом смысле не за горами, Карло не сомневался. Конечно, гонца можно прикончить, а потом развести руками, мол, ничего не знаю – война, бириссцы, родичи супруги казара, гайифские родичи, если вы вдруг позабыли… А можно написать Забардзакису все, что тот заслужил, и опять же остаться в Кагете, где шадам делать нечего. Пусть стратеги подыхают сами, пусть гонят в поле свою распрекрасную гвардию, которая жрет, как саранча, и вертит задницей, как шлюха. Победоносная, несравненная, непревзойденная, блистательная, великолепная…

Мориски будут долго ржать. Жаль, у них под запретом мужеложство, столичным фифам не помешало бы поуслаждать победителей. Маршал сунул письма в стол, отправил явно ожидавшего разговора Левентиса отдыхать и велел собрать старших офицеров.

Раз приказ о возвращении в пути, начинать подготовку к маршу лучше немедленно.

3

Служба Руппи, с какой стороны ни глянь, закончилась. Дезертир, отбивший государственного преступника, надерзивший фельдмаршалу и в придачу угодивший в плен, имеет полное право плюнуть хоть на субординацию, хоть на утреннее бритье. В Хексберге нет лейтенанта флота, как нет и… адмирала цур зее, хуже того, чем больше Руппи думал, тем сильней ему казалось, что Олафа Кальдмеера нет вообще нигде. И все же Фельсенбург сменил рубашку, причесался и отправился с докладом. Через коридор.

Стражи в доме Бешеного не водилось. Если Альмейда или городской комендант к «гостям» Вальдеса кого-то и приставили, приставленные либо мокли у входа в особняк, либо пили на кухне горячее вино, что было куда умнее. Пленники бежать не собирались, потому что служба кончилась, а свои дороги не начались.

Перед дверью Олафа Руппи замешкался, как мешкал, заходя пожелать спокойной ночи маме, когда та, силясь скрыть обиду, заговаривала чужим дрожащим голоском. Первым уступал отец, затем сдавался старший сын, но в прошлый раз Руперт устоял, ведь речь шла о Ледяном и обо всем, что в жизни есть главного. Адъютант адмирала цур зее делал что должно и таки сделал! Поворачивать было поздно во всех смыслах, но почему бы не отложить разговор и не спуститься к Лёфферу, за которым приглядывает папаша Симон, как и все палачи, знающий толк в перевязках? А ведь не корпи Руппи над анатомией, перевязывать было бы некого… А не огорчи он маму, Олаф остался бы в памяти неизбывным укором. Мертвые укоряют и требуют вечно, это от живых можно освободиться.

– Мыр! – ободрила просочившаяся в коридор Гудрун. Встав на дыбки, утешительница готовилась запустить когти в штаны утешаемого. Это позволяло заняться ловлей кошки и счисткой шерсти, только лейтенант не поддался. Широко шагнув, он вынудил надоеду отцепиться и постучал, как стучал в каюту «Ноордкроне». Дождался приглашения. Вошел.

Олаф тоже каждое утро брился и тоже был застегнут на все пуговицы. Фельсенбург щелкнул каблуками.

– Мой адмирал, имею печальное известие из Эйнрехта. Его величество Готфрид скончался в ночь на семнадцатый день Летних Волн в своей резиденции.

Олаф Кальдмеер медленно поднялся. Сегодня они не виделись, так уж вышло. Они отдельно завтракают, отдельно смотрят на дождь, отдельно дышат.

– Капитан Джильди осведомил вас о подробностях?

– Никак нет! – Проклятье, неужели так будет всегда?! – Мне сообщил шкипер Клюгкатер. Разрешите доложить подробно…

– Чем раньше мы прекратим эту игру, Руперт, тем лучше. – Щека Олафа знакомо дернулась. – Я тебе больше не начальство, но если ты сядешь, нам будет проще говорить.

Руппи сел, в очередной раз не понимая, какого змея Кальдмеер отказался оставить при себе хотя бы Канмахера. Вальдес предлагал, Альмейда не возражал, только Олаф пожелал быть один. Совсем.

– Я слушаю, – ровным голосом сообщил адмирал, и Руппи захотелось перенестись в какое-нибудь уютное местечко. На Китенка там, или к Старым Бойням.

– «Хитрый селезень», как вы знаете, стои́т в Малой гавани вместе с галерами. – Нет, он не сбежит, он доложит! – Появляться в торговом порту экипажу не запрещено…

– Я помню.

– Клюгкатер не называл имен, но он, несомненно, встретил кого-то из прежних знакомых. Добряк – честный шкипер, однако в молодости, видимо, знался с контрабандистами.

– Это очевидно, для простого торговца Клюгкатер слишком хорошо знает побережье. Итак, о чем рассказали контрабандисты? Кроме как о пришедшем в гавань Ротфогеля корабле с повешенными.

– После возвращения «Верной Звезды» в городе начались волнения. – Юхан говорил о «буче», но отойти от казенщины Руппи отчего-то не мог. – Назначенный Фридрихом комендант сбежал. В Метхенберге пока спокойно, однако прибывшие в прошлом месяце столичные ревизоры раздражают и честных торговцев с моряками, и… не очень честных.

– Это тоже очевидно. О смерти его величества было объявлено?

– Да. Манифест регента зачитывали на портовой площади.

– Что следует из этого манифеста?

– Шкипер говорит, документ составлен так, будто Фридрих является законным наследником.

Перевод был очень вольным. На самом деле Добряк бурчал, что пластужий потрох расселся на троне да еще горшок под низ сунул, чтоб не отлучаться. «Ну и кто теперь у нас заправлять всем будет? – вопрошал своих «цыпочек» Добряк. – Если этот дружок Бермессеров, точно к фельпам шлепать пора…»

«Цыпочки» утешающе булькали, пока имелось чем, потом замолчали. Руппи тоже сказать было нечего, не объяснять же, что бабушка сложа руки сидеть не станет. Самозваному регенту короны не видать, а Дриксене не видать покоя. По крайней мере, пока великие бароны не положат к ногам дяди Иоганна Изумрудный венец, и лучше б они сделали это поскорее.

– Что говорят люди?

Рука Олафа легла на Эсператию, как прежде на эфес. Отца Луциана б сюда к нему или хотя бы брата Ореста.

– Мой адмирал, побережье Фридриха не примет.

– Побережье всего-навсего хочет, чтобы его не разоряли. – Щека Ледяного вновь дернулась. – Тебе это будет неприятно слышать, но регента отвергают потому, что проиграли мы. Эйнрехт отвечает за наши ошибки.

– Мы?!

– Да, Руперт. Гибель Западного флота – следствие моих приказов, а мятеж в Ротфогеле – прямое следствие выходки Вальдеса, но ее бы не было, если б не мое согласие на казнь офицеров «Звезды». Мало того, Бешеный караулил Бермессера, потому что ему взбрело в голову отомстить за меня. В итоге Западный флот лишился флагмана, каким бы тот ни был.

Мы все нанесли непоправимый вред Дриксен, только Вальдес – фрошер, а мы были офицерами кесарии. Боюсь, стронутая тобой лавина остановится не скоро, и только Враг знает, кто окажется под обломками.

– И поэтому, – очень тихо и медленно спросил Руперт, – вы читаете Эсператию?

– Да. Я хотел бы исповедаться, но идти к священнику с «Верной звезды» выше моих сил, а других здесь нет. В молодости я слышал танкредианскую проповедь, но ничего не понял. Теперь вспомнилось… Любой может оказаться орудием возмездия, посланным отошедшим от Создателя за их грехи, и наши благие намерения ничего не меняют. Как и наши желания.

Все свершается по воле Создателя, значит, Альмейде суждено было вернуться незамеченным, и шторм, тот шторм, разыгрался по Его воле. Ты трижды сохранил мне жизнь, потому что так было суждено. Я должен был отправить на рею дриксенских офицеров, а в Ротфогель должен был войти мертвый корабль. Выбор имелся лишь у горожан, им следовало вспомнить о своих грехах, но они восстали против власти, власть же, любая, даруется свыше. Мы заслужили Фридриха и не должны противиться его воле, если не хотим рушить все новые и новые камни на головы пока еще невинных.

Руперт слушал – схватившее за горло бешенство лишало возможности возражать, лейтенант мог разве что садануть дверью и выскочить в коридор, где стенала одинокая Гудрун. Он так и сделал бы, если б не родился Фельсенбургом, а Фельсенбурги отступают исключительно под барабанный бой и развернув знамена. Мысль Олафа была понятна и страшна, осмысленных возражений прямо сейчас не находилось, и при этом с каждым словом Ледяного в лейтенантской душе крепла уверенность: все не так! Не для того истекал кровью Лёффер и плясало солнце, чтобы жители Ротфогеля валились на колени перед лжерегентом. И Бермессер с гаденышем Троттеном получили свое. Трусам, клеветникам и подхалимам место в петле, а Создатель – что ж, пусть судит по-своему, по-вечному… Потом.

– Ты не согласен, – резко бросил Кальдмеер, – я вижу. И ты умеешь увлекать за собой и добиваться своего. Страшно подумать, скольких ты отправишь в Закат, защищая то, что считаешь истиной.

– Простите. Я не умею защищать то, что считаю ложью. Разрешите идти?

– Ты любишь решать сам, так решай.

В повисшей тишине можно было утонуть, как в трясине. Кальдмеер, видимо сказав все, замолчал, и теперь говорил накрывший Хексберг еще с ночи дождь. Капли настырно барабанили по подоконнику, напоминая, что лету скоро конец. Самое время болтать о безнадежном, болтать – не слушать.

Чтобы успокоиться, Руппи перечислил про себя все кости черепа и принялся подбирать слова, с которыми можно уйти, не оскорбив ни Зеппа, ни себя, ни адмирала цур зее, такого, каким тот был, когда флот втягивался в хексбергскую бухту. Прежнего Олафа наследник Фельсенбургов любил, нынешнего предпочел бы не знать. Становящееся безнадежным до глупости молчание прикончил Вальдес.

– Я не понимаю, – удивился он прямо с порога. – Ваши люди в моем доме поминают вашего же кесаря, а вы что делаете?

– Вы давно узнали? – Олаф отодвинул книгу, проповедовать Бешеному он не собирался.

– Немногим раньше вас. Милейшие контрабандисты делятся новостями не только со «своими». Ваш Готфрид уподобился нашему Фердинанду, бывает… Касеру сейчас принесут.

– Это излишне.

– Господин адмирал цур зее, – заверил Бешеный, подсаживаясь к столу, – я глубоко уважаю вашу контузию, но только не в данном случае. Монархов следует поминать. Тот, кто этого не делает, рискует в один премерзкий день проснуться в республике, и хорошо, если не дуксом. Дуксия Дриксен… Звучит омерзительно, а то, что звучит омерзительно, таковым и является, так что лучше до этого не доводить. Руперт, ты согласен?

– Да. Но «его высочество Фридрих, регент кесарии Дриксен» звучит не менее гадко.

– Пожалуй. Тогда святая обязанность его высочества догнать адмирала цур зее Бермессера, но когда это Фридрих исполнял святые обязанности успешно? Придется помогать…

– Мя-а-а-а!!!

Влетевший впереди ординарца с подносом пушистый шар заметался, как всегда, когда дорывался еще и до Вальдеса. Бывшая стражница Адрианклостер с первого взгляда воспылала к Бешеному греховной страстью, второй по счету, и теперь разрывалась между Дриксен и Талигом. Альмиранте ухватил Гудрун за шкирку и водрузил на здоровенный серый том.

– Покайся, тварь закатная, – велел он. – Или поспи. Пепе, ставь сюда и скажи внизу, что мы скоро будем.

– Без меня. – Олаф все-таки взял серебряную стопку. – Не думал, что вы это держите.

– Я не позволю себе поминать вашего кесаря кэналлийским, это гаунасская можжевеловая. Скрипун новостями не торгует, он дает их в придачу, в том числе и к касере. Господин адмирал цур зее, господин лейтенант…

Можжевеловая напомнила о многом, и больше всего – о «Ноордкроне». Кесарь Готфрид, Западный флот, обожаемый начальник, ясная цель, друг Зепп… Это было, этого больше не будет, но корабли еще вернутся в Метхенберг, и один из них получит имя «Ноордкроне».

– Господа, – Олаф поставил стопку на поднос, – примите мои извинения. Я хочу остаться один.

– Зря, – поморщился Вальдес. – Вам кажется, что вы молитесь, однако на самом деле вы спиваетесь, если уже не спились. Без вина и касеры, что самое печальное. Фельсенбург, нас ждут.

Их в самом деле ждали. Сперва прихваченные Вальдесом на «Утенке» гости и вставший по такому случаю Лёффер, потом… Потом земляки остались внизу у огня, а они с Вальдесом под затихающую «Найереллу» забрались на крышу. Назло дождю, ветру и лезущей в душу осени.

– Сквозь шторм и снег! – закричал Руппи, и в ответ что-то хрустально зазвенело, метнулись и опали знакомые крылья, а небо расцвело звездочками, будто гусиным луком.

– Ты… – выдохнул Руппи. – Ты вернулась?

– Это ты вернулся, – поправил Вальдес. – Поступай так и впредь. Возвращайся, чтобы уйти. Уходи, чтобы вернуться…

Утром Фельсенбург мог вспомнить немногое, но в том, что они с Бешеным собрались за Бирюзовые земли, лейтенант не сомневался.